Donate


radio.syg.ma is a community platform for mixes, podcasts, live recordings and releases by independent musicians, sound artists and collectives
Art
Map
Галерея «Триумф»

Картины, про которые нечего сказать, кроме того, что они есть

Галерея "Триумф"15/12/15 08:408461🔥

В галерее «Триумф» до 19 января открыта выставка Владимира Дубосарского "Семь минут на меланхолию". Дмитрий Гутов поговорил с художником о большой халтуре, вызове времени и фейсбуке как источнике вдохновения.

В мастерской художника Владимира Дубосарского
В мастерской художника Владимира Дубосарского

Дмитрий Гутов: Володя, скажи, какое название будет у выставки?

Владимир Дубосарский: Название выставки: «Семь минут ностальгии».

ДГ: А мне казалось, там что-то про меланхолию.

ВД: Точно, меланхолия. Я уже забыл.

ДГ: А почему семь?

ВД: Так получилось. Это было естественно. Жизнь подсказала это название.

ДГ: Каким образом?

ВД: Ну, как было, так было. У меня было название придумано для этой выставки: «Картины, про которые нечего сказать, кроме того, что они есть».

ДГ: По ним видно.

ВД: Но оно очень длинное было, и мы решили сделать покороче. А это нужно срочно, как всегда, делать. А я был в Таллине, сидел с ребенком в кафе. И сказал: «Ну, дайте мне хотя бы семь минут подумать». И я там сидел, короче, семь минут у меня было, и я понял, что цифра семь обязательно должна там фигурировать.

ДГ: Итак: «Семь минут на меланхолию». Следует ли отсюда, что тема всех работ — мрачное помешательство?

ВД: Ты помнишь, как нас учил Дмитрий Александрович? Сейчас никто не мыслит произведениями. Самая маленькая ячейка — это выставка. А вообще — это проект…

ДГ: Длиною в жизнь.

ВД: Да, длиною в жизнь. А само произведение сейчас не имеет никакого смысла.

ДГ: Это мудрость нашей юности.

ВД: Да. Мне уже давно это было как-то не совсем очевидно. А сейчас и подавно. Что-то в мире меняется. Так что я не формировал это как выставку с какой-то идеей, с каким-то посылом, стерильную, чистую, галерейную или музейную экспозицию.

ДГ: Любой тебе скажет, что связь работ очень эфемерна.

ВД: Но ценность каждой работы в каком-то смысле более высока. Классическая галерейная выставка, объединенная некой темой, аранжируется нюансами. А у меня абсолютно разные вещи, и по стилю, и по языку. И меня это никак не смущает.

ДГ: Звучит дико архаично.

ВД: Я пишу, например, пушку, а внутренне вижу Веласкеса.

ДГ: Это интересно.

ВД: Это как бы связано с…

ДГ: Объясни…

ВД: Я не могу это объяснить.

ДГ: Володь, ты чё?

ВД: Не-не, я могу объяснить, но это как бы…

ДГ: Я от тебя не отстану…

ВД: На уровне образа-цвета… на уровне образа-цвета…

ДГ: Что тут веласкесовского?

ВД: А вот «Лодка», это в сторону Вермеера.

Ян Вермеер. Молочница (1658-1660). Национальный музей. Амстердам
Ян Вермеер. Молочница (1658-1660). Национальный музей. Амстердам

ДГ: Тут я смутно понимаю, что речь про свет идет.

ВД: Я не делаю явные отсылки. Из всего этого строится верхний зал. Это масло, достаточно тяжелые работы. Одни легко сделаны, другие достаточно долго. Для меня.

ДГ: Прогресс заметен. Вы же с Сашей были певцы большой халтуры.

ВД: Я до сих пор жалею, что мы мало халтурили, надо было больше халтурить.

ДГ: Да ладно тебе!

ВД: Серьезно.

ДГ: Кончай! Куда еще более?

ВД: Надо было. Пределов для халтуры нет, понимаешь? А сейчас я в сторону внутреннего качества. Как мы с Сашей делали проект? Подходим, считаем метры квадратные, смотрим количество стен, эскизы и дальше исполняем. Сколько у нас есть, месяц, два месяца, три месяца? Мы делаем этот проект. Сделали. Закончили. Поставили подписи, выставили. Начали следующий проект. Такая система.

