Беллетризованные воспоминания ветерана Владимира Нефедова, с которым мой дед Валерий Тимофеев, в ту пору инженер-конструктор на заводе имени Калинина, дружил и в какой-то момент разговорился. Первый рассказ из цикла — тут. Текст много раз «остранен»: это прямая речь, но восстановленная и много раз переписанная дедом; это не «В стальных грозах», конечно, но обработки было порядочно. Для меня эти тексты — в первую очередь речь моего дедушки, обнимающая чужой нарратив.

Все рассказы в одном сборнике
Рассказы на «Сигме»

Снайпер

После медсанбата поступил в школу снайперов. Капитан Калинин, учил который, огонь и воду прошел, кучу фрицев на тот свет отправил, да вот поранили его в руку — оттого и в учебку попал. Гонял нас по-страшному, все в башку вбивал, что, мол, cам хоть в говне валяйся, а винтовочку-то свою, как девку любимую, чистенькую к себе прижимай, шинелкой прикрывай, а уж она-то тебя завсегда спасет за это. Премудрости всяческие, одна хитрей другой рассказывал: и как схорониться, и как терпеть долго, как глаза чтоб не слезились и как снайпера ихнего расчухать.

А фрицы мастаки были в этом деле, на своей шкуре вскорости понял, когда заприметил он меня и всадил подряд две пули: одну в котомку, а другая прямиком у виска свистанула.

А из всей нашей команды через пару месяцев только трое и остались. Зато насобачился я здорово, жизнь быстро научила, и пошел зарубки на прикладе резать, по одной на каждого фрица, а на офицеров крестики. А лежать приходилось подолгу, шевелиться-то нельзя, а ссать хочется, вот и пристраиваешь сразу фляжку у раскрытой ширинки, чтоб сподручней прудить.

Зато фриц смелеть начинает, из окопов выглядывает, перебежки устраивает, вот во время перебежки и наловчился их снимать, глядь, кувыркнулся, да замираешь после этого, выжидаешь подолгу, чтобы не ущучили. Ну, вот когда на третий десяток их перевалило и удалось мне по биноклю ихнему точнехонько попасть, обозлились гады и накрыли меня минометом. Долго садили и все рядом, вот и досталось мне осколком в спину. Отстрелялся…

Снайпер-2

Отвалялся в госпитале — и на формировку. Вот и сейчас в тылу как бы, хоть громыхает где-то рядом. Сидим и ждем, куда кого направят, скучно, в карты дуемся, бражничаем по случаю, тоска. Вдруг подлетает на полуторке майор с выпученными шарами, сиплый такой, построил всех и кличет добровольцев снаряды отвезти на батарею, иначе кранты им там. Это только в кино все шаг вперед делают, а тут стоят, переминаются, глаза тупят, сопят. А, думаю, хер с ним — и шагнул. И еще один, помоложе, чокнутый такой же нашелся. А «студер»* доверху ящиками зелеными набит. Походил я вокруг, колеса попинал, бак проверил, проволокой дверцы к капоту привязал и рванул.

Проселок-то укатанный, рулю помаленьку, а по сторонам все же зыркаю, и не зря, оказывается. Из–за леса, как черт из табакерки, «мессер» выскочил и на нас сходу. Только на боевой разворот зашел, я хрясь по тормозам. Мимо! Покуда он разворачивался, удыбал мост старый каменный и ходу туда. Съехал вниз и за бок стырился. Он из пулемета лупит, аж каменья летят, а потом вверх взмыл, перевернулся и умотал за горизонт. Выбрались на косогор и газу, только смотрю — выныривает снова и прет уж больно низко.

Врубаю демультипликатор и бегом вдвоем по полю, хрен с ней, машиной. А он, гад, за нами, забрало его, значит.

Раза два заходил, да все как-то проскакивал, мимо промахивался. Только рванули снова, и споткнулся я об пулемет немецкий, ручной и с лентой. Ах ты, сука, думаю, зря меня учили, что ли. Поставил пацана перед собой, на плечо ему ствол умостил и жду. А тот на бреющем идет, близко уже, и морду даже видно. Стрелять стали вместе, он-то мимо, а я попал.

