1.НЕГАСЫ

Рузаевка … Маис…. Инза…

Весь день мелькали станции умытые дождем. На полустанке Ночка мне привиделся черный паровоз на постаменте, который чуть не въехал в часовню. Утром, эта парочка промелькнула за окном, материализуясь в кирпич, сталь и чугун — локомотивы и каплицы, разгоняя воробьев, толкались плечами, деля между собой вокзальную территорию.

В Инзе поезд стоял целую вечность.

По скверу за станцией прошлой зимой Санта Клаус разбросал цветные скамейки-карандаши. Он понял намек главы администрации, поэтому у него случились лишние подарки, которыми его снабдил клоун из шапито. Теперь летом бездомные обитатели городка использовали наборы карандашей вместо полосатых пляжных шезлонгов. Они лежали на карандашах и любовались прибоем из товарняков и старых тепловозов. Даже сейчас, осенью, в сквере можно было заметить отдельных отдыхающих. Один из них, энергичный «постмодернист», отдирал от скамейки граненый грифель с хриплыми воплями. Его товарищи тянули его за шиворот прочь, не очень понимая, что в данном случае речь идет о «другом искусстве».

Они пьют холодную водку и красят подручными средствами друг другу лица в синий цвет по всей родной ойкумене — и за Уфой, и за Барнаулом, и здесь, на моей остановке.

Она называется так: «ШЕСТОЙ ПЕРЕКУР ЗА УЛЬЯНОВСКОМ».

Пряная индийская самса, избавившись от азиатской баранины, прикидывается в Татарстане треугольным пирожком с картошкой и мясом. Эчпочмаком разбегается она по Челнам, Камским полянам и Елаурам. В Нурлате треугольник заворачивают в бумажную салфетку и протягивают вам как память о северных степях и тучных стадах. Например, рядом с железнодорожным вокзалом, в своем заведении это делает заезжий узбек, которого вынудили отказаться от тандыра новые жизненные обстоятельства. Его обступили с двух сторон татарские пирожки Уенчек и Элеш с курицей. Можно сказать, что он сидит в мучном плену, напротив — через лужу — от почившего заведения «Кафе Куба». По вывеске, сосланный на дальнюю станцию и ставший давно уже канцелярской печатью портрет Че Гевары разбросал свои черные локоны. С тревогой высматривал он вдали выложенную белым кирпичом на красной стене надпись — «МИРУ МИР». Я не верю своим глазам — Куба среди мечетей. Но у татар свобода живет на другом острове и теперь, сколько ни дергай ручку двери, никто тебе рому не нальет.

Рядом, на железной ограде сидели таксисты и грызли орехи. На землю вместе с шелухой сыпалась отборная матерщина. С одним из них, крепко сбитым, словно деревянный ящик у меня случился короткий разговор:

— Почем доехать до Негасы?

— 350 руб.

— А мне говорили 200.

— Так, блядь, когда это было.

ЮМА

Таксист Заур — неугомонный бражник — родня Инзе и Маису имел фамилию Лаптев. Этот факт раскрепощал его особенным образом — когда он говорил, хула застревала между слов, как сухари в зубах. Щедрый на матюки, он рассказывал мне историю своей неудачной жизни. История грозила перерасти в эпос, но дорога перед деревней нырнула в липкую жижу, вместе с четырьмя колесами его тарантаса. В планы Заура не входило принимать грязевые ванны в чувашской деревне, поэтому он сам себе скомандовал: «Стоп, машина!»

От Нурлата сюда ведет одна дорога.

На развилке, в километре от деревни стоит будка автобусной остановки. Последний раз автобус видели здесь десять лет назад. Местные жители уже забыли, как выглядит это транспортное средство. О нем стали слагать легенды. В умах аборигенов АВТОБУС превратился в мифическое существо вроде Единорога. Из уважения к АВТОБУСУ остановку каждый год красят в голубой цвет, словно это сваренная из листового железа НАДЕЖДА. По ночам, Надежду посещает душа ПАЗИКА, последнего из рода Автобусов.

В чувашской деревне Негасы этим летом случился юбилей — деревне стукнуло двести лет. Благодаря юбилею две широкие улицы получили, наконец, имена — Пушкина и Лермонтова.

Всю неделю русских классиков поливали дожди. Поэтому, стоя по колено в грязи, они стыдливо прикрывались мокрыми осиновыми досками в кепках из рифленого железа и шифера.

Новые головные уборы избы получили не так давно. Раньше они дымили трубками печей в «папахах» из соломы, которые подъедали домашние животные каждый раз, когда весна оказывалась голодной. Крестьяне не видели денег, поэтому (по версии моего дальнего родственника) добрый царь Александр распорядился во всех деревнях Спасского уезда выкопать пруды.

Между делом следует заметить, родственник был не прав. Деньги у крестьян, конечно, водились. Иначе откуда у них взялась привычка украшать своих невест серебряными монетами в виде хушпу-шапки.

Крестьяне получили настоящую зарплату забавы ради, а их отпрыски вместе с жирными гусями месили липкие берега второе столетие подряд, ныряя в черную глазурь вниз головой. Но, царь почвы Чернозем победил — теперь даже гуси неохотно лезут в эту заросшую илом и мусором черную лужу.

Ту жизнь время накрыло саваном, сшитом из высокого бурьяна и тех самых полусгнивших осиновых досок.

Мне ее показывали, и не раз. Давно и украдкой.

Пройдя мимо кладбища, я свернул на улицу Пушкина.

ТОГДА ЛЕТО БЫЛО ДУШНОЕ, А Я — МАЛЕНЬКИЙ. ВНИЗУ, ПОД ОБРЫВОМ, НЕС СВОЮ ТЕМНУЮ ВОДУ ЧЕРЕМШАН К ДАЛЕКИМ КУСТАМ. ОН ПРЯТАЛ ЕЕ В ЧЕРЕМУХЕ И СТАРЫХ КОРЯГАХ. МОЛОДЫЕ ДУБЫ ВПИЛИСЬ В КУРЧАВУЮ ТРАВУ, СВЕРКАЯ ЛИСТВОЙ; БЕРЕГ ДЕРЖАЛА ВЕРБА; ПОЛУДЕННЫЙ ЗНОЙ УДАРИЛ В БЕЛЫЙ БУБЕН И СТАЛ ЗАПАХОМ БЕЗЛЮДНОЙ РЕКИ. НА РУИНАХ МОСТА, А ИМЕННО НА ГНИЛОМ БРЕВНЕ СИДЕЛ РЫБАК И ПОГЛЯДЫВАЛ НА МЕНЯ. НО БОЛЬШЕ НА ДЕВУШКУ В КУПАЛЬНИКЕ. ЕЕ ЗВАЛИ — КРАСАВИЦА ЮМА. ЮМУ РАЗГЛЯДЫВАЛИ ДВОЕ — РЫБАК СИДЕЛ ДАЛЕКО, А Я СТОЯЛ БЛИЗКО. ЮМА СМОТРЕЛА НА МЕНЯ СВЕРХУ ВНИЗ; НА УРОВНЕ МОЕЙ ПЕРЕНОСИЦЫ КРАСОВАЛСЯ ДЕКОРАТИВНЫЙ БАНТИК ЕЕ ПЛАВОК. МЫ ТОЛЬКО ЧТО ИСКУПАЛИСЬ — КАПЛИ БЛЕСТЕЛИ НА НАШИХ ПЛЕЧАХ. ОНА МНЕ ГОВОРИТ: «У ТЕБЯ НОГИ ПОХОЖИ НА ДВЕ МОКРЫЕ СПИЧКИ». Я СЛУШАЛ И МЫСЛЕННО ЗАКЛИНАЛ: «КРАСАВИЦА ЮМА, СНИМИ ЛИФЧИК».