ДГ: А сейчас ты спокойно работал.

ВД: Да, я начал много работ. Одну сделал, вторую, вернулся, что-то переделал и так далее, более такой классический способ и более такой, знаешь, я бы сказал, дотрехпрудный способ работы.

ДГ: Дотрехпрудный. Это новая искусствоведческая терминология.

ВД: Знаешь, была такая допетровская Русь?

ДГ: Слышал.

ВД: Да, была допетровская Русь… Это такой архаичный слой, лично мой, когда я еще был в каком-то смысле девственный и не попал ни под какие влияния. Я работал вот так. То есть я вел много работ, что-то переписывалось, что-то переделывал, доделывал, закрашивал, ну, как настоящий художник.

ДГ: Знаешь, я тут недавно был в Киеве и виделся с Арсеном Савадовым. Сидим, обсуждаем, молодежь. Он мне говорит: «Это что за чушь они делают? Вот у меня! Настоящая симуляция живописи!».

ВД: У меня не симуляция.

ДГ: Кто сказал слово «симуляция»?

ВД: Хотя я понимаю, даже я могу лучше сделать.

ДГ: Фраза дня.

Владимири Дубосарский. Вещая птица Гамаюн. 2015
Владимири Дубосарский. Вещая птица Гамаюн. 2015

ВД: Но для этого мне нужно другое время. Не в смысле время на исполнение, а другой ритм жизни. Есть время, оно позволяет насколько-то погрузиться в работу и там в ней пребывать. В XIX веке было одно время, в XVI — другое.

ДГ: Сидишь, как Суриков, и пишешь картину несколько лет.

ВД: Но я ж не могу себе этого позволить. Да? Никто не может. Соответственно, я погружаюсь настолько, насколько мне позволяет время. Вот насколько оно позволяет, настолько я им и пользуюсь. Наверно, можно сделать еще лучше. Сильно лучше. Но меня, в принципе, это устраивает. Пока. У меня сейчас такое время, что очень много разных планов в голове. Моя мозговая система работает гораздо быстрее, чем мои руки.

ДГ: Я помню времена, когда все было иначе.

ВД: В какой-то момент у меня мозг остановился, долго не работал, потому что была ясная структура, что мы делаем. Было все понятно, и мозг работал минимально. А сейчас, поскольку все открылось, то делай что хочешь. Мне это напоминает: когда заканчиваешь школу художественную или институт, и тебе говорят: ну вот, ты всему научился. И ты бросаешься: и то интересно, и это. У меня сейчас такое ощущение.

ДГ: Я все время так живу.

ВД: Поскольку сейчас нет параметров, то меня бросает в разные стороны.

ДГ: Вы с Сашей двадцать лет вместе проект делали. Его можно было делать и дальше.

ВД: Скучно. И решили мы попробовать по отдельности пока поработать. И я сейчас очень комфортно себя чувствую, нравится мне работать самому. Я намного больше получаю внутренней энергии, радости от работы, и я очень доволен своей жизнью сейчас как художник. Освободившись от проекта и осознав, что теперь надо что-то сделать, я почувствовал прилив сил.

ДГ: Знаю, ты любишь эти перемены.

ВД: У меня жизнь так и развивалась, когда я бросал институт, то есть я его бросал с восторгом. Потому что я уже на Трехпрудном был, и ходить рисовать пожилую женщину обнаженную на фоне серой тряпки и серой стены, в 1991 году, на третий год после того, как ты ее же на экзамене еще рисовал, и через три года опять ее рисуешь, ты просто видеть уже это не можешь. Ты же помнишь Трехпрудный. Четверг, пьянка, выставка, у тебя персоналка, понимаешь? А на следующий день ты должен прийти в институт и рисовать эту обнаженку, с похмела. Открываешь этюдник, ставишь этот холст, выдавливаешь краски, смотришь на это. Они думали, что я сумасшедший, вся группа. Потому что все уже встали, рисуют, и я такой — закрывал все, убирал холст, не мог, я просто видеть не мог все это, я физически не мог. Притом что у меня была пятерка по живописи, и вообще хорошо учился.

