Раньше я думала, что почти всю жизнь занималась музыкой.
На самом деле я почти всю жизнь болела,
И, возможно, это единственное, в чём я по-настоящему разбираюсь.
Я пишу этот текст не чтобы кому-то помочь,
А чтобы понять, что я гораздо больше своего расстройства,
И оно не определяет меня.

Раз: я подписываю добровольный отказ от госпитализации на приёме у психиатра, два: я лежу на асфальте, и какая-то девушка показывает мне на телефоне, где едет скорая.

Между этими двумя событиями миллион лет. Между этими двумя событиями море полностью высохло, и на его месте выросли горы, которые состарились и выровнялись, и какая-то другая вода сточила эту равнину в каньон, и я так и осталась лежать на этом дне.

Между этими событиями 40 минут и 2 сигареты. За пару секунд до обморока я думала, что в голове что-то лопнуло, и я наконец умираю. Когда меня привели в чувства, я подумала «почему я?».

— Да прост.

За шесть лет до этого как-то зимой я пошла на свидание с парнем, который зацепил меня тем, что мог долго и заинтересованно обсуждать со мной мою депрессию и, что важно, хотел этого. Помню, когда мы заговорили с ним об этом впервые на какой-то мутной тусовке по поводу Хэллоуина, он потом долго сосался с нашей общей знакомой, сидя напротив меня. Я пялилась на них, разглядывала, как он оттягивал её губу, и думала, что со мной этого не случится, не потому что я не очень для него или для кого-то, а потому что я не в порядке. Случится.

В ту ночь я первый раз резалась, а через пару месяцев мы с этим парнем пошли на свидание, и к тому моменту мне прописали антидепрессанты.

Тогда в 20 лет я была первой из моего окружения, кто вышел на такой уровень в негласном соревновании «кому хуже», и надо сказать, что в обществе миллениалок_в это не вызывало сочувствия, хотя все старались. Я наблюдала скорее раздражение, будто что-то почему-то выделило меня среди них, а, как мы знаем, нет ничего важнее, чем быть особеннее. Конечно, я хочу быть особенней, чем я есть, но не таким путём. Одна моя подруга открыто сказала, и я благодарна ей за это, что мне точно не хуже, чем ей, поэтому я не должна пить таблетки. Дело не в моём круге, он отличный, просто в 2016 м году в малом городе России ментальные проблемы — это что вообще? Мы знаем про психушки и лоботомию, мучаемся от какой-то чёрной желчи, а родители говорят, что если много работать и не отлынивать, то никакой депрессии никогда не будет. При этом нам кажется, что расстройства личности — это что-то привлекательное, поэтому мы романтизируем их. Оксана Васякина пишет про туберкулёз: «эпоха сентиментализма и романтизма научила людей воспринимать болезнь как-то, что несёт в себе знак интересности, русские реалисты описывали туберкулёз как мученичество, советский век показал болезнь, как нечто ненормальное». На место туберкулёза можно поставить многие хронические болезни, с которыми до сих пор всё не очень понятно, а с психиатрическими диагнозами всё очень не понятно.

В постсоветском пространстве психофобия — это прямое, системное, программное следствие, и оно политично. В мой четвёртый заход в терапию психиатр сначала поставил мне шизотипическое расстройство aka вялотекущую шизофрению. Я переписывалась со своей знакомой, у которой тоже диагностировали такое расстройство, и она рассказала, что в советском союзе такой диагноз ставили, чтобы закрыть неугодных власти. Определение у ШтРЛ размытое и устаревшее, и хотя сегодня многие уже знают, что это и близко не шизофрения, первое время после приёма мне казалось, что теперь я просто буду медленно сходить с ума, и мне никогда не станет лучше. Выйдя от врача, я зачем-то позвонила маме. Чего я хотела, я не знаю, наверное, просто сказать это вслух кому-то, и услышать реакцию. Она тогда сказала, что это она виновата, что не уберегла меня. И хотя это не совсем так, и я об этом уже знала — она наконец-то обратила на меня внимание, и я испытала удовлетворение от того, что добилась желаемого.

