Бессмертие и биополитика: кто хочет жить вечно?
Отдельная секция на симпозиуме 5-й Уральской индустриальной биеннале, посвященной бессмертию, собрала экспертов, предложивших критические замечания к проекту трансгуманизма. Публикуем доклад социолога и политического философа Григория Юдина (МВСШЭН), открывший эту секцию и предложивший прекрасный экскурс в историю исследований смерти, бессмертия и их социальной обусловленности.
Приблизительное время чтения ~ 15 минут
Мое выступление называется: «Бессмертие и биополитика: кто хочет жить вечно?» и связано с моим интересом к синтезу сюжетов бессмертия и современной политической жизни. Сегодня я бы хотел рассказать, откуда появляется скепсис в отношении идеи бессмертия. Я занимаюсь политической философией и руковожу программой «Политическая философия» в Шанинке, поэтому постараюсь взять тему на абордаж с
В антропологической традиции есть устоявшийся способ разговора о смерти. И прежде чем мы к нему перейдем, я хотел бы вспомнить одну художественную книгу. Мишель Уэльбек — французский писатель, человек, систематически размышляющий о политических горизонтах нашего мира. Одна из проблем, о которых он говорит, — проблема одиночества. В книге «Возможность острова» Уэльбек описывает ситуацию, когда люди обретают бессмертие, научившись клонировать себя. Сначала это клон Даниэль 1, потом Даниэль 2, а заканчивает книгу клон Даниэль 26. Как и все книги Уэльбека, «Возможность острова» заканчивается плохо: главный герой выходит из круга сансары и, наконец, находит свою смерть, фактически покинув цивилизацию, которая производит бессмертие. Разрыв между политической и биологической утопией полностью разочаровывает героя, и в этих условиях он видит себя усовершенствованной обезьяной.
В условиях обретенного бессмертия пропадает необходимость коммуницировать друг с другом, происходит полная сингуляризация человеческого существования, и люди становятся одинокими.
Почему это происходит? Почему реализация физического бессмертия для индивида оказывается так неразрывно связана с наступлением одиночества? Здесь хотелось бы сделать шаг назад — к антропологии.
Между биологическим и социальным существует очевидное иерархическое соотношение. Сегодня считается, что в первую очередь человек мыслит как биологическое существо: в нем есть социальные компоненты, но они лишь наслаиваются на биологические мотивы. Многочисленные теории, которые выделяют потребности высшего и низшего порядка, описаны в известных концепциях. Самая жуткая из них — пирамида Маслоу. Современная антропология сформировалась в начале ХХ века при попытке оспорить эти простоватые воззрения.
Мощнейший прорыв совершил основатель французской социологии Эмиль Дюркгейм, написавший в 1897 году книгу «Самоубийство» — резкое философско-антропологическое высказывание, замаскированное под анализ статистики самоубийств. Дюркгейм пришел к выводу, что в обществе есть несколько типов самоубийств, и те или иные типы распространяются в зависимости от состояния, в котором находится общество. Для автора была принципиальна зависимость уровня самоубийств от плотности общества и от того, насколько оно крепко или, выражаясь его словами, солидарно: чем менее солидарно общество, тем больше в нем самоубийств. В солидарных обществах тоже бывают самоубийства, но другого рода: есть принципиальная разница между человеком, сознательно решившим пожертвовать жизнью ради родины, и человеком, убивающим себя потому, что не видит смысла в существовании.
С помощью скучного анализа статистических таблиц Дюркгейм выводит идею социальной обусловленности отказа от жизни. Идея влияния социальной среды на индивида не была новой, но Дюркгейм первым сказал, что социальное — это не надстройка биологического, наоборот, господствует над ним.
