Влюбленный Берлин
Четыре минуты о том, как академики влюбляются в бунтарей.
Да, речь идет не о городе. Тогда бы вы увидели союз "в", а потом я бы долго писал о том, как здорово на Александерплатц, в Кройцберге дешево и красивые девчонки, а в Митте приятно смотреть на стареющих буржуа. Лучше поговорим о хорошем.
Берлин — это Исайя; английский политолог и социолог, известный русскому читателю своей работой «Две концепции свободы»
(а мне до этой книги исключительно как автор блистательного разбора «Государя» Макиавелли, в котором Берлин допускает, что Никола был знатным шутником и написал озорной гид по тому, как никогда не стоит управлять государством).
Больше узнать о Берлине стоит из эссе Майкла Игнатьева, напечатанного в журнале Rigas Laiks. В нем Исайя предстает большим ценителем вкусной еды, красоток, академической свободы и споров.
Его любовь к чтению легко проверить по обилию сносок в работах. Или — по книге «Северный Волхв». Строго говоря, это не книга. Это набор разрозненных заметок, которые Берлин собирал, придумывал и печатал в 60е.
Тогда он познакомился с работами Иоханна Георга Хаманна, философа и литератора, с мальчишеской запальчивостью пытавшегося подпилить ноги колоссу Просвещения. Пила была ржавая, философ был настойчивый, толком ему ничего не удалось, а потом он, как это обычно бывает, умер и был забыт.
Пару веков спустя его раскопал Берлин.
Он был очарован магнетической личностью Хаманна, оказавшей влияние на Лессинга, Гердера, Кьеркегора и даже старика Гете.
Из груды текстов Берлин буквально слепил Хаманна, которого может увидеть русско/англоговорящий читатель.
Что мы знаем о нем?
Хаманн жил в Кенигсберге (должность его отца называлась Смотритель Бань), тусил с Кантом, тот подкидывал ему халтуры и громил его трактаты, на что Хаманн обзывался и клеймил Канта трусом, который скрывается от реальности за красиво выстроенной системой. Работал мелким чиновником, никогда не помышлял о настоящей карьере и сознательно ее избегал, не желая приносить пользу новой рациональной Германии, которая раздавила его уютную Пруссию. Фанател от Юма, много общался с Гердером и Лессингом, на обоих повлиял сильно; спустя поколение сокрушительный молот, покоившийся между страниц его работ с чарующими названиями вроде «Эстетика в ядре своем. Рапсодия в каббалистической прозе», стукнул Гейне и Гете по голове. Потому Хаманна (до появления Берлина на сцене) отмечали строчкой в литературных энциклопедиях — представитель течения Sturm und Drang.
Каким сделал его Берлин?
Он уважительно вернул Хаманну титул «северного волхва» (скомпрометированный в единственной опечатке в книге на странице 102 — как Серверный Волхв, привет, Уильям Гибсон!) и вписал его в исторический контекст. Зоркий взор звездного академика увидел в Хаманне мыслителя, который родился настолько невовремя, что в XVII веке оказался ретроградом, проповедующим век XX (по крайней мере, местами).
В описании Берлина Хаманн стал практически лидером пост-панк группы — озлобленный интеллектуал, максимально сокращающий время между мыслью и ее излиянием, воюющий с корпорациями, системами и бездушными машинами; боец с лающим голосом и тетрадкой с хлесткими текстами. Человек, который не смог бы стать никем другим, кроме самого себя.
Хаманн не пел, но для превращения в звезду было достаточно и писем, которые Берлин умело цитирует.
«На самое лучшее философское доказательство я смотрю, как чувствительная девушка на любовное письмо»,
«Что прочим стиль, мне душа», «Либо делай все, либо ничего не делай; посредственность, умеренность мне отвратительны; я предпочитаю крайности», «Думай меньше, живи больше», — в каждом обращении к друзьям Хаманн показывает класс; хоть сейчас печатай «Правила жизни».
Зачем его читать?
Чтобы познакомиться с мыслителем, вдохновившим бунт романтиков, косвенно повлиявшим на Йенскую школу и предрекшим развитие философии языка. Чтобы увидеть, как можно воевать против целого философского движения — беззаветно, отчаянно и с полной отдачей.