За год наблюдения у одного психиатра диагноз изменился, так что у меня никогда не было романтизирующей меня вялотекущей шизофрении. Но к моменту, когда мне поставили ШтРЛ, у меня начались звуковые галлюцинации. На психодиагностике я была настолько расфокусированной, что могла концентрироваться только на паре слов, которые мне говорили, поэтому плохо всё понимала, мне было тяжело сделать простые вещи, типа, объединить предметы в группы, и я постоянно уходила в себя. Найти слова, чтобы описать ментальное состояние — трудно, и я много лет боролась с языком, чтобы рассказать, что испытываю, и звучать убедительно, но я устала. Люди, которые не были в депрессии, не поймут тех, кто в ней находится, люди из благополучных семей не поймут людей из не благополучных, люди, не жившие в России, не поймут тех, кто в ней живёт, и наоборот. Я не могу доказать, что ментальные проблемы могут вырасти в болезнь, которая может привести к смерти, и что со мной случилась она, объективных методов диагностировать ментальные расстройства на сегодняшний день всё ещё нет. Я не буду драться с языком за убедительность. У меня есть ограниченное количество определённых слов, я напишу их в определённом порядке.

Когда меня спрашивают, с чего всё началось, я теряюсь.

Вот мой нагноившийся родничок
Вот тонус в моих младенческих ножках

 В целом я была самым обычным ребёнком в семье рабочих.   

Вот один мой дед угорел в бане в год моего рождения
Вот другой мой дед застрелился во дворе собственного дома

Маму волновала наша наследственность. Папу волновал вынужденный переезд в город побольше. Они развелись. Он уехал. Так вышло.  

Я никого не виню в том, кем я стала. Иногда я злюсь на то, что у кого-то из моих знакомых рак или на то, что я влюбилась в нарцисса, или на своих дедов. Но это как злиться на шторм. Где-то в мире прошло землетрясение, где-то в мире родился ребёнок, дед которого застрелился во дворе собственного дома за долго до его рождения. Я виню кого-то в том, что со мной произошло. Иногда я злюсь на то, что прошла через карательную медицину или на то, что пережила своего рода насилие в детстве, или на то, что мне лгали. Но это как злиться на войну. Где-то в мире кто-то выбирает завладеть чем-то путём насилия, где-то в мире кто-то выбирает пренебречь мной. Как я могу повлиять на чужие выборы? Сохранить себя и делать свои — моя зона ответственности. Джоан Дидион прошла длиннющий путь в литературной журналистике и сказала нам: «какие-то события произойдут — и ничего не поделаешь», способность видеть чёткую грань между этим и тем, на что влияют собственные действия, кажется мне важнейшей личностной чертой. Лично я совершила некоторое дерьмо. И вот что я вам скажу: я сделала это, меня ничто не оправдает, это со мной навсегда. Я совершила некоторое дерьмо, как и все. Моё расстройство не оправдывает моих действий, как и не определяет того, что я это сделала.

 И это последнее, о чем стоит сказать: писатели всегда сдают кого-то с потрохами.

©Джоан Дидион

и я соглашаюсь, я собираюсь сдать себя с потрохами, и момент, когда я таким образом причисляю себя к пишущим, меня забавляет.

Опыт, каким бы он ни был, даёт неотъемлемое право его описать.

 ©Анни Эрно 

и я соглашаюсь, мой опыт похож на тысячи опытов других людей, и мне страшно хочется решиться описать то, что обычно обесценивается из-за незначительности и неособенности. И я хочу подчеркнуть это.

 Пол, на котором я лежала, казался необычайно прочным. Было чрезвычайно утешительно сознавать, что я уже упала и, следовательно, больше мне падать некуда.

©Сильвия Плат 

и я соглашаюсь.

В советское время моему деду поставили диагноз шизофрения, чем бы это ни оказалось при сегодняшней диагностике, не болезнь заставила его бить жену. Моё расстройство не оправдывает того, что я звонила маме и говорила, что не просила себя рожать, и что я выпью все таблетки прямо сейчас, пока она слышит; оно не оправдывает того, что я скидывала лучшим друзьям фотографии своих изрезанных рук, или что я уехала из Ростова в Питер, ничего не сказав парню, с которым мы были в каких-то отношениях. Физиология не оправдывает измен. Пьяный выбирает сесть за руль машины. Человек просит ребёнка снять трусы. Диагнозов с такими симптомами нет. Люди совершают дерьмовые вещи, и они выбирают, как поступят с этим.