Эту программу стали реализовывать многие представители французской социологической школы. Марсель Мосс написал текст «Физическое воздействие на индивида коллективно внушенной мысли о смерти». Мосса заинтересовали случаи, собранные путешественниками из разных регионов мира, — как люди умирают
Первую последовательную формулировку смерти дает Арнольд ван Геннеп. Если посмотреть на ритмическое устройство жизни, то мы увидим, что она не является линейной, а состоит из набора важных событий. Когда человек умирает, мы пытаемся вспомнить важные события его жизни: он родился, поступил в школу, окончил университет с красным дипломом, пошел работать, женился, у него родился ребенок, потом он развелся, снова женился и умер. Все события в этой цепи объединяет то, что они являются переходными стадиями, и эти переходы санкционированы обществом, в котором человек живет.
Ван Геннеп сформулировал идею о том, что наша жизнь — это последовательность переходов между миром профанного (нашим рутинным состоянием) и миром сакрального.
У перехода всегда есть повод — например, свадьба. Обычно свадьбы проходили в период сбора урожая, и это множество свадеб означало переход общества в другое состояние. Сегодня сложнее это почувствовать, но есть и другие коллективные обряды: например, инаугурация должна происходить коллективно, с вовлечением всего общества, иначе она окажется выхолощенной. В таких ситуациях происходит солидаризация общества. У Дюркгейма есть термин, который означает состояние в ходе пересечения границ, — это состояние бурления.
Сегодня смерть перестает быть важным состоянием перехода, наше существование больше не подчиняется четким интервалам. Мы производим вытеснение смерти прежде всего с помощью максимизации и индивидуализации жизни: сегодня безусловным императивом выступает желание жить дольше и здоровее. Мы нацелены на то, чтобы сделать нашу жизнь больше, интенсивнее; задача в том, чтобы вытеснять смерть как можно дольше. Это приводит к взгляду на свое тело как на объект максимизации: мы отделяем его от себя и начинаем в него инвестировать. Это называют заботой о здоровье и инвестированием в себя — это делают, чтобы тело как можно дольше жило. С этим связана медикализация стилей жизни и потребления. Колоссальный эффект производят врачи, потому что они стали специалистами по максимизации жизни. Именно они рассказывают, что нужно делать, а что не нужно. Они дают советы, делают волшебные вещи и дают нам рецепты, каким должен быть наш стиль жизни.
Если говорить про телевизионную пропаганду в России, то главным пропагандистом является вовсе не Владимир Соловьев, а Елена Малышева — сложно представить человека с таким же колоссальным авторитетом в этой стране, ни один действующий политик не может этим похвастаться. Елена Малышева меняет стиль жизни людей на повседневном уровне: сообщает, что нужно есть латук, например, и продажи латука могут увеличиться в четыре раза.
Арнольд ван Геннеп обращает внимание на то, что обряд перехода связан с дифференциацией не двух, а трех состояний. Пример — сексуальные отношения мужчины и женщины до свадьбы: это что-то запрещенное, что после свадьбы становится разрешенным. Но сама свадьба — третье состояние, внутри которого мы уже не там, где были, но еще не там, где хотим быть. Это лиминальное состояние.
Лиминальное состояние — самое интересное, что происходит в жизни человека. Мы верим, что смерть — это один из случаев такого перехода. Во всех культурах смерть описывается как переход из одного состояния в другое. С этим связана сакральность мертвеца: есть целый ряд вещей, которые с ним нельзя делать. Самое очевидное — нельзя издеваться над трупом. При этом естественная реакция нашего организма на труп — отвращение. Так одновременно возникают два амбивалентных интенсивных чувства: почтение и отвращение.
Интересно, что во всех обществах смерть является ситуацией перехода, но не во всех обществах возникают такие реакции. Двойные похороны — это институт, который отмечается во многих обществах. Как правило, недостаточно одного момента для прощания с человеком, поэтому есть два эпизода. В разных культурах это устроено по-разному: в нашей проходят похороны, но считается, что через девять дней происходит упокоение души умершего. Проблему составляют те случаи, когда переход не совершен и душа находится не там и не здесь.