Берлин возвеличивает его до уровня Уильяма Блейка; для него Хаманн такой же визионер, специально превращающий свои тексты в одичалый ботанический сад — тот, кто решится пройти по оранжереям, возможно, станет ближе к истине.
Хаманн — фанатик, истово верящий в то, что человек (и мир, в котором он живет) суть подарок Бога, который каждому из нас надлежит распаковывать до тех пор, пока мы не умрем.
Эту мысль он прописывает постоянно (даже Берлин, аккуратно отбиравший цитаты, не смог удержать мертвого бунтаря от самоповторов), но по пути к ней проваливается в более интересные темы.
Например, природу языка или происхождение гения; затевает спор о невозможности всемирного порядка, мимоходом пишет гимн индивидуализму и
Интересно, что Берлин, провозившись с этим чудаком несколько лет, довольно быстро к нему охладел. Единожды возвеличив Хаманна, он оставил его в покое на долгих 30 лет, пока Хенри Харди из Оксфорда не решил собрать воедино все рабочие записи Берлина, и получилась книга.
Тогда автор первой компиляции на пару часов вернулся к старой теме и написал предисловие. Потребовалось дважды собрать структурный текст, чтобы познакомить публику с мыслителем, пытавшимся сокрушить связность.
В общем, у вас есть шанс познакомиться с мыслителем, которому удалось влюбить в себя не самых дурных философов, а также узнать такие потрясающие слова как «пеан», «мистагог» (и другие, которые вы запомните, а мне не удалось).
Цитаты.
Из Хаманна:
«Полагаю, что вся наша философия из языка состоит в гораздо большей степени, чем из мысли, а бесчисленные неверно понятые слова, персонификации случайных понятий…породили целую вселенную проблем, решать которые столь же бессмысленно, сколь бессмысленно было изобретать их».
«Всякому систематику следовало бы взирать на свою систему в точности так же, как любой католик смотрит на истинную свою Церковь». (шпилька в адрес Канта)
«Одна только страсть способна дать абстракциям и гипотезам руки, ноги, крылья; образы она наделяет духом, жизнью, языком. Где еще сыскать аргументы столь быстрые и действенные? Где гнездятся раскатистые громы красноречия и спутница его односложная лаконичность молний»?
«Разум есть язык, Логос. В мозговую эту кость я вцепился зубами и не выпущу, пока не умру».
Из Берлина о Хаманне:
«Он ненавидел свой век ненавистью почти паталогической и нападал на все его отличительные черты с беспримерной силой и резкостью. Он был первым писателем модерности, который отвергал и само Просвещение, и все его труды, причем атака шла не просто на тот или иной недостаток, на то или иное преступление современной культуры, как то имел обыкновение делать тот же Руссо, даже когда очень уж увлекался, — ибо Руссо разделял куда больше посылок энциклопедистов, чем отвергал, и в любом случае скрывал свойственные ему противоречия потоком великолепной риторики. Хаманн же поднялся во весь рост против системы в целом, против науки, разума, анализа — против ее достоинств едва ли не в большей степени, чем против ее пороков».
«Любые философские очки для Хаманна суть кривые линзы — попытки уйти от реальности в тихую гавань теории, где нет и не может быть запутанных, извилистых дорог реальной человеческой жизни».
«Хаманн считал, что само представление о необходимости обосновывать существование общества — ну, в данном случае, государства, — абсурдно настолько же, насколько абсурдна попытка искать причины для того, почему в этом мире существуют человеческая речь, любовь или искусство или, скажем, растения с животными. Почему я обязан подчинятсья королю, да и вообще кому бы то ни было? Вовсе не потому, что я обещал — это неверно с исторической точки зрения и абсурдно с точки зрения чисто логической, поскольку зачем мне нужно было давать такого рода обещания? Ради того, чтобы стать счастливым? Но я не взыскаю счастья в земном своем существовании — на это способны разве что французы и утилитаристы. <…> А просто потому, что я человек и пытаюсь реализовать все данные мне способности <…> теми способами, которые естественны для человека с момента творения, и, если я оступаюсь или допускаю ошибку, мне и
Теперь решение за вами. Купить книгу можно здесь и везде, где выложены книги Ad Marginem! Но лучше всего — в книжном магазине «Смена» в Казани, они знают секретное слово, делающее все книги издательства чуть доступней.