Вот я лежу распятая на кушетке

Мне 5. У меня нервный срыв. Я просто остро поверила в то, что сказала мне воспитательница в детском садике. Я подумала, что умираю. Я всё ещё помню, как я орала, пока не обессилила.

Вот я надеваю счастливую водолазку

Мне 12. Я поняла, что взрослым нельзя доверять, и обезопасить себя могу только я. Весь мой день напичкан ритуалами, я думаю, что всё держу под контролем, у меня ОКР.  Я не справляюсь с эмоциями и впервые хочу себя убить, чтобы это прекратить. От страха смерти до её желания не так уж и много. Все говорят, что для моего возраста это нормально. И я жду, когда это закончится.

Но моя депрессия эндогенна.

Первое настоящее облегчение наступит через почти 10 лет с первым приёмом антидепрессантов. К стабильной терапии я не приду ещё долгое время. И не смотря на то, что 14 лет моей жизни были похожи на очень неприятный сон, который никак не мог закончиться, я счастлива, что живу в то время, когда череда фармакологических случайностей уже привела к открытию антидепрессантов. Они не всегда работают, у них куча побочек, и они токсичны, но благодаря им сегодня я могу концентрироваться, работать, составлять слова в предложения и общаться с людьми, а год назад не могла.

Вот я высыпаю целое ведёрка песка в лицо какому-то мальчику
Вот я пытаюсь закрыть девочку в шкафчике
Вот я говорю ужасные слова однокласснице
я плохой человек 

Я плохой человек, раз не умею справляться с агрессией, чаще всего про себя я слышу «у тебя ужасный характер», тогда я буду подавлять в себе всё, что смогу, чтобы никто не понял, что у меня вообще есть характер. Подавление агрессии делает ребенка беззащитным, неспособным отстаивать свои права, если это длится долго, то, я предполагаю, что почти неизбежно формируется склонная к депрессии, амбивалентная личность.

За много лет подавления эмоций во мне накопилось нестерпимое количество злости к себе. Когда я резалась на работе в туалете последние разы, я уже испытывала удовольствие от этой боли, казалось, что только она может принести мне облегчение. На протяжении трёх лет я резалась регулярно, и с каждым разом тяжесть увечий нарастала. Мне было важно, чтобы у меня остались шрамы, мне было важно, чтобы пахло железом. Сначала я правда хотела, чтобы это заметили, и поняли, насколько мне плохо. Потом мне стало плевать, заметят ли это, ведь благодаря ОКР я придумала себе ритуал: если я порежусь, то заслужу встречу с ним или не облажаюсь на работе. В пандемию на удалёнке мне стало тяжело концентрироваться, чтобы возвращать себя в тело и мочь работать, я резалась почти каждый день. И это одна из немногих вещей в жизни, которая ни разу не подводила меня.

На сегодняшний день я не режусь два года.

Вот мои первые и последние визуальные галлюцинации

Я думаю о своих молодых родителях, о молодых тёте и дяде, о том, как зачем-то переплелись их жизни, об их нелюбви, о том, что меня могло бы не быть, и как им было бы иначе без меня. Никто никогда мне не говорил ничего такого, что заставило бы меня подумать, что они меня не любят, моя тётя обсыпала меня чрезмерной заботой и любовью, когда папа ушёл, но почему-то я так подумала. Видя, как сидя на кухне, засыпает мама, пришедшая после работы в срач, на который нам с братом было плевать, в какой-то момент я почувствовала вину, которая стала расти вместе со мной. Я виновата в смерти деда, в разводе родителей, в бедности нашей семьи, в том, что папа упал с бревна головой вниз, а маме оторвало пальцы, я виновата в том, что я есть я и вообще во всём. Нести бремя такой катастрофической власти, конечно, тяжело, но, к счастью, это легко развенчалось в терапии, и я так больше не думаю.

В ссорах с мамой или тётей в то время я стала говорить: «тогда убей меня». Такая известная сцена из жизни: час ночи, предположим, вторника, я сижу за столом на кухне и реву над тетрадкой, мама моет посуду и вполоборота орёт на меня: «ты что, тупая?!». Как же я хотела тогда, чтобы мама сказала: «плевать на эту математику, тупой Бененсон, забей, не делай, будет 2 — так 2, это вообще никогда ни на чём не отразится». Но я смертельно боялась получить 2. Мама не особо ругала меня за оценки, я просто хотела доказать ей, папе и тёте, что я не тупая. И я стала не тупой, но им ничего не доказала. Мне было 26 лет, когда в очередной ссоре из-за политики они назвали меня тупой, некомпетентной, не нюхавшей жизни, как обычно, и на этот раз я разрыдалась отчаянно, потому что поняла, что они будут так думать про меня всегда. Это то, на чём строится их родительство и родительство их родителей, и, наверно, они думают, что потеряют его, если я окажусь права. Мы больше не ссоримся. 