Дом Юмы выглядит крепким, но старым.

Хозяйка гремела ведром за баней.

Я громко спросил: «Юма, ты»?

Ведро замолкло: «Тимур, что ли»?

Пожилая женщина ничему не удивилась. Наверное, ей о моем приезде накапал вчерашний дождь. Мы зашли в избу: улица заглянула в спальню через два окошка, спальня протянула руку гостиной, та кухне. Веранда (она же кухня) любовалась в широкое окно на огород. Тот удрал в поле. Оно — озимое море — устремилось в соседнюю деревню. На горизонте выстроились ладьи и ковчеги — старые избы Вишневой поляны развесили зеленые паруса густых тополей.

Мы не виделись тридцать два года. Юма молодец — она неплохо держится. Уже неделю не пьет. Все ее хмельные и беспокойные дни, вперемешку с бурными годами выстроились в шеренгу у нее на переносице. Иногда она заливисто смеется: тогда дни и годы валятся с ног, и осыпаются на бледные щеки.

— Как живешь, Юма?

— Помаленьку. Нам деревенским дуракам жить вместе весело.

— А зимой, трудно и скучно?

— Зимой катаюсь на лыжах. Гуляю на них к реке. Одна. В лес не хожу. Там опасно. Боюсь медведей.

— Неужели за рекой есть медведи?

— Так ведь там у вас в Москве был пожар. Вот они все сюда и прибежали. Так говорят.

— А что муж?

— Муж пошел мыться в баню, да и помер там. Три года уже…

Мы сели за стол.

Юма налила в синие фарфоровые чашки кофе. Не сговариваясь, решили ими чокнуться. Потом деловито выпили. Выпив, она о чем-то на секунду задумалась, потом махнула рукой и достала из сундука бутылку красного вина. Вино оказалось темным, как кровь только что зарезанной свиньи.

Юма всю жизнь проработала медсестрой в районной больнице. До замужества жила в этой избе. Отец сильно пил, ругался и дрался с женой Анисьей. Он был бабником. Отношения выяснялись на чувашском языке. Чувашский язык выбивал душу из бревен, стен и потолка много лет подряд.

Отца звали Аркадий. Это был здоровый мужик с гигантскими кулаками и картофельным лицом. В минуты покоя Аркадий учил меня (мальчика) рисовать деревья. Точнее одно и то же дерево — березу. Через десять лет березовая душа Аркадия покинула. Теперь Анисья ругалась с дочкой. Когда дочка уезжала в Нурлат, потолок, стены и бревна вздыхали с облегчением. Сейчас они вздыхают оттого, что мать оказалась в городской больнице.

Юма до сих пор числится медсестрой. Утверждает, что справляется. Она даже водит машину:

двадцать четыре километра — до больницы и обратно.

На третьем стакане речь зашла о гусях.

Один варился в кастрюле. Два других следовало отнести родственникам. Еще три бегали по двору и гоготали.

— Мне мать дает указания: «Передай одного сыну брата Коли». Зачем Коле? Он же непутевый, нас не любит. Мать уперлась — гуся сыну Коли. И все тут.

Юма пьет вино большими глотками.

Я силюсь вспомнить лицо тетки Анисьи: всплывает образ худой и тонкой женщины с тревожным взглядом и голосом молодой канарейки.

У Юмы голос такой же — щебечет не умолкая.

В сенях хлопнула дверь.

В комнату вошла соседка с бутылкой самогонки в руке.

— Давай по маленькой? — предложила сурового вида женщина с красным лицом застывшим как гипс.

— Зинаида, заходи! — Юма вскочила и побежала к плите проверять суп.

На бутылке, которую принесла Зинаида, красовалась буква ЯТЬ. Долгий гласный быстро разошелся по рюмкам.

Вспомнили мужа Юмы.

— Хороший был человек, — сказала Зина. — Еще не старик, а угорел.

Юма дернулась лицом:

— Кто сказал, что Сережа угорел?

— Валя.

— Этой Вале язык зря кто-то дал, — расплакалась вдруг хозяйка, — Сережа не угорел. У него сердце остановилось.

— Ну, так ведь оно остановилось в бане, — попыталась успокоить подругу Зина.

Юма три раза всхлипнула и, вдруг, звонко сыпанула куплет:

СОЛНЦЕ ЮЛА И МИЮЛА

НАША ФАНЗА ПУХАНГО

Я проснулся на старой железной кровати с двумя подушками в обнимку, подброшенный к потолку стопкой перин. Старое ложе помнило девочку, которая теперь, став бабушкой, похрапывала вместе с Зинаидой на двуспальной кровати сваренной из белых труб в метре от меня. Качество сварки оказалось низкой, поэтому одна ножка отломалась — пришлось подложить полное собрание сочинений… Диккенса?!

Вот это да!

Диккенс пробрался в дом Юмы и чуть погодя стал Атлантом.

Подруги спали крепко. Серое небо за окошком копило влагу как слезу.

Я вышел на улицу.

Под ногой тявкнул белый щенок.

Улица Пушкина, с помощью безымянного переулка поделилась мной с улицей Лермонтова. На огороде у татарина Айгулева, ближе к ограде стоял памятник профессору Арзамасцеву.

Его соорудили к юбилею: приехало районное телевидение и сообщило об этом событии по местному каналу. Репортаж заканчивался так: «Мы надеемся, что живущие в Москве потомки профессора навестят его родину и возложат цветы на этот прекрасный памятник».

Я вспомнил его дочерей — Лиду и Татьяну.

Памятник был похож на разобранную и сложенную в обратной последовательности деревенскую печь, застывшую посреди пожарища: топку водрузили на трубу, а вместо горелых бревен и пепла вокруг росли цветы, лук, укроп и петрушка. К трубе болтами прикрутили тяжелую черную табличку:

ЗДЕСЬ РОДИЛСЯ И ЖИЛ

ПРОФЕССОР АРЗАМАСЦЕВ

Можно было подумать, что профессор помогал копать татарину Айгулеву огород и умер там от солнечного удара. Но я помню столб от ворот того дома, который стоял на этом месте задолго до моего рождения.

Было время, родители отправляли меня на побывку в деревню к крестьянке Даше. На месяц. Иногда на два.

Ее дом, через дорогу от Айгулева, настоящая камера хранения для детей разнообразных родственников с клетью и сеновалом. Все дети давно выросли и разбрелись по свету. Некоторые уже померли. Как и сама тетя Даша.

Ее мать прожила сто лет. Ходила пешком за двадцать километров в церковь, спала на полу, варила вонючий суп из баранины и совсем не знала русского языка.

Я постучал по пластиковой стене доброго жилища — сын Юра этим летом украсил родовое гнездо пластиковой доской. Теперь изба стала белой как сама смерть.

За мягкой волной раскисшего чернозема скрипнула калитка. Женщина махнула палкой.

— Нажми на кнопку. Вон там, на столбе, — прозвучала неожиданная просьба: она боялась потерять свои галоши на липкой середине улицы.

