«У просвещенного человека не может быть религии», такое или почти такое мнение господствует сейчас в Европе. В то же время украшением и обязанностью европейца являются левые, то есть «передовые», политические взгляды. Распространенность этих взглядов соперничает с распространенностью христианства в прежней Европе и не может не беспокоить внимательного наблюдателя: точно ли речь идет о разумно выбранных, разумно обоснованных, вытекающих из понимания сути вещей мнениях?…

Сергей Булгаков более 100 лет назад говорил:

«Народныя массы, которыя и въ наиболѣе культурныхъ странахъ, конечно, ни по образу жизни, ни по подготовкѣ своей не могутъ усвоить соціализмъ, какъ научную доктрину, опирающуюся на научную аргументацію, принимаютъ его какъ новую вѣру, новую религію, призванную замѣнить и устранить старую, христіанскую. Такимъ образомъ, передъ нами происходитъ борьба двухъ вѣръ, столкновеніе двухъ религій».

Уже тогда внимательный наблюдатель видел в социализме соперника христианства, а в Марксе — составителя современного Апокалипсиса со всеми его ужасами и пророчествами.

С появлением новых политических поветрий, которым классический социализм на наших глазах уступает, тот же наблюдатель не может не заметить, что содержание учений, цели, представление о «мировом зле» — меняются, однако внутреннее душевное устройство, если можно так говорить о массовом движении, остается неизменным, и по-прежнему напоминает внутреннее устройство религии, причем не религии «вообще», а определенной ее разновидности. Назовем эту разновидность «пророческой» или «этической».

***

Раз уж мы заговорили о «правом» и «левом», скажем кратко об их различии. «Левое» обращено к будущему, не ценит настоящего и уж тем более не видит доброго в прошлом. «Правое» ценит прошлое, одобряет настоящее при условии его верности прошлому и не стремится к переменам ради перемен. Разрушение ненавистно «правым» и греет сердце «левых». Заметим еще, что победившие «левые» становятся охранителями, сохраняя манеру выражаться, свойственную разрушителям.

Человек «левых» взглядов видит в мировом порядке нечто неправильное, ложное, не нравственное; нечто такое, что должно быть устранено и заменено правильным, нравственным. «Левое» мировоззрение есть в первую очередь мировоззрение этическое. Если даже человек передовых взглядов говорит о «классах и массах», речь идет в первую очередь о нравственном и безнравственном. Противники у «левых» — не просто политические противники, но те, кто вызывает моральное негодование. В своей политической проповеди они всегда обращаются к страстям; сторонников находят скорее среди «неравнодушных», т. е. увлекающихся, чем среди рассудительных…

***

Это мировоззрение в наши дни неотделимо от «активизма». В очерке «Активизм и религия» я говорил:

«Привнесение возбуждения в массы — дело нетрудное и всегда могущее быть повторенным, был бы только класс относительно образованных и достаточно свободных людей, подчинивших свои умы той или иной спасительной идее, т. е. такому набору ценностей, который следует любой ценой навязать обществу ради его же блага. Этих людей можно назвать „политическими активистами“ (прошу прощения за птичье слово), а их мировоззрение — „активизмом“. Активизм существует (во всяком случае, зародился) только в христианском мире, и каким-то образом дополняет христианство и одновременно отталкивается от него».

«Левое» миропонимание — запас мыслей и чувств, унаследованный от пророческой (или этической) религии, помноженной на упомянутый выше активизм, то есть на упразднение надежды, сила которой прежде сдерживала людские чаяния в промежутках между революциями, откладывая их на неопределенное будущее. Вдохновляющая «левых» пророческая религия есть насыщенная ожиданиями всеобщего переворота (а впоследствии — установления нового, небывалого порядка вещей) религия Библии, вернее, одна из религий, скрытых в этой книге. (Причина цепкости, приспособляемости христианства — в его многосоставности, внутренней несвязности. Учение о мире как разумном предприятии во главе с мудрым Хозяином никак не связано с учением о падении сильных и возвышении слабых. Более того, в новейшие времена наследники второго учения ни с чем не враждуют так яростно, как с этим первым.)