ДГ: Да, по сравнению с теми вернисажами не то что Суриковка, цирк Шапито тоской покажется.

ВД: Потом, после Трехпрудного, была такая же история, когда мы начали с Сашей проект совместный. Я с Трехпрудного взял только багаж интеллектуальный. Ни гипсы не взял, ни все эти наши вещи, которые мы делали, концептуальные. В этом смысле у меня есть опыт, как от всего отказаться и все начать заново.

ДГ: Я помню это время. Мы были никто, и звать нас никак. А теперь все–таки Дубосарский это фирма.

ВД: Нужно, чтобы было интересно жить. И если я понимаю, что мне интересно жить, я буду делать что-то интересное. Когда мы с Сашей работали, там была определенная гармония, все было очень ясно, понятно, и тактически, и стратегически, и даже материально. А сейчас полный хаос, и это мне нравится. Мне кажется, что сейчас время хаоса, и это говорит, что я правильно выбрал жизнь, потому что в хаосе надо работать сейчас.

ДГ: Слушай, я правильно понимаю, что ты так переходишь от этих солдатиков к подстаканникам, а от них к деревянным конструкциям, что в принципе у тебя есть поиск, и он должен завершиться в некий синтез.

ВД: Выйти к синтезу — это умереть в каком-то смысле. Я не хочу выйти к какому-нибудь узнаваемому языку, стилю.

ДГ: А я чем больше хочу, тем меньше получается.

ВД: Это ж нереально.

ДГ: Почему? У многих вокруг нас ребят такая узнаваемость, что мало не покажется.

ВД: Это скучно, а жить осталось немного.

ДГ: И уже можно оторваться.

ВД: Можно оторваться, уже можно не заботиться, и потом есть более важные вещи, глубинные.

ДГ: Понимаю.

ВД: Когда я был еще молодой художник, тогда я никогда не мог зацепиться ни за какой стиль или язык, потому что мне нравилось все. Ну не все. Но многое нравилось. Делал что-то такое странное и все время менял язык. Я тоже понимал, что у художника почерк должен быть свой, узнаваемый. Помнишь, в фильме про Баскиа: «Запомни, первая заповедь: должен быть узнаваемый стиль». И мне кажется что это не то чтобы устарело, а это неправда. Я другой человек, я сложный, мне сегодня так, завтра эдак, сегодня одно настроение, завтра другое, сегодня черный цвет, завтра зеленый. Может есть такие цельные люди, они, может, родились такими, я не знаю. А я на самом деле не такой, и зачем я буду изображать из себя не такого, какой я есть, а какого-то определенного. Это ж можно с тоски умереть.

ДГ: Это тошно

ВД: Грубо говоря, мне надоело играть по правилам, мне надоели эти люди, которые играют по правилам, мне надоели люди, которые выдумывают эти правила, а самые страшные люди, которые слышали про эти правила. Сами ничего не делают, но они где-то слышали про эти правила и транслируют молодым художникам. Говорят: «а на Западе, там — так. А так делать никогда нельзя». Эти правила придумывают не всегда умные люди. Система говорит: «Будь таким. Мы тебя берем, вот такого, как ты есть. Но ты уж извини, брат, таким и оставайся. Мы ж тебя взяли как шайбочку, а ты вдруг говоришь: я — болтик». А тебя уже поставили. И ты понимаешь, что справа налево ты крутишься, а слева направо ты не крутишься. Мне эти правила надоели. Мне они надоели, и, я думаю, могу временно позволить какое-то время поделать то, что мне хочется.

ДГ: А теперь про работы.

ВД: Подстаканник — это подстаканник моей бабушки, которая умерла, и он мне достался по наследству. А пушка взята из интернета, но такая пушка была и у меня, и у Димы Ханкина, и, наверно, у тебя.

Владимир Дубосарский. Детская пушка на красном фоне. 2015
Владимир Дубосарский. Детская пушка на красном фоне. 2015

ВД: А вот эта вот штука, резьба по дереву, это тоже книга моего отца, называется «Нижегородская резьба». В ней очень много смыслов для меня. Это мне всегда очень нравилось, я не знал, как это приткнуть, долго. И даже когда мы с Сашей работали, эскизы какие-то делали, пытались девчонок вставлять туда голых, еще что-то, как-то все это совместить.