Тумблер хрустнул, и я открыл путь невидимой энергии. Может быть, сейчас вылетел дух КСП-ТАЛАГИ на свободу и понес свет бедным телом и душой.

За Дашей стоит дом Малининых.

Отец семейства — спокойный и молчаливый Гурий. Он прожил много лет, пока глаза его не стали мутными — тогда он умер от старости. Вряд ли Гурий за всю свою жизнь ездил куда-либо дальше районного центра. Его четверо сыновей образцовые пьяницы. Младший, прямо сейчас прячется за забором возле развалившегося туалета. Он похож на ночную тень, которая стоит, покачиваясь в сыром воздухе, и мечтает лечь на землю.

В избе напротив весь год, разбитая параличом старуха страдает бессонницей. Последний месяц она не встает. Платья и платки аккуратно сложены, сундук собран. Время от времени впадая в забытье, она ждет свою колесницу. Но та медлит. Очень может быть, что белая повозка уже сейчас скользит по двору, а я этого не вижу.

На соседнем участке чернеют стены. Там минувшей зимой еще жила молодая семья, которой за неуплату отключили газовое отопление. Семья, бедная телом и душой, воровала у КСП-ТАЛАГИ электричество по прямому указанию минусовой температуры, которая каждую зиму спускается сюда по лестнице, а деревня всякий раз оказывается — 30 ступенькой.

Семья жила так плохо, что три электроплитки покраснели от обиды и сожгли жилище. В результате оно приобрело все качества рисовального угля. Им запросто можно было набросать многофигурную композицию их никчемной жизни на окрестных лопухах и репейниках.

ДВЕСТИ ЛЕТ НЕГАСЫ, БУДТО СТАРАЯ ТКАЧИХА ГОНЯЛА ТУДА-СЮДА ЧЕЛНОК ПО ЗЕВУ, КОПЯ ПРИДАНОЕ ИЗ ПРОСТЫХ ЖИТЕЙСКИХ ТАЙН. ЕГО СЛОЖИЛИ В ГИГАНТСКИЙ СУНДУК И ЗАКОПАЛИ НЕВЕДОМО ГДЕ.

Возле колодца, под липой возится с ведром одинокий старик. Он с трудом крутит ручку, гремя тяжелой цепью. Это бывший районный следователь Осип. Тридцать лет он вел уголовные дела по всему Октябрьскому району. Ушел на пенсию в чине майора и переехал в деревню разводить пчел.

Майор Осип прожил счастливую жизнь, если измерять ее в зарплате, квартире и любимой работе. Три его дочери выросли и наплодили внуков и внучек. Старшая Роза, вышла замуж за красавца Павлика. Родила сына Митю. Когда тот слегка подрос, развелась с Павликом и нашла Степана, который стал отчимом Мите.

Вторая дочь Тина. Достигнув половозрелого возраста, влюбилась в уголовника Кешу и попыталась познакомить его с папой, тогда еще капитаном Осипом. Поскольку Кеша проходил в следственном отделе по статье №161 «Грабеж» папа с будущим зятем знакомиться не захотел. От Кеши у Тины родилась дочь Маша. Через два года Кешу убили на бандитских разборках в соседней области. А Тина, немного погодя вышла замуж за албанца по имени Крешник и уехала в Албанию. От Крешника у нее родилась дочь Маруся.

Младшая дочь Ксана училась в Хабаровске. Там дальние родственники выдали замуж робкую Ксану за чиновника по имени Владимир. Заинтересованные лица обращались к нему не иначе как Владимир Ильич. От Владимира Ильича у Ксаны родилось три сына. Они редко появлялись в этих краях, поэтому их имена никто не помнит.

Время шло.

Дети росли.

Жизнь куда-то двигалась.

Митя долго копил неприязнь к отчиму. Неприязнь переросла в гнетущую ненависть. Она душила подростка три года. Наконец наступил тот самый солнечный денек, когда Митя вынес мозги отчима наружу с помощью охотничьей двустволки —

майор Осип опять умылся горем.

Митю посадили в тюрьму на семь лет. Там он подрос и возмужал. Свел на зоне дружбу с Узбеком. Авторитетный рецидивист Узбек пообещал устроить Мите амнистию, если тот договорится с родней о «вписке». Узбека выпускали на волю, но Узбеку никак нельзя было к узбекам. Узбеки имели к Узбеку еще три статьи. А Узбек их не хотел.

Близкая родня женского пола обступила майора Осипа со всех сторон. Итак, уже чистому от горя майору, пришлось еще умыться бабьими слезами, когда те неделю уговаривали сыщика Осипа приютить на сеновале рецидивиста Узбека. Майор вскоре уступил — стало жалко внука.

К тому времени отставной Осип уже жил в деревне и возился с пчелами. На всякий случай он хранил в доме, завернутый в тряпочку обрез (вероятно, как память о нелегкой службе). Об этом амбарный новосел не знал. Но, ставший на старости лет суетливым и тревожным, Осип стал перекладывать свою тряпочку в новый тайник. Наблюдательный Узбек воспользовался ситуацией: он спер берданку и скрылся.

Через два дня ограбили большой магазин в соседнем районе. Горемыка Осип сообразил, чьих это рук дело и сдал Узбека соответствующему отделу. Оперативники отловили Узбека и вернули оружие пенсионеру. Тот отнес берданку к реке и утопил в самом глубоком месте. Илистое дно приняло подарок и расписалось в квитанции по доставке.

Митя амнистию так и не получил.

Луговую степь за деревней объели коровы, лошади и гуси. Их помету всегда радуются шампиньоны. Они водят белые хороводы ближе к Черемшану. Жители деревни их не едят. Их сердцу ближе мелкие опята.

Сырая вата укрыло поле. Далеко впереди паслось стадо. Я пошел к реке по зеленым объедкам и влажным навозным лепешкам.

Коровы доедали траву вокруг ржавой конструкции размером с небольшой строительный кран. Эта железяка имела электромотор, который приводил в движение стальные ролики. Они двигали насос и гремели, как тысяча пустых консервных банок устроивших вечеринку на помойке. Под этой допотопной нефтяной качалкой сидел невозмутимый пастух и читал книгу: грязная нефть текла по трубе своей дорогой, а мысли пастыря своей.

— Эй, дружище, где река?

Человек махнул в сторону, не глядя — ни на меня, ни на руку, ни на реку.

Река как река — кривлялась перед дорогой, которая уткнувшись в русло, резко свернула налево. Раньше здесь был деревянный мост. Дух старого моста давно улетел к своим строителям; новый жил в том, что белел вдалеке.

Мимо проехал джип и остановился в низине. Из него вылез человек с длинным чехлом в руке. Я подумал — рыбак, но парень достал из сумки карабин и дернул затвор. В ухо, словно пуля попал смазанный машинным маслом стальной щелчок — охотник скрылся в кустах. Наверное, ему сегодня повезет, и он подстрелит два или три среднего размера мокрых пня.

НАСТОЙКА НА ВЕТРУ

Ближе к обеду я покинул Негасы.

Юма немного поворчала (мол, куда я с утра делся), но потом сунула мне гусиное бедро на тарелке и налила чаю. Зинаиды нигде не было. Наверное, ушла на работу. Хотя — какая здесь работа.

— Я тебя довезу. Мне сейчас в город на дежурство.

— Бензин мой. Идет, Юма?