Дернулся самолет, как в стенку шибанулся, задымил, и летчик-то за борт сходу сиганул, да уж больно низко было. Парашют до земли так комом и шел. Подбежали к нему, молоденький и живой еще, только ноги выше плеч вышибло. Лежит, в поту весь и глазами бешено зыркает, губу закусил, а на шее крест железный болтается. Вытащили документы, а там фотки, с женой и сыном, а потом где-то на юге, улыбается. Отстегнул у него «Вальтер», хлобысь промеж глаз, чтоб не маялся, и ну догонять «студер», благо что не далеко ушел.

Словом, отвезли мы эти снаряды, вернулись, да и нажрались с мужиками до зеленых соплей. А ночью будят меня, за задницу и в машину, повезли куда-то. Ну, думаю, учудил по пьяни, как всегда, наверное, во дурак! Вводят в избу, а там генерал в орденах, схватил так за плечи да как поцелует. «Снайпер!» — говорит. Ничего не пойму, что это все меня тискают, по плечам хлопают да улыбаются. А все просто оказалось: самолет-то этот приписала себе зенитная батарея, а того не знали, что капитан пехотный все видел и рапорт подал. Командира зенитчиков в штрафбат, а мне Красную звезду, вторую уже, за снайперство.

Много чего потом было, даже чуть Героя не схлопотал, да вспоминать совестно… Зато упросился заново в танкисты.

* Студер — американский грузовик « студебеккер».

Невезуха

Стоим на исходной в лесопосадке уже с полчаса. Деревья спереди саперы давно подпилили, ждем команды на атаку. Двигатели тихохонько урчат, да вполголоса десант на броне гуторит, а курить-то нельзя, вот и треплются ребята. Наконец, перед самой командой, деревья повалили, а ракеты все нету.

И прямо перед нами, метрах в трехстах, из–за каменной сарайки выкатывают фрицы пушку противотанковую, «сучка» называется, на прямую наводку, а мы стоим голехонькие, как на ладошке. Смотрю в триплекс, как расчет ихний там суетится, и матом захлебываюсь. Ведь командирский танк у нас, с хлыстиком антенны, приметный, сволочь.

Первый же снаряд жахнул по правому борту, мат, крики, стоны, десантников как корова языком слизнула.

Руки на рычагах упрели, дрожат, а второй, следом, по левому борту, аж звон в коробке до глухоты.

С-суки! В вилку ведь взяли, сейчас прямиком в лобешник получим!

И я дернул за рычаги с разворотом в сторону — мимо! А через десяток метров — ракета, и все уже пошли вперед. А я-то впереди и пру зигзагом на пушку, а они, вопреки всем киношным вракам, стоят до последнего, никто не отбегает, и с нескольких метров дают последний выстрел точнехонько в трак.

Гусеница тут же разматывается, и мы боком влетаем на позицию и начинаем крутиться на месте, вминая в землю железо и людей.

Стоп! Встали! Лезу споро через передний люк, а капитан, гнида по жизни, — через командирский, белый весь от злобы, аж слюни летят. «Расстреляю к едрене фене! — орет. — Ты че, сука, без команды в атаку пошел?» — «Стреляй, падла!» — рванул я на себе комбинезон, а он сразу хрясть из ТТ, да мимо. Не помню, как в руке трофейный «Вальтер» очутился, и, надо же, засандалил ему рукояткой прямиком промеж глаз. Во невезуха!

Повязали сходу да в кутузку. Ордена, медали, погоны и пояс содрали. Сижу на соломе, в башке мысли толкутся всякие, а, все едино, думаю, что конец, однако. Темнеет уже, и вдруг в щелочку что-то толкают и шепотком: «Пиши, покуда светло, на Ворошилова, что, мол, к Герою был представлен, что кровью, мол, искуплю… Только поскорее, а то смена скоро». Накалякал я карандашем химическим бумагу и жду. День прошел — выводят меня, а куда — непонятно, в распыл, наверное. Однако в штаб тащат, а там «тройка» сидит. Чикаться долго не стали и огласили приговор: «Разжаловать в рядовые — и в штрафроту!» И загремел я под фанфары… Даже во сне жутком не мог себе представить, во что я вляпался.

Пруссия

Война на закат повернула, весна…

Птахи чирикают, а на сердце вдруг хандра накатила, ну не то чтобы трусость, а так, мысли, под конец загинуть что-то уж не хочется. А наш взвод завсегда каждой дырке затычка. Вот и сейчас в разведку кинули без прикрытия.