ДГ: Добавить немножко фирменного стиля.

ВД: Фирменного стиля добавить, но не получалось у нас. А вот тут я понял, что это нужно сделать вот так.

ДГ: Как?

ВД: Не как поп-арт, а просто как оно есть, но в виде картины.

ДГ: Сильно.

ВД: Как Леонардо да Винчи, «Поклонение волхвов».

Леонардо да Винчи. Поклонение волхвов. 1481. Уффици, Флоренция
Леонардо да Винчи. Поклонение волхвов. 1481. Уффици, Флоренция

ДГ: Он тут с какой стороны?

ВД: Там желто-коричневая гамма.

ДГ: Подмалевок.

ВД: Может, хорошо, что он ее не доделал.

ДГ: А горелка?

ВД: Это тоже архетип — газ. Газ — это то, чем мы торгуем. Понимаешь? У меня там разные конфорки были. Большая серия. Просто я не все здесь могу выставить, потому что не хочу выставлять четыре газа, чтобы не было серийности никакой. А это — императорское кресло. То есть это все — архетипические вещи. Это наше, это нашей страны. Вот подстаканник: все мы ездили в поездах и пили чай. Ну, девушка просто мне нравится.

ДГ: Девушка — это такой мост в прошлое.

ВД: Взято из фейсбука. Я просто сижу иногда в фейсбуке, сижу часто, и там попадаются хорошие фотографии. Я их скидываю в отдельную папку.

ДГ: Симпатичная.

ВД: Ну, нормальная.

ДГ: А пушка на фоне мяса стоит?

ВД: Я собственно имел в виду мясо. Вроде классическая тряпка, но как бы мраморная говядина. А, вспомнил, почему тут Веласкес. «Иннокентий Х». Атласная сутана.

Диего Веласкес. Портрет папы Иннокентия Х. 1650. Галерея Дориа-Памфили, Рим
Диего Веласкес. Портрет папы Иннокентия Х. 1650. Галерея Дориа-Памфили, Рим

ДГ: Солдатики, пушка, власть. Атмосфера схвачена. Потом можно будет сказать: я начал это писать еще до третьей мировой.

ВД: За две недели.

ДГ: А голубей я все–таки не понял.

ВД: И не поймешь.

ДГ: Не для средних умов

ВД: Там просто нечего понимать. Я сейчас тебе объясню, ты же помнишь, это же даже вроде твоя была теория сбоя.

ДГ: Моя любимая теория. Чтобы не было слишком чисто, нужен сбой.

ВД: Это будет не сбой, а очень большой сбой. «Любовь и голуби».

ДГ: «Не спугните, ради бога тише. Голуби целуются на крыше».

ВД: Тема такая. Ну, пошлая, в общем-то.

ДГ: Не то слово.

ВД: Где-то пошлость, где-то война. И страшно должно быть.

ДГ: Страшно будет.

ВД: И я, в принципе, хочу отвязаться на этих голубях. Для меня это абстракция. То есть темы заданы, силуэты заданы, все задано. А дальше я делаю, что хочу. Где-то добавлю снежинки. Я сейчас сделал. У меня трафареты снежинок есть. Из плексигласа. Мне вырезали. И я их сейчас тоже там нафигачу. Разные.

ДГ: Техникой пользуешься?

ВД: Нет. Это реально живая живопись и снежинки тоже. Я даже их на компьютере не ставил. То есть я сделал черную снежинку, видишь, мне не понравилось, очень черная была. И я ее розовым закрасил. А пошлость я живописью должен победить.

ДГ: Это круто. В развеске какой-то смысл будет?

ВД: Когда я посмотрел эти работы свои и положил на макет галереи, то увидел, что получается скучно — в том смысле, что верхний зал похож на второй. Все высокие картины идут туда, все длинные — сюда. И я решил сделать в каком-то смысле наоборот. То есть у меня наверху будет достаточно жестко. Ну не ад, конечно, но… А внизу будет достаточно отвязно. Ну, скажем, такой панк.

ДГ: Вот тут голуби и пригодились. По мне они, правда, далековаты от реалий сегодняшнего дня.