— Идет, Тимур. Если ты не боишься.

— А чего я должен бояться?

— Я не умею водить машину.

Мы залезли в белую Ладу Калину. Юма принялась растерянно дергать ручки и нажимать кнопки дрожащими руками. Калина взревела и тронулась с места.

— Главное не слететь с дороги, — пояснила деловито Юма.

За поворотом дырявое шоссе накрыл туман. Слева и справа бежали за нами придорожные столбы, трубы и нефтяные качалки. Стога сена появлялись из мги как дурное предчувствие.

Юма разогналась до восьмидесяти и спросила, поглядывая испуганно на приборную доску:

— Зачем горит эта лампочка?

Я вжался в сиденье и помалкивал — на всякий случай.

Мимо проплыла Камышла; деревенские гуси вытянули свои шеи в знак грозного приветствия. Юма раздавила педаль газа — задние колеса плюнули жижей в гусиные глаза.

— Вот птахи нитратные, под бампер лезут, — озлобилась на птиц родственница, когда мы проехали мост через старую канаву.

К бензоколонке Юма подбиралась крадучись.

Неуверенно притормозила возле шестой стойки.

— Нальем полный бак, — предложил я.

— Это как? У нас так никто не делает. Мы живем понемножку, — отозвалась Юма.

— Ладно. Попробуем.

Через несколько минут мотор опять взревел и, доверху довольная, Калина рванула всеми своими лошадиными силами к ближайшему бордюру. Юма едва успела воспользоваться тормозами:

— Я что-то опять перепутала? А?

Под капотом раздался хлопок — еще одна лампочка вспыхнула на приборной доске.

Я вылез из машины и увидел лужу:

— Юма, у тебя тосол вытек.

Юму приехал спасать сын. Тот самый — веселый губастый мальчик, что висел у нее в гостиной в виде фотографии заключенной в золотую рамку. Там его звали Антоша.

Подросший Антоша вылез из старой Тойоты сразу загородив собой всю проезжую часть:

— Здоров, мать. Че за дела? А этот братан, кто?

Юма виновато глянула в сторону:

— Это, Тимур, тебе гостинец, — сунула она мне старую холщевую сумку. В сумке звякнула бутылка.

— А-а-а, родня, что ли? — Антон обошел меня вокруг, открыл капот и забыл о моем существовании.

— Позвони, как доедешь. Мой телефон легко запомнить, — сказала Юма и задала три вопроса на историческую тему. — Когда Сталин народ стал душить? Когда немец напал? Когда Сталин умер?

Покидая бензоколонку, я подумал: «Вот Антон — настоящий горожанин».

Густой туман съедал неосторожных прохожих. Они исчезали без следа.

Он проглотил целиком городской рынок, вместе с воротами и жизнеутверждающей надписью:

МЫ ХОТИМ ПОКУПАТЕЛЬ, ЧТОБ ТЕБЕ ПОВЕЗЛО.

Я прошел через мясной ряд и вошел в ЧАЙНУЮ, которая, как здесь письменно утверждают — МЫ ОТКРЫЛИСЬ. Хотя следовало написать — Я ОТКРЫЛАСЬ, ведь она здесь одна такого рода людей кормит.

Это заведение можно было пройти насквозь и выйти к мотыгам и лопатам.

В хозяйственной части базара царило некоторое оживление. Между строй инвентарем я увидел сшитый тростник в виде коврика свернутый в рулон.

— Это что, жалюзи? — спросил я у пожилого татарина.

Старик посмотрел на меня с грустью и пошутил:

— Это жалюзи для дома, в котором нет окон.

За рынком шуршала мокрыми шинами улица Карла Маркса. Два из трех автобусных маршрута пересекали ее с запада на восток. Третий, как мама за руку, привел меня к железнодорожной станции, рядом с которой дикий канадский клен собрался перелезть стену колбасного заводика. Кленовый эмигрант вел на татарской земле образ жизни воинственного степняка. Местная коммунальная служба каждый год устраивает зеленое побоище, но кленовая сила сметает все на своем пути как настоящая Орда.

Среди буйных зарослей прятался автовокзал.

На засиженной мухами таблице город Яр Чаллы выделялся «обилием» рейсов. Если верить расписанию, транзит появится здесь через три часа. Я взял билет и поднялся на пешеходный переход. Мокрые рельсы блестели внизу.

Ноги понесли меня в Заводской район.

Там, возле рафинадного производства на улице Сахарная, я частенько бывал по делам моего беспокойного детства. Тогда я мог радоваться чему угодно. Например — полыни, глотнувшей горькой дорожной пыли и зеленым помидорам за сараями, которым никогда не хватало солнца. Эти, лишенные гордости постройки наспех сколотила из дрянных досок послевоенная нищета и расселила там нужный хлам вперемешку с курами и мышами. Они жили на разных этажах, имея добрососедские отношения. Эти сараи расползались по округе опоясанные низкой оградой. За оградой канализация, в виде заросшей лопухами канавы текла в сторону почты и овощной лавки.

МАГАЗИН «ПРОДУКТЫ» ГОСТЕПРИИМНО РАСКРЫЛ СВОИ ДВЕРИ НА ПЛОЩАДИ ИМЕНИ СВЕКОЛЬНОГО РАФИНАДА.

Лет тридцать назад жители Заводского района заглядывали туда как в пустой холодильник. Скудный ассортимент выглядел так, что казалось, будто вы зашли в комиссионку торгующей б/у харчами. Теперь ГЛАВМАГ завода забитый насмерть зеленым сайдингом вел солидный образ жизни. У него в друзьях ходили Рог Изобилия и Оптовая База.

Там я купил сто грамм настойки «Степной ветер».

Этот ветер, погнал меня в конец улицы, словно мятую газету.

Навстречу брела разнополая парочка школьников.

От них, вместе с остатками тумана собакой, брызгая слюной, неслась в мою сторону хриплая тюремная феня. Матом гремела она, как близкая канонада:

— Ты, мудила! Бабки стояли на переломе. Бестолковка ты ебанутая. Я тебе, сученышь, говорила, что надо бить по черному.

Поравнявшись со мной, школьники примолкли.

Я ожидал увидеть лицо подростка-дегенерата, но мимо прошла миловидная девчушка в модной куртке, держа за руку чернявого мальчугана в хипстерских кедах.

Они свернули в проулок. Я последовал за блатарскими юнгами.

На улице Тукая школьники исчезли в недрах старого барака. За бараком Тукай свернул налево. Там я увидел знакомый дом — длинный, на две семьи. Такие строили в советские времена для передовиков производства и называли коттеджами. Это дом Софьи — мать Ларисы и Павлика.

Подгоняемый Ветром я смело поднялся по ступенькам крыльца и нажал на кнопку звонка. Заиграла короткая мелодия, переливаясь из комнаты в комнату. Прошло минут пять, прежде чем за дверью шаркнули тапки.

Софья, приоткрыв дверь, с испугом повторила слова Юмы:

— Тимур, что ли?

Старая Софья открыла настежь дверь и зашагала вглубь коридора, прихрамывая:

— Заходи. Вот, нога болит. Сустав, что ли? Завтра сын приедет из Тольятти. Садись, давай, перекуси, — Софья достала из шкафчика бутылку «Степного ветра».

— Вы, что? Пьете «Степной ветер»?

— Этот ветер давно выпили. Не смотри на этикетку.