Когда мы переехали из просторного дома в посёлке Красновишерска в тесные комнаты большого города, как-то под утро я увидела за окном на фоне синего неба монстра. У него был только чёрный контур тела, похожий на формочку для выпекания пряничного человечка, две точки-глаза и рот ровной полоской, внутри у него ничего не было, он ничего не хотел от меня, просто показался. Никаких визуальных образов монстров до этого я не видела. Мне кажется, что так я впервые ощутила пустоту.

Вот тельце нашего попугая

У нас был голубой волнистый попугай Филя. Он умел говорить «Филюша хороший мальчик» и больше всех любил моего старшего брата. У нас была серая кошка Китя, она появилась позже Фили, они с ним бегали друг за другом по квартире. Это было весело. Больше всех Китя любила меня, потому что у неё не было выбора, я уносила её к себе спать, и, как я сейчас вспоминаю, много тискала и мучила, к чему она, к сожалению, привыкла. В четвёртом классе я написала про них двоих книжку, она получила лауреатство в каком-то школьном конкурсе «самиздат», чем я ужасно горжусь сейчас. У нас было много животных, слишком много. Все они умирали в мученьях.

Китька много болела, ей делали несколько операций несколько лет. На последнем курсе универа я обозначила всем, что после окончания уеду жить в Ростов. Мама спросила «а как же Китька?», и я просто бросила в воздух «она всё равно умрёт к тому моменту». Кажется, спустя полгода мы понесли усыплять её. Мама знала, что я должна принять это решение, и я благодарна ей за это право. Я несла Китьку на руках в кофте. Когда ей поставили первый укол, не смертельный, а простой наркоз, она не могла успокоиться, всё ходила по столу, тогда ей поставили второй, она продолжала. Она дошла до меня и уткнулась мне в живот. Ветеренарша сказала, что я её не отпускаю, поэтому она не может успокоиться. Я ничего не видела от слёз, которые меня душили. Дальше я много и сильно буду реветь таким образом со спазмами в животе. Я вышла на улицу, мама тоже. Обратно я несла потяжелевшую, заклеенную коробку. Я не стирала и не носила больше ту кофту, она висит на спинке стула в моей комнате родительской квартиры до сих пор.

Филька умер, когда я училась в пятом или шестом классе. Он тоже много болел, а мама бесконечно его выхаживала. К природе и животным в нашей семье особое отношение, потому что мама, папа и тётя — биологи. Но птиц лечить очень трудно, и в какой-то раз Филька не шёл на поправку. Мама включила настольную лампу, чтобы ему было теплее, и поставила её над коробкой, где он был в полусонном состоянии. Мама собралась на работу и сказал мне, что, скорее всего, сегодня Филя умрёт, чтобы я закрыла коробку и убрала её на балкон, когда это случится. Перед школой у меня был хор, а когда я вернулась, лампа лежала в коробке, а под ней лежал мёртвый Филька с расправленными крыльями и приоткрытыми глазами, видимо, от последнего испуга. Наверно, Китька случайно опрокинула её. Я сделала то, что сказала мама, и позвонила ей. Вечером она стояла на балконе, она хотела закутать Фильку в пелёнку. Она закрыла ему глаза и долго держала его тельце, она расправляла и рассматривала его крылья. Я стояла позади и наблюдала за этим, я видела, как она пытается скрыть слёзы. Тогда я осознала, что она такая же, как я, и я не должна причинять ей большей боли. Но я причиню.