Хотя структура двойных похорон повсюду та же самая, наполнение может различаться. В некоторых обществах люди довольно долго остаются наедине с покойником: семья умершего заботится о том, чтобы тело разлагалось спокойно. Когда появляются продукты разложения, например, жидкость, которая вытекает из гроба, то один из вариантов того, что с ней делать, — выпивать ее. Родственники покойника пьют ее, потому что этот человек до сих пор находится здесь, и только когда они выпьют жидкость, которая из него просачивается, и останутся кости, тогда можно приступать к погребению. Для нас это звучит жутко, но структура двойных похорон та же самая. Мы можем сказать: «Какой кошмар, какая антисанитария!» Но ничего страшного не происходит. Такие размышления наталкивают нас на то, что реакции отвращения социально обусловлены.
Из всей этой теории следует, что граница между сакральным и профанным переживается в обряде, причем всегда переживается совместно. Это легко проследить на более простых примерах. В России есть два обряда, связанные с завершением школы: последний звонок и выпускной вечер. Можно ли праздновать это одному? Наверное, можно, но смысл теряется — это коллективная процедура, и именно благодаря такой процедуре общество может воспроизводиться. Смысл нашего взаимодействия в том, что мы указываем друг другу точку, в которой одно стало другим. В обрядах происходит единение, солидаризация сообществ, людей. Другой пример — обряд кремации.
Кремация существует во многих культурах как способ окончательно попрощаться с покойником. Разумеется, это коллективный обряд — не бывает так, что ты берешь своего умершего родственника, несешь хворост и один его сжигаешь. Это должна быть строго регламентированная коллективная процедура.
Есть фильм «Время» с Джастином Тимберлейком, где фабула в том, что люди достигли бессмертия, но оно квантифицировано — это не абсолютное бессмертие, ты должен бесконечно продлять свою жизнь. В этих условиях основной валютой становятся не деньги, а время. В такой ситуации общество быстро дифференцируется на сверхбогатых и тех, кто постоянно занят выживанием, поиском лишнего времени. Однако система начинает рушиться, как только появляется первый человек, выбирающий самоубийство вместо максимизации времени.
Говоря о бессмертии, надо сказать об одном из основных идеологов бессмертия — основателе трансугманизма Джулиане Хаксли. Хаксли пытался вообразить общество по тем самым принципам, которые мы видим в этом фильме. Он говорил, что низшие классы воспроизводятся слишком быстро и потому у них не должно быть простого доступа к лечению, а еще он отмечал, что длительная безработица должна быть достаточной причиной для стерилизации.
То, что вытеснено в фильме «Время», это не просто смерть. Это совместное проживание смерти. Смерть переживается коллективно как переход между профанным и сакральным, и это обеспечивает сохранение коллективности.
Устранение смерти из нашей жизни неизбежно приводит к антиутопическому капитализму, в котором каждый занимается лишь тем, что продлевает собственное биологическое существование путем максимизации жизни или времени.
Смерть другого — это и моя смерть, только в смерти другого я могу по-настоящему увидеть его, оказаться с ним рядом, в то время как бессмертие другого — это только его бессмертие, максимизация только его жизни. В перспективе бессмертия у нас нет способа соединиться друг с другом — и неслучайно ключевой проблемой современных обществ, ищущих бессмертия, является атомизация и одиночество. Поэтому сегодня нам стоит думать не столько о преодолении смерти, сколько о преодолении бессмертия.
Доклад Г. Б. Юдина состоялся благодаря поддержке Фонда президентских грантов.
Выражаем благодарность:
Полине Экман за расшифровку
Соне Глуховой за редактуру
Ксении Генрих за корректуру
В докладе использованы иллюстрации из следующих источников:
[1] — ZOOM ZOOM Family, [2] — os.colta.ru, [3] — www.instagram.com/malysheva.live/, [4] — Wikifiles, [5] — Collider