— Неужели у вас есть самогонный аппарат?

— Покойный муж еще сделал. Из ведра.

Софья показала мне аппарат — завитый медный локон в удойнике.

— Вот, попробуй моей слезы.

Эта слеза толкнула другую слезу: мы вспомнили мужа Михаила, старый гараж, оранжевый Москвич… все эти прожитые годы, которые, как выразилась Софья: «Разбежались врассыпную». Наверное, она имела в виду детей.

Если бы мне довелось навестить всех бабушек, тетушек и просто добрых соседок, из тех, что меня еще помнят и тех, что забыли я смог бы насыпать гору славы и скорби из рассказов о рабочей молодости, драках, ревности, любви и смерти — простой, злой, неожиданной. Все это рождается, растет и вянет на почве алкоголизма в этой свекольной столице.

Они, как и Софья, неустанно твердят: «Наша жизнь — это КОЛОТЫЙ САХАР».

Три рюмки Ветра размазали и остановили время. Смутный образ рос повсюду.

Я НАЗОВУ ЕГО «КУРГАН СТА ТЫСЯЧ ХРУСТАЛЬНЫХ СЛЕЗ» ИЗ СНЕЖНОГО РАФИНАДА. ЕГО СКЛОНЫ, ЛАСКАЯ НЕБО, БУДУТ БЛЕСТЕТЬ САХАРНЫМИ ГРАНЯМИ, ПО КОТОРЫМ СТЕЧЕТ ДИСТИЛЛИРОВАННАЯ ВЛАГА И НАПОИТ СЛАДКУЮ НУРЛАТСКУЮ ЗЕМЛЮ.

И тут я вспомнил про Ларису.

Нет — я вспомнил УЛЫБКУ Ларисы.

УЛЫБКУ Ларисы я впервые увидел, когда мне было десять лет. Тогда я не придал значения УЛЫБКЕ. Но позже — через два года — я к ней так привык, что посещая эти места, каждый раз требовал свидания с Ларисой, в надежде встретится с ее УЛЫБКОЙ. Она поселилась в троюродной сестре навсегда. Ни беды, ни годы ей не грозили. Это была особая УЛЫБКА. Казалось, сестра улыбается за весь город.

Хлопая по карманам в поисках телефона, я спросил у хозяйки:

— Бабушка Софья, дайте номер дочери.

Пока Софья доставала очки и листала записную книжку, моя трубка подала голос из прихожей. Я глянул на цифры: первые две душили народ, следующие напали на родину, последние торжественно умерли — «Юма, ты»?

— Тимур, на автобус сел уже? — спросила трубка.

— Бабушка Софья, долгой вам жизни. Передавайте привет Павлику, — завидев циферблат и на ходу забивая Ларису в электронную память, я бросился на улицу, хватая первую минуту за рукав.

Ни автобуса, ни маршрутки — здесь никто никуда не спешит.

На пятачке к фонарному столбу прилипли будущие пассажиры. Их пассажирская судьба находилась под большим вопросом. Обстановка намекала, что расписание движения водитель возит с собой вместе со своим дурным настроением.

Я прикупил еще немного «Степного ветра» и сел в помятое жигули, которое мигнуло мне уцелевшей фарой.

На станции охрипший кондуктор посадил меня на видавший виды автобус марки Богдан. Этот Богдан покинул утром Ульяновск, пробежался по Президентскому мосту и, часа четыре скрипел рессорами по шоссе в сторону Мелекеса.

В салоне бригада русских работяг тайком распивали фруктовую бормотуху из пластиковой бутылки. Они ехали напрямки с Волги на Каму шабашить: через Кошки, Русский Акташ и Заинск. Их спокойные лица багровели на глазах. Я предложил им выпить СТЕПНОГО ВЕТРА. Они вежливо отказались, подозревая во мне представителя другого сословия. Наверное, они решили, что я из касты сказителей и винокуров.

Через три часа хмурой тряски автобус свернул на Альметьевское шоссе, и взял курс на Яр Чаллы.

Вскоре ожили, задремавшие было работяги и стали живо обсуждать большую стройку, которую пересекал Богдан.

МЫ ПРОЕЗЖАЛИ РАЗОДРАННУЮ ДОРОЖНОЙ ТЕХНИКОЙ СТЕПЬ, ПО КОТОРОЙ БРОДИЛИ ДВА ФАНТОМА. ОДИН СЧИТАЛ СЕБЯ МОСКВОЙ, ВТОРОЙ ПЕКИНОМ. ИХ СТОИЛО УГОСТИТЬ СТЕПНЫМ ВЕТРОМ, ТОГДА, МОЖЕТ БЫТЬ, ОНИ ОТСЮДА УБЕРУТСЯ, А КОМПАНИЯ «РОСАВТОДОР» ПЕРЕСТАНЕТ КОВЫРЯТЬСЯ В ЗАИНСКОЙ ЗЕМЛЕ С ПОМОЩЬЮ СВОИХ АКЦИОНЕРОВ. ЭТО ПРОИСХОДИТ ТАК ДАВНО, ЧТО КАКЗАЛОСЬ СТРОИТЕЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ВЫЖИЛА ИЗ УМА: ПОЗАБЫВ О ТРАССЕ, ОНА РЕШИЛА, ЧТО ПРИШЛА СЮДА НАКОПАТЬ ЧЕРВЕЙ ДЛЯ РЫБАЛКИ.

ФАНТОМЫ ОСТАЛИСЬ ТРЕЗВЫЕ: ВЕТЕР Я ВЕСЬ ВЫПИЛ, МЕНЯ ОДОЛЕЛ ХМЕЛЬНОЙ СОН, А ИСТОРИЧЕСКИЕ ЛИЧНОСТИ ПОД ПСЕВДОНИМАМИ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ ПЕРЕШЛИ ЕГО ГРАНИЦУ В НЕПОЛОЖЕННОМ МЕСТЕ, ПРИГОВАРИВАЯ: «МЫ НЕ БОИМСЯ ВОЕННОЙ ГРОЗЫ. ВОЛЯ НАРОДОВ СИЛЬНЕЕ ГРОЗЫ».

Наконец, замелькали столбы и натянутые провода.

Полотно билборда крикнуло с обочины: «К О Й К О — М Е С Т О 6 9 0 Р У Б Л Е Й».

Богдан заехал в Автоград и припарковался на автобусной остановке. Работяги засуетились, разгоняя свой горячий пот по душному салону. Один из них громко спросил у товарищей:

— Какой электробабой поедем?

— Шестой, — отозвался низкий крепыш, вытаскивая из–под сиденья рваную сумку.

Пользуясь случаем, я задал вопрос:

— Друзья, а какая электробаба идет в «Форт Диалог».

— Это где?

— На Автозаводском проезде.

— Бери девятку, не прогадаешь.

Пассажиры покинули Богдан и растворились в толпе.

Чар Яллы заключил всех в объятия. Его высокие жилые коробки блестели на закате со всех сторон.

Я размял ноги, выкинул пустую бутылку в урну и огляделся.

Трамвайные пути убегали в сторону Элеваторной горы. Позвякивая колокольчиком, подкатила пятерка. Через пару минут шестерка и десятка прогремели следом. Молодые вагоновожатые щурились на солнце. Некоторые улыбались стальному рельсу.

Наконец я уехал в свой «Форт Диалог».