Когда тебе говорят, что ты сверхчувствительная, ты думаешь «на себя посмотри». Какая ты, господибоже, чувствительная — как-то так это звучит. Это вот те самые снежинки-миллениалки, которые ничего не могут вытерпеть, сто лет гоняют у себя в голове только плохое, много плачут и ничего не забывают? Да, это мы, только не так: мы можем вытерпеть всё. На психотерапии как-то мне напомнили об этом, и внутри что-то возмутилось, это же что-то из самого беспонтового, как и ПРЛ. Но это просто особенность нервной системы, «проявляющаяся в повышенной чувствительности ЦНС и способности к более глубокой обработке физических, социальных и эмоциональных стимулов». Только что прочитала, что основная критика понятия «высокая чувствительность» основана на том, что некоторые признаки похожи почему-то на признаки аутизма. Ничего не испытала по этому поводу кстати.

Когда в школе я читала «Детство» Горького, я плакала на моменте, где лирический герой Горького должен был попрощаться со взрослым изобретателем-самоучкой, с которым у них завязалась по всей видимости не очень безопасная дружба, навсегда. Мне трудно сказать, как вышло так, что я подружилась со своей учительницей по математике с пятого по седьмой класс. Помню, как ревела несколько часов дома после того, как она показала мне фотографию, на которой она в школе на верёвочном курсе ползёт по канату, и её страхует её будущий муж-одноклассник, который не так давно умер. Часто мне говорят, что я внимательная, или что у меня слишком хорошая память — я просто сверхчувствительная, и на это уходит много ресурса, из-за чего мне трудно концентрироваться. Я могу не вспомнить, как зовут героев фильма, который только что посмотрела, не помню тему своего диплома, но я помню, как в детском саду № 77 меня травили мальчик Андрей и девочка Оксана, что на моём шкафчике была нарисована ракета, а позже, как в детском саду № 74 во время тихого часа нянечка Альбина Николаевна рассказывала воспитательнице Елене Геннадьевне, что о стекло ударилась птица и умерла, и что дочку Тамары Васильевны убила упавшая с крыши сосулька, поэтому сейчас она такая мразь. Я много реву за чью-то боль, ощущая при этом острый стыд, ведь у меня нет ни единого повода, а значит и права, для грусти, в отличие от всех этих людей. Иногда я реву из-за красоты или любого огромного чувства, как раз в такие моменты я захлёбываюсь слезами и начинаются спазмы, мне кажется, что я могу разорваться от благодарности.

Вот я боюсь всех мужчин

Мой дядя как-то сказал мне, что от большинства психологических проблем спасает регулярный с’екс (произносить через се). Это старший брат папы, который оказывает на него какое-никакое влияние, поэтому иногда, разговаривая с кем-то из них по телефону, я представляю, что они думают «когда тебя уже нормально нормальный мужик отымеет». Ещё, наверно, они думают, что я девственница, вероятно потому, что я не замужем, и у меня проблемная кожа. Это всё, конечно, смешно и тупо, но осознавать, что многие цисгендерные мужики сегодня продолжают верить и менсплейнить, что если засунуть член внутрь себя, то можно не только дать мужчинам то, что они хотят, но ещё и исцелиться от многих болезней, — ужасающе. Из-за того, что женское здоровье веками вообще не считалось достойным изучения, медики игнорировали половину специфических симптомов многих заболеваний и не делали многих открытий, как бы, принципиально, Роберт Эдвардс скажет в интервью: «мы не знали, когда наступает овуляция, а в это время человек уже ступил на Луну». Как часто мы слышим от парней «ты че такая злая, месячные, что ли?» — что ты, блин, вообще знаешь о месячных? Истечь кровью во сне, встать и пойти по делам, сидеть на корточках со стиснутыми зубами в закутке на работе, чтобы никто не видел — вот, что это такое, весомый повод для злости, но есть и другие. Как тяжело мужчинам даются решения даже представить сложно.

Вот я готова ползти на коленях туда, куда он скажет

Хоть я и думаю, что собственное унижение присуще только умным людям, я не хочу больше влюбляться. Липкий флирт, где я в себе уверена — не то же самое, что завороженный гипноз, где я теряю контроль над тем, что делаю, и сама вверяю кому-то контроль над своим телом.