О мировоззрении, которое можно назвать «пророческим», лучше всего говорят следующие места из христианского Писания:

«Ибо <грядет> день Господа Саваофа на все гордое и высокомерное и на все превознесенное, — и оно будет унижено, — и на все кедры Ливанские, высокие и превозносящиеся, и на все дубы Васанские, и на все высокие горы, и на все возвышающиеся холмы, и на всякую высокую башню, и на всякую крепкую стену, и на все корабли Фарсисские, и на все вожделенные украшения их. И падет величие человеческое, и высокое людское унизится; и один Господь будет высок в тот день, и идолы совсем исчезнут» (Ис. 2:12-18).

«Я накажу мир за зло, и нечестивых — за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей» (Ис. 13:11).

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. <…> И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» (Откр. 21:1,5).

Это, если задуматься, всеразлагающая кислота: идущее от пророков учение о «сильных, которые будут унижены», о «горах, которые уравняются с долинами». Удивительно, что на книге такого духа основалась самая твердая в мире власть: власть Церкви. Долгое время это учение о торжестве правды и падении сильных обессиливалось, уравновешивалось силой надежды, откладывающей всякие перемены на неопределенное «завтра», если не на будущую жизнь; однако теперь сила надежды иссякла… Об этом мы будем говорить дальше.

Сама возможность политической «левизны» дана Библией. «Левое» мышление есть мышление религиозное, библейское, пророческое. Набор понятий, определяющих «левую» мысль, взят из Писания. Вера в «прогресс» есть этический монотеизм, примененный к истории. «История, — не говорит, но подразумевает «передовое мировоззрение», — есть предельная справедливость, то есть Бог». Прогресс — божество, низводящее сильных и возводящее слабых. В поиске все новых «слабых» — смысл «левого» движения в XX и XXI веках.

***

Моральное (или пророческое) мировоззрение с неизбежностью насаждает веру в единую истину, с одной стороны, и морализирующее мышление — с другой. С точки зрения морали не может быть двух суждений об одной вещи. Поступок или нравствен, или безнравствен; если один прав, то другой виноват. Кто неправо судит о нравственном или безнравственном, тот сам не нравствен. Верность суждения заменяется его соответствием господствующей морали, а глубина мысли — силой морального негодования.

Противоположностью Единой Истине и моральному мышлению является философия. У народа могут быть или философы, или пророки, но, как правило, не те и другие вместе. Философия — поиск тонких связей между вещами; пророчество — уединенное знание единственной истины. Соблазнительна мысль, что тут проявляется отличие путей разума от путей веры, однако, во-первых, и философа, и пророка образует принятое в его обществе представление о Невидимом, и во-вторых, мировоззрение, которое можно назвать «пророческим», свойственно не религии вообще, а только определенной ее разновидности.

Или философия, или «универсальная истина»… Там, где есть философия — истины частные; речь идет не о поиске единой и последней, но о выработке правильного мышления. Универсальная истина означает изгнание не только поэтов (как это обещал Платон в своем «Государстве»), но и философов. Там, где есть единая и последняя истина, нет нужды в правильном мышлении, но только в мышлении «нравственном» (или, говоря языком новейшего времени, «политически правильном»).

Философ не занимается оценочными суждениями, в то время как пророка они занимают по преимуществу. Одному важен смысл вещей, другому их ценность и, более того, оправданность, причем с точки зрения сверхчеловеческой. Пророческие суждения — суждения с точки зрения Бога. Философ судит о вещах, глядя на них снизу — не сверху.

Единая и всепригодная истина должна быть применена ко всему миру, иначе ее всепригодность окажется под сомнением. Поле применения такой истины должно бесконечно расширяться. Универсализм неизбежно выходит в завоевательный поход против мира. Бесспорно, вначале он дает жизни некоторые смягчающие поправки, но в качестве руководящей идеи оказывается разрушителен. Последовательно примененный к жизни универсализм дает опрощение и толстовство, «кающихся дворян» и «кающихся белых людей»…. Ведь истина только одна, и перед ней следует разоружиться.

Живая жизнь хочет иметь отличия. Воспроизводимые личные отличия создают культуру. Универсализм борется против живой жизни. Он хочет слить горячее и холодное в единую теплую массу. Живая жизнь хочет иметь разных богов, и народы (культуры), и сословия — универсализм говорит: «нет эллина, ни иудея».

Напомню, что я писал об этом в «Очерках о культуре»:

«Культуру производит желание обладать постоянными и воспроизводимыми отличиями. Там, где человек не отличается от человека ничем, кроме природных различий, культуры нет. Чтобы она появилась, необходимо желание быть особенным. Этого может желать отдельная личность или целое общество, и там, где мы видим устойчивую и воспроизводимую непохожесть, мы видим культуру. Эта непохожесть может быть свойственна определенному классу лиц; или определенному обществу; или целой стране — в действительности множество „непохожестей“ налагается друг на друга, определяя лицо стран и народов. Где нет различий, нет культуры».