Владимир Дубосарский. Fucking Hell. 2015
Владимир Дубосарский. Fucking Hell. 2015

ВД: Чтобы видеть время сегодняшнее, в котором ты живешь, единственная возможность — это максимально от него дистанцироваться. Потому что, чем ближе ты его воспринимаешь и чем больше информации ты получаешь, тем больше у тебя замусоривается сознание.

ДГ: А что незамусоренное говорит?

ВД: России, чтобы оставаться в тех границах и той страной, которая она есть, необходимо было применить ноу-хау какие-то. Но она их не применила.

ДГ: И как на тебя все это действует? Переходя уже к твоей живописи. Ты чувствуешь, как это давит? На кисть. Как краска с кисти идет.

ВД: Ты знаешь, я об этом часто думаю. Были моменты, когда меня, правда, это так бесило, что я ничего не мог делать. Когда Крым был. Вот это читаешь все, читаешь, пишешь, споришь и тратишь энергию свою. И я просто подумал, что это бессмысленно, я подумал, что в этих процессах я не участвую, мое мнение не учитывается.

ДГ: И что остается?

ВД: Только работать. Работать спокойно. И останутся твои картины. У художника есть эта возможность — не зависеть ни от чего. Потому что он может делать у себя в мастерской все, что он считает нужным. Он может этому противостоять на уровне создания своих произведений. А система рухнет сама. Потому что она неправильно устроена. Все, что неправильно устроено рано или поздно рухнет. А картины без моего участия не нарисуются.

ДГ: Расскажи про Джими Хендрикса.

Джими Хендрикс
Джими Хендрикс

ВД: Я не знаю, правда ли это, или нет, но мне эта история очень нравится. Какой-то там 69-ый год, Вудсток. Значит, все хипаны поют песни против войны во Вьетнаме. За мир, за любовь, фак войне там, все такое. И там последним должен был выступать Джими Хендрикс. И все думают, ну чего там споет Хендрикс? Что споет Джими? Все думают, сейчас он тоже против войны споет, что-то такое. И выходит Хендрикс и начинает петь песню про бизонов, которые пасутся в прерии. Все немножко припухли от этого дела, потому что было очень неожиданно. Ну, я уверен, что Хендрикс это делал не на уровне, так сказать, интеллекта. Просто он такую песню написал вчера там под, что он принимал, ЛСД, наверное. Под ЛСД вчера написал такую песню, и сегодня он уже ее исполняет. Офигенная песня про бизонов, которые кайфово живут в прерии. И эти, которые пишут песни против войны, ну честно, абсолютно, ну не талантливые ребята совсем. И они вдруг понимают, что Джими Хендрикс, он тоже против войны, но его протест, он иного порядка. И когда Боттичелли рисовал, и когда Хендрикс пел про бизонов, все то же самое. И поэтому, мне кажется, вот в этом смысле художникам лучше сконцентрироваться на себе, на своем творчестве. И противопоставить это миру, который ужасен сейчас и будет еще хуже, можно смело сказать.

ДГ: А о чем ты думаешь, когда утром встаешь?

ВД: Ты ищешь образы. Профессиональный художник, он ведь в каком-то смысле наркоман. То есть он только об этом и думает, о своей дозе. У тебя работа идет постоянно в голове.

ДГ: То есть ты все время думаешь, где достать, где достать?

ВД: Что-то ты из фейсбука достаешь, что-то из памяти. Потом делаешь эскизы. Ты постоянно находишься в каком-то своем процессе, даже если ты ничего не рисуешь на холсте. Ну, я не знаю. Просто я по-другому жить не могу уже. Понимаешь?

ДГ: Понимаю.

ВД: Поэтому это для меня естественный процесс и, в принципе, это уже такое мышление, что я все, что вижу, или все, о чем я думаю, я пытаюсь переформатировать в картинку. Понимаешь, ведь подстаканник этот, он же с одной стороны… Понятно, что его уже никто не использует. С другой — типа Сталин из такого же подстаканника чай пил. А время повторяется. И все говорит о нашем времени, о нашей стране. И наш подстаканник стоит на запасном пути все время. В каком-то смысле.

Вера Назаренко
Zhanna Tihonova
Евгений Джедаевич
+7

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About