Женщины вроде меня однажды выберут того, кто испортит им жизнь, будут искать этого, будут позволять этому быть. От брата я как-то услышала: «я ею не болен», и подумала, что он вроде как исцелился. День, когда я тихо полюблю человека, которому не наплевать на меня, будет днём моего исцеления. Я прочитала несколько разного, где состояние влюблённости описывается как болезненное, и все эти тексты срослись для меня в одно бледно-болотное пятно в форме сердца, пятно созависимости алкогольно-наркотического прошлого, пятно взрослении в плену зависимости родителей, а впоследствии другого зависимого уже от тебя. Каждый, кто умудрялся зацепить меня, был склонен к зависимости: я говорила с ним и не понимала, он под чем-то? Он перед чем-то? или я буквально могла потрогать его одержимость ею. Мне не хочется никого спасать, но меня тянет к ним что-то, и меня уже тошнит от себя. Семинары Ролана Барта оформили в книжку, в которой всё ломается языком и отвечает на мучительные вопросы об этой болезненности. «Влюблённый сродни ребёнку-аутисту», «влюблённому важна свобода бредить», «считается, что всякий влюблённый безумен». И вот оно: «эпизоду гипноза обычно предшествует некое сумеречное состояние: субъект оказывается некоторым образом пуст».

— Блядь.

Что бы я ни говорила, я — она, я знаю, что покорна, я знаю, что чувственна, я знаю, что люблю сильнее. Я понесу это с гордостью, даже если он попросит меня ползти на коленях до его дома, сосать его член до рвоты и оставить кровавые следы от коленей на его полу. Теперь я знаю, что он видел только свою победу, потому что в чём угодно есть повод для соревнования и это всё, что было ему нужно. Поздравляю себя, я не более чем пункт в списке любого. Но правда в том, что я знала это и тогда, я не хотела верить в то, что это является поводом для его гордости, потому что это было бы, и в итоге стало, самым главным моим разочарованием. Если это соревнование — то я победила, если это не соревнование — то мы разные, и оба совершили ошибку.

А ещё правда в том, что кто угодно может не любить кого угодно. Иногда люди просто уходят, и мы не знаем почему.

я

недостаточна.

У меня нет какой-то определённой самооценки, кроме никакой. Если мы составляем мнение о себе из того, что про нас говорят другие, и в этих других смотримся, первые другие — значимые взрослые. Мои родители большую часть моего детства ничего конкретного про меня не говорили, может, ничего конкретного про меня они и не думали. Мне трудно выносить похвалу, я не верю, я думаю, что теперь за это должна, и это просто слова, которые не работают и ничего не значат в мире людей, постоянно желающих получить себе кого-то.

Если я вижу, что человек тянется ко мне, я уверена, что он узнает меня лучше и оставит, потому что я недостаточно хороша, недостаточно интересна, недостаточно умна, недостаточно привлекательна, меня недостаточно. Однажды папа сказал кому-то из общих с мамой друзей, а они пьяные проболтались мне, что он считает меня «не красивой». Это было хотя бы чем-то конкретным. Лучше считай меня уродкой, папа, только, пожалуйста, не недостаточно какой-то.

Любые отношения — труд. Отношения с «не здоровым» человеком — труд, умноженный на икс. Как-то мне написала знакомая брата, что я причиняю много боли ему и моей семье, я сама мысленно добавила «и вообще всем», и, в общем-то, она права. Зачем я писала близким, что хочу покончить с собой? Я делала это много раз. Что они должны были с этой информацией сделать? Да, я хотела, чтобы кто-то спас меня, не вытащил из петли или снял с крыши, а спас меня от этой ебучей болезни, которая отнимает у меня право на жизнь. Но спасти себя могу только я сама с профессиональной помощью. Никто не должен иметь отношений с нездоровой персоной, а значит, и со мной? Это кстати не правда, это искажение. Людям, склонным к суициду, правда нужно внимание. В кризисный момент в таком человеке борются две личности: та, которая убивает, и та, которую убивают. Люди думают, что если кто-то много говорит о том, что покончит с собой, это точно не так, что это манипуляция. Я не знаю. Но люди совершают суицид, не зависимо от того, говорят об этом вслух много или ни разу. Всё, что у нас есть — это информация о том, что по статистике каждый седьмой человек с тяжёлой депрессией рискует покончить с собой. И мне хочется донести до каждого, что в этот момент та часть, которую убивают, хочет жить, и ей, как никогда, нужен рядом кто-то. Я хочу донести до каждого, что физически здорового человека, совершившего суицид,  всегда можно было спасти.

«Ты же на самом деле не хочешь умирать».

— Похоже, что так, раз я всё ещё здесь.