В полупустом вагоне на сиденье валялась старая газета «Капитал-Закамье». Первая страница Капитала мне сообщила:

В день 1 мая в Чар Яллы традиционно происходит открытие паркового сезона и запуск городских фонтанов.

На бульваре Энтузиастов присутствовал мэр города Василь Шайхран.

Он тепло поздравил жителей района с праздником, а так же констатировал, что:

«Еще летом 2011 года на бульваре Энтузиастов были отремонтированы фонтаны и встроена подсветка.

Для обеспечения безопасности граждан мы открыли здесь пост полиции «Доверие» и подарили нашим органам экологически чистое транспортное средство — электросамокат».

Теперь полиция не стоит на страже, а катается на ней.

Дальше я листать не стал: газета была настолько старой, что было очевидно — все рубрики давно распроданы.

Стемнело.

Трамвай подъехал к знакомому району.

Сегодня я разобью скучный вечер завхоза Лели и слесаря Мартына ветерком Степи. Проведу в их бетонной колыбели сутки. Обрадуюсь родне. Городу. Проспектам. Вечно молодому КАМАЗУ.

БЕРЦЫ ДЛЯ МАЛЬЧИКА

Список событий у Лели и Мартына с вечера 6 по утро 8 августа.

19.00 — Леля открыла бутылку Ханской.

19.20 — Мартын стал рассказывать, как правильно вялить гуся осенью.

21.00 — За гусями последовала небольшая лекция на тему:

КАК ГРАМОТНО ЗАКОПТИТЬ ЧЕТЫРЕХ ПОРОСЯТ В БАНЕ ПО ЧЕРНОМУ.

23.00 — Леля приготовила с помощью миксера травяной эликсир и прочитала несколько выдержек из книги «Зелень для жизни».

9.00 — Меня разбудила жажда и отправила на кухню допивать остатки эликсира.

12.00 — Пришлось, наконец, окончательно проснуться и даже встать на ноги.

14.00 — Мы с Лелей вышли погулять на улицу, по которой двинулись пешком к ближайшим скамейкам. Скамейки оказались на бульваре Энтузиастов.

Там случилось самое важное событие: я увидел лист нержавейки, который плавал в фонтане в виде птичьего пера. К бордюру фонтана приклеили каменную доску с надписью:

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПОДВИГУ

ДАНИЛЫ САДЫКОВА

В ВОЗРАСТЕ 12 ЛЕТ ОТДАВШЕГО

ЖИЗНЬ СПАСАЯ 9-ТИ ЛЕТНЕГО

МАЛЬЧИКА

Слово ПОДВИГ и понятие ФОНТАН беспокоили неожиданным соседством. Поэтому я спросил у Лели: «Что все это значит»? «Это значит, что провод подсветки фонтана прогнил, и детей ударило током. Один из них там купался, второй полез в воду спасать товарища. Перо указывает место трагедии», — ответила Леля.

Я вспомнил газету «Капитал-Закамье» — ВСЕМ ПРИВЕТ ОТ МЭРА ШАЙХРАНА.

16.00 — На обратной дороге бульвар Энтузиастов попрощался со мной тремя зелеными пластиковыми щитами: 1 — Здесь вам рады, 2 — Улыбка тебе к лицу, 3 — До встречи.

17.15 — Пришли домой и стали готовить бешбармак.

19.00 — Вернулся с работы Мартын и принес бутылку Ханской.

20.30 — Съели бешбармак, и выпили Ханскую.

Я не выдержал и спросил у Лели:

— Откуда у вас столько бронзовых часов? Целая коллекция… с орлами, конями и КАМАЗАМИ?

— Из кабинета начальника, — ответила завхоз-сестра. — Директоров часто увольняют. Очередной руководитель всегда кричит, имея в виду офисные сувениры предшественника: «Убрать сейчас же»! Ну, я и убираю домой их старое время. За два года уже три птицы и два коня. Вот — к примеру — этот КАМАЗ недавно уволили.

Грузовик стоял на серванте с большим золотым будильником в кузове и блестел гранитным боком.

21.25 — Леля снова потянулась за настольной книгой «Зелень для жизни». Я успел спросить:

— Сестра, каким способом мне удобней утром уехать в Казань?

— Надо заказать по телефону место в маршрутке.

— Давай закажем.

— Мартын, помоги братику.

8.40 — Вместо маршрутки на угол улицы Шамиля Усманова приехала иномарка. Водитель, тормознув в голубой луже спросил: «Это мы сейчас с вами созванивались»?

ЕЛАБУГА — СОВХОЗ ПЯТИЛЕТКА — НИЖНИЕ ЯКИ –КАТМЫШ — ШАЛИ.

Желающих в этот час отправиться в Казань оказалось четверо. Двое уже сидели в салоне. Осталось подобрать последнего пассажира в Сидоровке.

Им оказалась нервная и беспокойная женщина средних лет. Ее посадили на заднее сиденье между молодым парнем и мной. Парняга, по имени Рафиз следил за навигатором и, тыкая пальцем по стеклу айфона, помогал шоферу корявыми фразами, которые уже шестой раз начинались словами: «Давай греби тут по обочине…»

Промзона Сидоровка, сговорившись с «бриллиантовым» рустом секций по имени ЖБИ №555 уже минут сорок держала нас в плену.

Грузовики везли щебень, спотыкаясь о рытвины.

Минивэны, Комби и Седаны, толкаясь рвались на свободу.

Стиснутая с двух сторон мужиками женщина беспокойно озиралась по сторонам:

— Эй! Ну что так? Я ждала вас почти час. Я опоздаю. Мне не успеть.

Я спросил:

— Куда не успеть?

— Мой мальчик учится в школе полиции. Я ему везу новые берцы. Ай-ай-ай, у них в полдень конец приему. Потом будет поздно. Казарму закроют. Не примут даже передачу.

— Так ведь еще четыре часа впереди, — протянул лениво водитель по имени Абай.

— Ой-ой-ой, так ведь пробка, доеду/опоздаю, — женщина не знала, что ей делать — ругаться или плакать.

Она теребила свою сумку и дергалась между Рафизом и мной, как мышь в кулаке.

Вскоре, Абай, блеснув зубными протезами, издал звук похожий на крик наездника-пастуха, который воткнул свои пятки коню в бочину, угрожая целому стаду. Всех тряхнуло, и иномарка свободно помчалась по линии ГЭС навстречу Елабуге.

Появившись на федеральной трассе, Абай уже не снимал ногу с педали газа. Фургоны и Минивэны мелькали перед глазами, будто жестяные астероиды.

Позднее осеннее солнце прыгало по макушкам дальних сосен. Перечеркнутые газовой трубой белели татарские деревни. Большим пятном расплылась дырявая равнина, снабженная вентилем и насосом.

Передний пассажир клевал носом, с тоской взирая на опасные маневры водителя. Абай, тайно переживая за берцы для мальчика смело влетал в щель между фурами, гоняя разделительную полосу между колес будто мяч; гитарными струнами дрожали стрелки у него на приборах.

Я разговорился с Рафизом.

Из сословия сургутских нефтяников, он неплохо устроился в Автограде. Молодой специалист стал рассказывать о таежных медведях:

— Если хозяин решил тебя съесть, ты покойник. Закопаешься — выкопает, залезешь на дерево — достанет как грушу, плюхнешься в реку — утопит. Бежать бесполезно. Надо лечь и умереть на время. Может, не тронет. Весной эти оборотни выползают из берлог и орут на всю округу от боли. Черные и худые ползают на брюхе в поисках сучка. У них дерьмо в прямой кишке за зиму становится каменным. Сучком пробивают дыру в заднице, и потихоньку свое слежавшееся говнецо выкакивают.