Живая жизнь хочет мужчину и женщину — новейший универсализм проповедует обоеполое «оно». Пафос, вдохновляющий проповедников обоеполости, есть тот же, что вдохновлял ап. Павла — пафос всеслияния. Однако живая жизнь вся — в особности, отличиях, границах. Христианская революция не смогла остановить накопления отличий (частных культурных ценностей) в Европе. Она дала однократное смешение, сначала даже плодотворное, затем накопление отличий, то есть культуры, продолжилось…

Важно понимать, что борьба против понятия нормы, поскольку ее ведет поколение, воспитанное христианством, т. е. пророческим мировоззрением, есть борьба за новую «единую истину». Речи о «многообразии» — только прикрытие и дань идущей от Дж. Ст. Милля традиции; по существу речь идет об утверждении новой нормы, исключающей остальные, причем нормы суровой, ничего не прощающей тем, кто не готов ее принять.

***

Но вернемся к происхождению «левого» мировоззрения. Выше мы сказали, что надежды на великие перемены, на суд над миром в его нынешнем состоянии, на «новую жизнь» уравновешивались в течение христианских веков постоянно откладывающей исполнение этих обещаний надеждой.

«Философия надежды» есть философия ожидания. «Ждущий дождется», говорит она. Однако опыт чаще убеждает нас в том, что именно ждущий и не дождется; что ожидание как-то противно жизни… Христианство способствовало народному долготерпению, но и накоплению в обществе тайных сил ожидания, которые однажды выплескиваются на поверхность, требуя себе исполнения. Европейские революции суть явления христианской психологии, пусть и отрицательно-разрушительные по своим последствиям.

Если Старый мир был амальгамой разнородных влияний (и потому невосстановим), то амальгамой было и христианство. Напор разрушительных чаяний («день Господень… на всякую башню высокую») удерживался мыслью о том, что все это будет «на новой земле, под новым небом»), или хотя бы когда-то «потом». Сила этого бесконечного, тысячелетнего «потом» иссякла…

Что осталось от напряженно-этической, болезненно ощущающей всякую «неправду», истинную или придуманную, религии, когда лопнули скрепы надежды и желание перемен излилось в земную жизнь? Вместе с надеждой ушли и мысли о посмертной судьбе души; поскольку общим местом стало, что посмертие есть воздаяние за этическое поведение, произвол судящего божества («мне не нужно спасение, мне нужна истина!» — сказал об этом Тургенев), с уходом надежды закрылся и этот горизонт. Однако самооценка через праведность, т. е. одобряемые этикой, откуда бы она ни бралась, поступки — никуда не исчезла. Весь пыл спасения души человек эпохи массовых моральных движений вкладывает в «политически правильные» поступки.

Мировоззрение, основной частью которого является моральное негодование по поводу тех или иных вещей, легко обмирщается, сохраняя все исходные черты этической религии без самой религии. Уже Диккенс в «Пиквикском Клубе» показывает внерелигиозную секту — Объединенное Великое Эбенизерское Общество Трезвости.

Поэтому противостояние «правого» и «левого» есть внутрихристианское разделение и вне христианского мира не существует (а если существует, то только как явление завозное, местной почвы не имеющее). Что же касается вражды «левых» к христианству — это соперничество секты с породившей ее церковью. Всякий малый осколок «единой истины» хочет сам стать единой истиной. Социализм исключает христианскую веру не по капризу, а по своему существу: нельзя верить сразу в две исключительные истины. Как только социалист заявляет, что Religion ist Privatsache [1], он перестает быть настоящим социалистом.

Когда европейская Церковь спрятала Библию в ларец чужого языка, она тем самым выиграла время. Потрясения были отложены до перевода Писания на общепонятный язык. Когда этот ларец или чехол разрушился, пророческое мировоззрение вышло в мир. Как показал опыт, желание «дальнейшего рассвобождения» сильнее желания пользоваться разумной свободой. Тут даже не желание — страсть… С тех самых пор, с начала времени революций, уравнительное мировоззрение ищет, кого бы еще освободить. Среди его последовательно сменявших одна другую целей: третье сословие, пролетариат, угнетенные народы, личности с затрудненным половым самоопределением… Кризис, который переживает сегодня Запад — религиозный по происхождению. Его вдохновляет все тот же пафос уравнения гор и долин, библейский пафос.