Чуть больше десяти лет назад мы с подружками поехали к нам на дачу. Там случилась одна их тех базовых сцен, когда мама попросила нас погулять и пообщаться с сыном соседа. Мы неохотно погуляли и пообщались. Он втайне от родителей покурил, отвёз нас за подснежниками на какую-то поляну в лесу, а через несколько месяцев он повесился. Я совсем ничего не знала про него, но во мне что-то сжалось. Тогда у меня были стойкие суицидальные мысли, но не было действий.

Год назад одна моя знакомая совершила суицид. От людей из общего круга я знала о ней кое-что, но мы совсем не общались. Тот, кто не был в депрессии, не поймёт, каково это, но если был — он тоже знает, есть то, что связывает нас, и я вижу это. Это что-то нервное, отчаявшееся, резкое, но тяжёлое, это тихое, сильное чувство. Я знаю это, и мне больно за человека вне зависимости от того, кто мы друг другу. И я много думала о ней, о той связи и о том, что увидела. Я знаю, что ту боль, с которой она оказалась в тот день один на один, нельзя вынести.

я выпускаю все оставшиеся таблетки на стол и считаю их

Я упала в обморок из-за нейролептиков. Когда я вышла из приёмных покоев, мне было радостно. Я потеряла сознание от половинки таблетки, что будет, если я выпью шестьдесят, подумала я. Ощущение контроля, которое появилось тогда, чувство, что в случае чего я точно знаю, как это закончить — бесценное. Хотя мне давно отменили те таблетки, хотя я уже узнала, что 60 таблеток — это 6000 мг — это 6 грамм, а при приёме действующего вещества «на стадии клинических испытаний в дозе, превышающей 10 грамм, смертельных случаев не было зафиксировано», — я подумала, какие они молодцы, что всё просчитали, и, что меня предали, я всё равно сохранила их.

Может ли мать не любить своего ребёнка?

Кто угодно может не любить кого угодно.

Я звонила маме из другого города, чтобы узнать, как дела, и в какой-то момент во мне лопалось что-то, и я начинала орать в трубку, что мне ужасно трудно даётся существование, любая рутина, что я устала просыпаться и проживать очередной день, что это ноша, что я не просила меня рожать, что это было эгоистично с её стороны — обречь кого-то на жизнь в таком мире. После паузы я успокаивалась и говорила, что мне жаль, что ей досталась такая дочь. Она молчала, я слышала, что она тихо плачет и понимала, что ей тоже жаль. Мне так жаль. Мне очень жаль нас.

Кто угодно может не любить  кого угодно, это не делает кого-то хуже, и никому не должно быть плохо от того, что плохо тебе. «Не пиши мне, пожалуйста, в таком состоянии. Я не знаю, что делать с этим». Когда я поняла, что я всегда одна, стало лучше. Я уходила от людей и больше не писала друзьям, когда мне плохо. Я больше вообще почти не писала.

Случившееся с нами, заставило кого-то пересмотреть свои ценности. Стало не важно всё, кроме людей. Свои — это те, которые не чужие. Потом стало ясно, что деление на своих и чужих — механизм самозащиты, и эта иллюзия безопасности не спасёт никого. Таких кругов было несколько и будет ещё много. Каждый раз, наблюдая, как я и мои знакомые возвращаемся в исходную точку, я ломалась. Нахождение в бесконечном состоянии вялого горя привело к тому, что почти ничего из происходящего не могло вызвать во мне страх. Хотелось бы мне сказать, что после прошедшего года я готова ко всему, но это, конечно, не так. Если дело касается людей, которых я люблю, я ни к чему не готова.

Когда мне было 16, умер мой одноклассник, с которым мы были в очень приятельских отношениях. Когда нам было 16, мы знали только, что никогда не умрём. Теперь я знаю, что чью-то смерть нельзя пережить. Я смотрела на его семью и говорила себе, что никогда с собой не покончу.

Прошлым летом было много дней, когда я по несколько часов читала статьи о передозировке таблетками, которые были в моём доступе, после я смотрела разные фотографии трупов из сводок патологоанатомов, чтобы мне стало не по себе, и я остановилась. Это было ебаное лето, но всегда может быть хуже.