От нашей болтовни женщина уснула.

Три часа пролетели как три воробья.

Зеленый хэтчбэк ровно в одиннадцать тормознул возле железнодорожного вокзала.

Казань развернула веером новый гранит и мрамор. Центр тряхнул четырехпалой ладонью мечети.

Абай сказал:

— Приехали.

Пассажирка с берцами для мальчика встрепенулась, выскочила на улицу и бросилась искать такси до казармы.

— Успеет, — определил Рафиз, глядя как женщина мечется между машинами.

МАТАКИ

Дочь Софьи, Лариса на звонок ответила сразу. Мы решили встретиться в Кремле возле Кул-Шарифа. В назначенный час ступени мечети засияли, и на террасу поднялась УЛЫБКА Ларисы. Она пришла с новым мужем по имени Глеб.

Список событий с обеда 8 до утра 9 в компании УЛЫБКИ Ларисы и Глеба.

14.20 — Пройдясь по улице Кремлевская, зашли в заведение «Что делать?» и выпили вина.

15.00 — Двадцать минут любовались на Дворец земледелия.

15.20 -18.00 — Гуляли по городу.

18.25 — Сели за стол на кухне в квартире у Ларисы. УЛЫБКА Ларисы нам приготовила итальянскую пасту.

18.30 — Хозяин разлил по рюмкам виски.

18.40 — Глеб стал рассказывать о ремонте (помещения сияли новизной). Показал мне второй туалет и биде. Завел речь о жидкой теплоизоляции, которой он покрасил балкон, совмещенный со спальней. Его слова звучали убедительно: «Мельчайшие стеклянные шарики, включенные в краску, работают не хуже каменной ваты».

19.00 — Пришла дочь Маша и стала рассказывать, как ее седан чуть не раздавил трактор. Леопардовая кофточка и скука в лице висели на девушке дружной парой.

20.00 — Узнал, что Лариса и Глеб два дня назад вернулись из круиза по Средиземному морю.

20.15 — Прошелся по квартире. Насчитал двадцать четыре зерцала (включая зеркальные холодильник и микроволновку). Благодаря доминирующему металлику двушка напоминала кубрик ракеты. Если опрокинуть пяток другой рюмашек, можно запросто назначить рандеву Белому кролику. Главное как следует отразиться в раздвижной панели, которая каждое утро раздвигает УЛЫБКУ Ларисы, будто райские ворота.

21.05 — Включили черную плазму и стали смотреть фотографии на весь экран: ВСЕ МИНУТЫ СЧАСТЛИВОЙ НЕДЕЛИ НА БОРТУ ЛАЙНЕРА ПРИНЦЕСС КРОУН С ПОШАГОВОЙ ИНСТРУКЦИЕЙ ВЛЮБЛЕННЫХ, ПЛЮС ИХ ЖЕ КОМЕНТАРИИ.

21.25 — Дочь Маша ушла к своему бойфренду.

23.10 — Устали от Средиземного моря, скалистых берегов, вечерних платьев и шампанского «Мадам Клико». Решили с Глебом выпить еще по стаканчику. Закусив соленой рыбой, русский инженер попытался было неожиданно поднять тему Татаро-Монгольского нашествия.

Но у него не вышло развить тему — Лариса спрятала свою УЛЫБКУ вместе с бутылкой «Чивас» в зеркальный бар и отправила нас спать.

7.05 — Пришел на кухню выпить воды. Увидел стеклянный кувшин, в котором плавали какие-то мелкие бумажные пакетики.

7.25 — Сели завтракать. Я поинтересовался пакетиками.

Глеб глянул на меня исподлобья:

— Это пограничная вода АКВА G. Новый продукт Кораллового Клуба. Настоящий донор электронов. Не путать с СОЛНЕЧНОЙ ВОДОЙ.

На всякий случай я решил сменить тему.

8.45 — Включили автоспуск и сделали прощальный снимок, используя цифровую мыльницу.

8.50 — Глеб вызвался подвести меня к автовокзалу. Когда выруливали со двора, инженер опять вспомнил монгольское иго:

— Так я тебе вот, что скажу, Тимур, никакой Орды не было. И татар не было. Все это выдумки. Тут всегда жили славяне и мордва. Это все они натворили. Надругались, так сказать, над народом.

— Над кем надругались? — не понял я.

— Как над кем? Над собой.

Рейс на Мелекес через два часа.

Напротив касс висела карта.

Я мысленно провел еще одну линию. Получился безобразно кривой треугольник. Младенец нарисовал бы лучше. На юге мне пришлось отрезать Погрузную, Якушку и Малыклу — правильно,

долой Нурлат.

Фасад Казанского автовокзала оказался продолжением кафельного пола коридора и кассового зала — затертого и грязного. Там даже были окна. Благодаря им всякий прохожий имел возможность сосчитать до трех.

Три этажа уныния и немножко красных букв.

У выхода толпились татарские парубки.

Неподалеку повис на затейливой ограде бродяга в войлочной тюбетейке.

Улица Мазита Гафури разложила свои битумные заплатки до самой Розовой мечети. Разгуливая по треснувшей панели, я мешал свои пустые часы с ее провинциальной пылью. Два важных объекта попалось по пути: салон «10 000 шапок» и Миграционная служба.

Возле мечети работала мусульманская трапезная. Там сидели мишарские девушки и, сверкая улыбками, ели тот самый элеш с курицей, запивая сладким чаем.

Подойдя к кассиру, я взял чашку кофе и стал разглядывать студенток, устроившись за соседним столиком. Было странно видеть такую веселую компанию в этой части города.

Неожиданно в столовку зашел крепкий и гордый малый в спортивном костюме Найк, разрезал ее вдоль, будто бритвой, строгим взглядом и громко, по хозяйски, спросил повара, который тер морковь в углу:

— Эй, приятель, где тут медресе?

Повар перестал крошить морковку и выдал странную фразу, широко раздвинув румяные щеки:

— Где был, князь? Волгам шатал, базарам гулял? Мулла тебя не накормит.

Я вернулся на станцию.

Войлочная тюбетейка лежала у ног ограды, вывернув наружу свое соленое нутро. Потный лоб бродяги краснел сквозь прилипшую прядь рыжих волос.

На заднем дворе вокзала гудел соляркой старый Икарус. Ядовитый выхлоп раньше времени отправился в путь, раздавая бесплатно оксид углерода и серы всем желающим. Вредные вещества попадали в дыхательные пути, думая, что это дорога на Юхмачи.

БОЛЬШИЕ КАБАНЫ — СОКУРЫ — КАИПЫ, СМОЛДЕЯРОВО — ИМЕНЬКОВО — МОКРЫЕ КУРНАЛИ — БАЗАРНЫЕ МАТАКИ — ТЯЖБЕРДИНО — КАЧЕЕВО –ЮХМАЧИ — АППАКОВО — БОРОВКА — СТАРАЯ САХЧА — БРИГАДИРОВКА

Слева и справа разлетались на всю ширь поля подсолнуха. Дорога делила урожай с небесами.

На соседнее кресло уселась женщина лет восьмидесяти. Шелковый платок обнимал ее голову на городской манер.

