Катерина Мирошниченко обращается к истокам художественного творения, очерчивая контуры поэтических объектов, создаваемых на территории Донбасса.

Арреализм — так именует свой поэтический взгляд донецкий поэт Арсений Александров. И дело тут, как нам представляется, не только в его имени. Арреализм — это та точка, в которой автор превращается в лирического героя — своеобразного археолога, что открывает дверь, за которой лежит неизвестный, нераскопанный повседневным сознанием Донбасс, предстающий не столько творимым, сколько ощущаемым миром. Этот мир существовал до войны и будет существовать после. Пожар войны, как калейдоскоп, перетасует и изменит его метафорический язык, но никогда не уничтожит.

на подоконнике иконка и маслёнка,

и строчка горизонта начинается с пригорка,

на нём стальная узкая антенна,

как восклицательный высокий знак.

давно уже: до штурмов и обстрелов,

она в ночи рубинами горела…

и вот, в окне, гремя, сгустилась темень,

и в ней антенна больше не видна.

В начале было слово. Слово удалось прочесть до наступления темноты, его больше не видно, но оно не исчезло. Донбасс — продолжение соседства инфернального и небесного, а вместе с ним — чего-то неназванного, того, что способно проявить себя преодолением языка — поэзией. То, что снаружи, подобно тому, что внутри, и человеческое переживает себя в единстве с землей и ее метафизическим продолжением, отражает в себе все возможные измерения города и переводит ощущение этой связи в поэтический мир. Внимание лирического героя переходит из внутреннего во внешнее, а из внешнего во внутреннее, претворяя аналогии между ними в поэтическое слово.

между нами дороги не пух,

к ним обочины кренит и кренит,

вон, ступенечками коренья… —

отражения наших разрух,

ведь у нас и внутри: города

из оврагов и грешных чертогов,

и бредут по небесным дорогам

облаков невозможных стада.

И ночь, скрывшая слово, все же не лишена ни слова, ни света, ни возможности преображения. События, происходящие на Донбассе, отмечены поэтом как аналогичные событиям Апокалипсиса. Их созерцают не только люди, но и высшие сферы.

протянулись, распухли нити

от оглохшей за вечер земли,

далеко те ракеты ушли,

вспышек никто не видел.

теперь: ясной ночью, как ни проснись, —

круто задрав хвост,

над городом светит и смотрит вниз

вертолёт из семи звёзд.

И в поэтическом пространстве Донбасса тоже идет война. Только лицо ее — другое. Лицо ее — перемена объектов, созерцающих реальный план из точки плана идеального, и свидетель тому — поэт.

Поэт словно догадывается, что на все происходящее есть Чья-то святая воля, бредущая за руку с его волей — земной. И на вечный вопрос — отчего все так? — вопрос, возникающий в миг изумления и падения на землю, ответ следует продолжить искать в другой миг. И в другом мире — мире наблюдающего донецкую землю поэтического языка.

 — ах, зачем же так некрасиво перетрачено столько сил?

 — затопила меня Россия, у неё теперь и спроси.

 — наглотался грунтовой воды, да полынной пыльцы, да чада, а зачем это было надо?

 — дольше жизни ответа жди.

Поэт, пересекающий родные места, похож на лозоходца (лозоходство — магическая практика, распространившаяся в Европе 15 века и декларировавшая возможность обнаружения скрытых под землей предметов, в частности, потоков воды, при помощи лозы или иных приспособлений). Возникает вопрос, в чем же его главная задача, что понимать под водой, которую ищет лозоходец?

Тексты Александрова обнаруживают и фиксируют время и пространство, реальность которых война ставит под сомнение, но поэт — это то самое существо, что продолжает соединять рвущиеся нити жизни и дает этой жизни новые метафизические возможности. Поэтическое действие в военное время открывает тайну любого кремля, который предполагает не политическую, но духовную ценность, а именно символ того, ради чего человек отправляет себя на встречу со смертью в мире, который соединился с войной. Поэт — не только созерцатель и наблюдатель. Он — маг, призывающий на помощь силы, способные вступить в борьбу с дискурсом абсурда, неизбежного попутчика военных событий. То, что иными средствами пытается преподнести пропаганда, выражается им в поэтическом ключе. Здесь цель битвы — не Россия «политическая», а Россия «небесная». Потому поэт не говорит с идеологической мишурой, и отсутствие этого диалога — необходимая лакуна для проявления высших возможностей русскости, у которой нет и не может быть удостоверения.

на Северной трассе раз пять пристанут,

в каждом взгляде — по штык-ножу, —

удостоверение покажу,

разговаривать даже не стану.

часовня Варвары, и вправо провал,

предуниверсамье, зауниверсамье…

мы здешний кремль придумали сами,

а стражи: та мёртвая голова,

твоя ненаглядная голова,

да любимая твоя голова.

Кремль Арсения — это кремль некого небесного города, тень которого видна в мире поэтическом и проявляется за счет наличия тесной связи между поэтом и городом реальным. Укреплением такой позиции стали смерть и любовь, пережитые в военное время. Это время особенно обозначило человеческие связи не только с небесным, но и с демоническим измерением, сделало видимым все, что было скрыто до начала войны. Так, выяснилось, что объекты внешнего мира имеют значение не только сами по себе. Они также являются проводниками других значений и понятий, потому что угроза жизни увеличивает ее силу и делает ее множественной, способной соединить и обозначить все, что угодно, открытой для любых влияний. Так лирический герой становится путешественником, проходящим множество миров в расширившейся реальности.

туман и ветер нынче на посту,

и зарева окрест нездешние, иные.

я прохожу пространства неземные,

ступая на асфальте через каждую черту.

и, в каждом новом мире ставя ногу,

на воротник негромко говорю:

мир сердцу, пережившему тревогу,

и новому родному ноябрю.

Объекты действительности преодолевают разрыв между субъективным и объективным, получая от поэта жизнь и характер. До встречи с поэтом они были потенциальны. Тут будет уместным упомянуть, что Арсений создает арт-инсталляции в духе ready-made, комбинируя куски породы с металлическими и пластмассовыми деталями, найденными на уличных свалках.

Процесс переживания того или иного мгновения также представляется участием в военных действиях. Проживание означает трансмутацию вещи, своеобразное совершенствование ее изначальных свойств.

теперь из слова «сквер» нагло скалится слово «смерть» ,

здесь остались умельцы верить, любить и терпеть;

в кои-то веки открытых церквей больше, чем кабаков,

ходить за хлебом теперь всегда и везде далеко,

ведь от разрывов на стенах — как будто адские фрески.

а всё же, нет нам другого места, кроме Донецка!

И потому в страшное и необыкновенное время превращения земного мира в арену взаимодействия небесного, человеческого и инфернального, задачей поэта становится не только фиксация происходящего, но участие в противостоянии, ведь именно от него зависит, какое из значений слов одержит верх в этой борьбе.