Летом 21го года после короткого курса антидепрессантов около месяца мне было очень хорошо. Я поехала к подруге в Ростов, когда она оказалась в депрессивном эпизоде. Только из того «здорового» состояния я могла понять, что такое уходить в себя. Когда кто-то находится с тобой, но его здесь нет. Всё, что я могла в те моменты — это отвести её от людей и дать тихо поплакать. Она однажды сказала мне, что если я покончу с собой, она попробует это принять, и эта неоднозначная фраза стала для меня облегчением, когда мне это требовалось.

Если вы читали Кастанеду или увлекались состояниями изменённого сознания, то знаете, что такое желать столкнуться с худшим, чтобы стать от этого лучше. Какая же хуета.

Декабрь. Год назад. Было много говна. Я лупила себя по голове, я работала без выходных, я орала в подушку, из-за чего лопались сосуды в глазах, и из носа шла кровь, я слушала, как Том Йорк мямлил «sex and death total self-destruction», и думала «да что ты знаешь, тупой том йорк». Той ночью я не могла заснуть, хотя сил не было, несколько дней до этого у меня уже не получалось работать, у меня не получалось смотреть что-то, мне было тяжело общаться с людьми, и я чувствовала себя несчастной от необходимости ответить на сообщение. Я включила какой-то подкаст в надежде от него уснуть, но через три часа я не спала и не могла понять ничего из того, что слышала. Казалось, что я уже сошла с ума, я физически ощущала дегенерацию и знала, что в данный момент эту ситуацию никак не исправить. Как же я мечтала в этот момент о лоботомии. О, знали бы вы, как! Я ревела в темноте, ненавидя себя за то, что с собой сделала, ненавидя каждого, кто причинил мне боль, ненавидя всё, что происходит в мире, отменяя всё, что когда-то простила. Во мне беспощадно работала память, и кроме неё не было ничего, но этого оказалось достаточно, чтобы понять, что я не пустая. Мне казалось, что этому моменту не будет конца.

А потом эта ночь закончилась. Как и все ночи.

и кончится всё, даже это.

Даже забавно, как наотмашь ставится ПРЛ, если сказать на приёме «суицид» и «селфхарм». Когда я начала углубляться в тему расстройств, ПРЛ бесило меня больше всего. Возможно, именно из-за этого я так отчаянно пытаюсь от него избавляться. Я снова пью антидепрессанты и нейролептики. Я не пью алкоголь и не курю. Я в терапии непрерывно уже два года и я другая. Забота о себе — это высшая форма протеста в это время. Совершенно точно я не перестану быть сверхчувствительной, нет никаких гарантий, что мне не станет хуже, я всё ещё часто думаю о суициде, как о выходе, но я верю, что это может измениться. Расстройства поддаются лечению, но они всё ещё сильно романтизированы, стигматизированы, и не воспринимаются всерьёз, что мешает диагностике и заставляет пациентов бросать лечение. Моя болезнь не делает из меня невменяемую, я встречаю замешательство и скептицизм, когда говорю об этом, но я могу работать и много лет работаю наравне со всеми, потому что моё состояния, если за ним наблюдать, отражается только на качестве моей жизни, а не на качестве работы, которую я выполняю. Моя болезнь должна стоять в одном ряду с инсулинорезистентностью или астмой и лечиться наравне с ними, но стоит в одном ряду с ПМС, о котором нам тоже мало что известно. Я верю, что это изменится, происходящий ужас закончится, моя болезнь выйдет в ремиссию, мы все будем другими людьми и будем задаваться другими вопросами.

Из недавнего: я внезапно согласилась пойти послушать оркестр. Концертный зал Мариинки устроен так, что можно сидеть очень близко к оркестру за спинами исполнителей. Сначала я думала, что весь звук уйдёт в партер, а до нас будут доходить только ударные, но вперёд уходил вокал, который обычно выпячивается на первый план, и я почти разрыдалась или точно разрыдалась. Я вернулась домой и ввела «Мусоргский/Шостакович „Песни и пляски смерти“ и прослушала все оркестровые записи на ютубе, и всё это было не тем, будто некоторые вещи сами по себе не так ценны, как обстоятельства, ими созданные. Тогда я вспомнила, что что-то может быть „нулевой степенью всех смысловых систем, она молчит и не обременяет меня никакими рассуждениями“[1], и пока я просто чувствую себя живущей, этого достаточно.

[1] Ролан Барт «Фрагменты речи влюблённого».