Я помог ей уложить сумки.

Мы познакомились.

Ее звали Антонина Георгиевна.

Несмотря на столь преклонный возраст, женщина рассуждала здраво и мыслила складно. Этому способствовала история ее жизни: Антонина Георгиевна проработала тридцать лет кряду финансовым директором завода КАМАЗ. Выйдя на пенсию, она поселилась в Матаках, купив деревенский дом. Живет в нем одна. Болеет. Муж давно умер. Иногда навещает сын.

Недоступный когда-то для простых смертных человек, который распоряжался миллионами и двигал камский берег от Круглого поля к Большой Шильне возвращался из санатория домой в старом Икарусе.

Первые полчаса Антонина Георгиевна ругала новые порядки и Ижевскую фабрику здоровья. Перечислила все беды, и проблемы нового времени. По ее мнению Судный день уже наступил, а Шайтаны правят миром.

— Хотя, — неожиданно добавила Георгиевна, — жить стало веселее.

Она вспоминала давние времена, как вспоминает торчащий из травы ржавый рельс, что он когда-то был дорогой:

— Раньше был такой тип отношений — если я не подпишу документ, не будет финансирования. Ни директор, ни первый секретарь не могли повлиять на мое решение. Меня сорок раз увольняли, но так и не уволили. Тогда работали тоже мыслители. Чтобы добыть/украсть живые деньги нужно что-либо списать. Например — двадцать вагонов просроченного цемента.

Я вспомнил важный исторический факт: тысячи тонн бетонных перекрытий и свай, которым не суждено было стать человеческим жильем, погрузила в речную пучину молодая вода Камской ГЭС. Теперь это Чар Яллы 2. Там живет речной планктон — коловратки и раки.

Пользуясь случаем, я спросил у бывшего финдиректора: «Как так вышло»?

Но это событие утонуло в памяти Антонины как баржа. Ее седые волосы — та самая трава, которая растет на могиле таких историй.

Алексеевский район сменился Алькеевским.

Автобус заехал на улицу Солнечная.

В Матаках Антонину Георгиевну никто не встретил. Она осталась стоять на обочине среди тяжелых сумок, растерянно уткнувшись в клавиатуру старенькой телефонной трубки. Печальная фигура пенсионерки еще долго была видна на голой дороге.

355Й

КРАЕВЕДЧЕСКИЙ МУЗЕЙ МЕЛЕКЕСА УЖЕ ОТКРЫЛСЯ, А УФИМСКИЙ ЭКСПРЕСС ЕЩЕ ПЫХТЕЛ НА ПОГРУЗНОЙ. Я ЗАШЕЛ В РАЗДЕЛ «НЕДРА». СМОТРИТЕЛЬНИЦА ЗАЖГЛА ПЛАФОНЫ. В УГЛУ ЗАЛА ВСПЫХНУЛ ИЗУМРУД РАЗМЕРОМ С УЛИЧНЫЙ ФОНАРЬ. ЭСМЕРАЛЬДА — ТАЛИСМАН МАТЕРЕЙ И МОРЕПЛАВАТЕЛЕЙ — ЛЕЖАЛ МЕЖДУ ГОРКОЙ КЕРАМЗИТА И БАНКОЙ С ЧЕРНОЗЕМОМ. ЕГО ГЛУБОКИЙ ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ УЖЕ НАЧАЛ РАБОТАТЬ НАД МОИМ СКВЕРНЫМ «ЦИ», НО РАБОТНИК МУЗЕЯ ОТМЕНИЛА ДОБРЫЕ ЧАРЫ ЭКСПОНАТА:

— ЭТОТ КУСОК СТЕКЛА НАШЕЛ В ПОЛЕ ПОД СТАРОЙ БЕСОВКОЙ КРАЕВЕД НАЗАРОВ, — ЗАМЕТИЛА ОНА.

Сияние исчезло, «ЦИ» вернулось на место, а я чуть не опоздал на уфимский поезд.

УФА-ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ВАГОНА-МОСКВА — брендированный скорый — драный внутри, новый снаружи — пришел вовремя. Боковое ложе приняло уставшее тело.

Воздух, прокисшим чихирем, плескался по вагону вперемешку с сермяжным пухом.

Напротив, внизу, развалился молодец в шортах — крепкий хряк в белых простынях. Его толстые голые ляжки качались в такт железнодорожной песне. На полу валялись пляжные сланцы.

Я достал гостинец Юмы и сделал два глотка из бутылки с надписью «ЯТЬ». Кровь дернула за нос и поселилась в глазах.

В вагон зашли двое и стали проверять документы. Тяжелая кобура над правой ягодицей силовика замелькала перед носом испуганных пассажиров. Парни в штатском столпились возле молодца. Тот лениво извлек из бумажника бордовую ксиву: «Ребята, я на сборы еду. В чем дело»?

Моя рука опять потянулась к бутылке. Силовики ушли. Между туалетом и самоваром поселился дух Общего режима.

В Глотовке у нас в купе появился новый пассажир — рябая девица с ребенком. Она сразу подружилась с молодцом, найдя в нем своего героя-попутчика. Ее мелкая дочка в ядовито розовых колготках зарядила истерику в свое табельное оружие — ПУШКА ПЛОХОЙ МАМЫ.

Воздух сотрясался от ее воплей.

Молодец, кабанчиком повернувшись на правый бок, стал внушать глотовской девице свое отношение к жизни. Его речь была ленива и однообразна.

Дочурка делила свой рев на порции. Между частями до меня долетали обрывочные фразы молодца:

— Ну, вот сама рассуди. Зачем его бить или унижать. Надо объяснить клиенту, что все места в городе заняты. Даже если он не понимает, бесполезно пугать дельца. Надо создать в городе такую обстановку, чтобы при нашем появлении он уже сидел обосранный. А еще лучше, что бы и ходить никуда не надо было. Страшно такому козлу становится, и он тихо сваливает.

Пневма Сатанаила вскрыла все двадцать четыре вагона. Не спаслись даже обитатели купейных отсеков.

Я задал проводнику традиционный вопрос:

— Далеко ли ресторан?

— Катается между Краснодаром и Новороссийском.

— Давно?

— С весны.

— Тогда дайте чаю.

Проводник, с лицом, в которое будто молотком вбили глухое страдание, выдала мне горячий стакан, сахар и сдачу в виде жевательной резинки — бледный розовый обмылок в вощеной обертке. На фантике красовался военный истребитель в декоративной рамке из колючей проволоки.

ЗУБНАЯ ПОЛЯНА — *_ ТЕХНИЧЕСКАЯ ОСТАНОВКА –ШИЛОВО — СТАНЦИЯ ОТДЫХ — МАЛАХОВКА — ПАНКИ — КАЗАНСКИЙ ВОКЗАЛ

Станция Отдых мелькнула сосной и высокой жестью оград. Там, в барыжьем дачном счастье, доживало свои дни счастье профессорское. Дочери Арзамасцева — Лида и Татьяна спрятались за надежной стеной. Над их участками клубится священное молчание.

КАЗАНСКИЙ ВОКЗАЛ — МЕТРО — ТИМИРЯЗЕВСКАЯ

Посреди безумного рынка, за пять минут до домашнего порога торговка трикотажем, нависнув над коротким прилавком, поставила моим блужданиям точку:

— Hello, мужчина! Купите носки недорого.