Выскакиваем на пригорок, позади четыре года непрерывных боев, пепелища, разор, горы убитых, города да деревни в руинах, а тут…

Прямо перед нами белые дома с фахверками в кипенье цветущих яблонь, куры хлопочут, поросята розовые резвятся, замерли мы, а капитан наш, высунувшись из командирского люка, в карту смотрит.

Глядь, вдруг весь белый стал, глаза стеклянные, и шепчет так, как бы про себя: «Пруссия…» А у самого в сорок первом на Смоленщине стариков его, детей и жену в хате живьем спалили.

И перед тем как захлопнуть люк, скомандовал он мертвым голосом, тихо так: «Беглым, огонь».

Грех на душу взяли, по половине боекомплекта высадили и ходу.

До сих пор перед глазами стоит, а сердце, однако, холодное, отсохло все.

Прага

Уже перед глазами горящие улицы проклятого всеми Берлина, фаустники на каждом шагу, тяжеленные уличные бои с огромными потерями, как вдруг приказ: «Вперед, на Прагу!» И все наши мало-мальски неизмочаленные машины, укомплектовав полностью экипажами, взяв на броню дополнительные баки и десант, развернули на юг и погнали мощным бронированным кулаком по великолепным немецким автобанам с предельной крейсерской скоростью.

Отступающие с боями, потрепанные немецкие части, разглядев катящуюся на них такую махину, в ужасе шарахались по сторонам шоссе, но, уразумев, что они-то нас не интересуют, тут же быстрехонько разворачивались на боевые.

А уж что-что, так воевать-то фрицы завсегда умели, и херачили беглым по колонне, по незащищенным бортам.

А ужас-то ситуации заключался в том, что в приказе жестко было закреплено: «Не останавливаться! В бои местного значения не ввязываться, на огонь отвечать только тогда, когда противник мешает выполнению основной задачи, и только вперед, вперед и вперед»

До сих пор в ушах стоит застрявший в шлемофоне матерный вопль горящих, подбитых и брошенных нами на произвол судьбы ребят, с которыми воевали бок о бок последние страшные месяцы наступления, с которыми повязаны одной братской жизнью на пределе возможностей человеческих, со всеми бедами, радостями и постоянными бытовыми проблемами.

Когда твой лучший друг заходится в предсмертном хрипе: «Вовка, блядь, спаси-и-и!» — а ты от бессилия только в бешенстве в кровь закусываешь губы, глаза застилает красная пелена, в душе закипает и не дает тебе покоя навсегда такая злоба, что судорогой сводит пальцы, а в мыслях только одно: «Вот доберусь до вас, с-суки!»

И добрались. Давили гусеницами, размазывали по стенам, рвали на куски прямой наводкой, били, били очередями по мельтешащим впереди, судорожно дергающимся зеленым теням с задранными кверху руками, а все мало, мало, мало…

Готов был выскочить из бронированного ящика и рвать, рвать голыми руками.

А бились-то они насмерть, знали, что живьем из этого пекла не уйдут, вот и полыхали по новой наши коробки на узких пражских улочках, гибли напоследок войны кореша, но все реже грохали гранаты и стучали зло автоматы, когда штурмовые группы безжалостно добивали остатки фрицев, думаю, что немногим из них повезло, а повезло ли, остаться в живых.

И уж когда, оглохшие от непрерывного боя, полуослепшие от едкого дыма, пооткидывали крышки люков и повылазили на горячую и липкую броню, когда горожане высыпали на поуродованные улицы с цветами и подарками, только глубокая тоска и застрявшее в печенке осознание страшной вины перед ушедшими в никуда друзьями и черная пустота внутри, разъедающая остатки души, накатили на меня.

А радость победы и новые награды, и скорое возвращение домой, и дикие до безнадежности пьянки — ничто не могло вывести меня из этого сумеречного состояния.

И до сих пор, вспоминая последние дни войны, видишь пред глазами обгоревшие и окровавленные лица друзей, и нет тебе прощения, и тонкая игла безысходной тоски так и сидит в твоей душе, как бы ты ни хорохорился в этой новой, тоже не простой жизни. И так, наверное, уже до самой смерти. Так будь же ты проклята, эта бойня, и дай бог, чтобы наши дети не повторили страшную участь своих отцов и дедов, да ведь кто от этого застрахован… в этой сучьей жизни.

Фотографии — сервис «Россия в фотографиях»

Все рассказы в одном сборнике