***

Христианский переворот (победа христианства в Римской империи, а затем и за ее пределами) — первый пример революции, вдохновленной пророческим мировоззрением, но не последний. Новейшая и прямая параллель к христианской революции есть революция русская, при всей противоположности ее целей. Жар, страсть обеих — во вражде к прошлому, ко всему многообразию прежде бывшей культуры. И несмотря на последовательное применение уравнительных идей, каждая следующая революция в христианском мире оказывается недостаточной: еще не все уравнено!

Революция требует «свободы от» (идолов, рабства страстям, ига капитала) и уничтожает «свободу для», потому что эта последняя нуждается в частной жизни, особности, независимости, малых богах. Единая истина ревнива: «да не будет богов, кроме Меня». Плод революции — уничтожение частной жизни. Великая идея не терпит состязания. Леонтьев напрасно восхищался византийскими принцессами, обсуждающими богословские вопросы. Это так же неестественно, как упомянутое Мандельштамом «вся страна только и говорит о том, как выполнить пятилетку в три года». Великая идея начинает с того, что отнимает у личности дом, независимость, гонит ее на службу. Подавление личного своеобразия — ключ к власти. Революция хочет власти над личностью в гораздо большей степени, чем правители, которых она свергает. Идея не человек — человек слаб, ленив и иногда добродушен; идее нужно все.

Кого именно освобождать и «уравнивать» с сильными — для людей, охваченных моральным пафосом, не так уже и важно. Этот пафос возгорается, по каким-то скрытым от глаз законам, в трудные времена, когда личность теряет опору, причем возгорается именно в христианских или когда-то христианских странах. Восток с удивлением смотрит на все новые и новые волны «уравнения», идущие по Европе. Даже там, где Азия испытала прямое влияние социализма, вплоть до переворотов и установления «нового порядка», это влияние оказалось очень поверхностным.

Дух всеобщего уравнения — не «буржуазный», как думал боровшийся с ним Леонтьев, но библейский. Знамя его поднималось не раз до появления буржуазии, а после перешло к «пролетариату» (вернее, его представителям), теперь его поднимают защитники «меньшинств». В то же время на протяжении всей истории христианской Европы начало разделения, обособления, культуро-рождающее начало — было нехристианским по своему происхождению (языческим, рыцарским, национальным). Универсализм желал слить все ручьи в едином море — ручьи упрямо разливались.

Европо-американский мир переживает сегодня новый натиск универсализма. Единая Истина у дверей, и не одна, а две сразу: в спину новому превращению «левой» идеи дышит ислам. Сам по себе он — не великая угроза. Рожденный как отрицание христианства, его «очищенная», реформированная разновидность — теперь, когда христианство увядает, он потерял смысл жизни. Так протестантство потеряло смысл после выцветания папства, а либеральный Запад — после падения большевизма в России…

Не ислам силен, но Европа слаба. На наших глазах происходит разложение и выветривание христианства, с превращением остатков его религиозной энергии во всё новые оттенки «левого». Разложение христианства принимает отталкивающие формы, но не будем забывать, на него глядя, что христианство было (пусть и плодотворным) насилием над душой, «игом и бременем», и что из–под этого ига выходит не твердая и собранная личность человека античности, но расслабленная и потерявшая вехи… Целые слои воспитания (и лицемерия) сходят с человека и общества, а под ними — пусто́ты. Вызов, главная трудность минуты — чтобы дряблый, расслабленный современный европо-американец не оказался под бременем новой «единой истины».

Силы и понимания смысла событий не будет, пока мы не выйдем сознательно из христианской эпохи. Она не вернется, как бы ни хотелось нам обратного. Но выйти непросто. Для этого мало вывернуть христианские ценности наизнанку (как думают многие) или просто отказаться от почитания святых, или икон, или даже единобожия. Нужно нечто гораздо более трудное: изменить наши мнения о божественном. Консерватизм в качестве сохранения и восстановления ценностей прошедшей великой эпохи — практически полезен, но недостаточен для решения новых культурных задач. Культурный консерватизм наших дней должен быть о будущем, не о прошлом. А сейчас, к сожалению, разложение борется с попытками или сохранить негодное, или оживить отдельное взятые части прошлого, без других частей нежизнеспособные.

[1] «Религия есть частное дело».