Если спросить у яндекса, о чём повесть Л.Н. Толстого «Кавказский пленник», то яндекс (вторя десяткам школьных учителей) ответит нам, что история Жилина и Костылина — это история о том, что человек никогда не должен сдаваться перед трудностями. Примечательно, что эту повесть обычно читают в пятом классе (и никогда не перечитывают), потому что там заключена некая мораль, которую дети должны извлечь и усвоить.

Но неужели всё величие Толстого — в том, что он по-новому рассказал нам притчу о двух лягушках, попавших в кувшин с молоком?

Неужели такие умные и внимательные читатели, как С.Я. Маршак и В.Б. Шкловский, выражая своё восхищение этим произведением (это мы знаем из википедии), были столь впечатлены очевидным противопоставлением Жилина и Костылина, которое в школьных учебниках описывается как центральная мысль автора?

Неужели и сам Толстой, оценивая эту повесть как одно из своих самых удачных произведений, глубоко заблуждался?

Рискнём предположить, что это не так.

Наша гипотеза заключается в том, что за достаточно простой фабульной последовательностью действий (выезд Жилина из русской крепости, плен в татарском ауле, побег героя и его возвращение в русскую крепость) скрывается внутренний сюжет повести, мастерски выстраиваемый автором при помощи определённых слов, описаний и образов, и сюжет этот таков: столкновение и взаимопроникновение двух культур, выражающееся через изменение границ того, что человек считает «своим» и «чужим».

Но в двух словах не расскажешь. Чтобы показать, почему эта повесть действительно является потрясающей прозой (почти что близкой к поэзии — столь ёмко и точно устроен этот текст), мы предлагаем перечитать Толстого, анализируя развитие именно этого внутреннего сюжета.

Перед тем, как начать анализ, сделаем важное замечание. Во всём произведении Толстой постоянно использует несобственно-прямую речь: описания и суждения рассказчика (автора) тесно связываются с тем, что видит и думает Жилин, поэтому в тех случаях, когда внимание рассказчика на чём-то останавливается, для нас это указание на предмет внимания самого Жилина, а слова, которые выбирает рассказчик для описания чего-либо, показывают нам отношение самого Жилина к происходящему. Речь рассказчика для нас — это выражение вúдения Жилина и потенциальной речи Жилина, поэтому здесь мы вправе делать выводы относительно мировоззрения главного героя, опираясь на то, что выбор рассказчиком того или иного слова имеет значение и непосредственно относится к взглядам (и взгляду) Жилина.

I

В самом начале граница, разделяющая мир «своего» и мир «чужого», видна очень отчётливо. Чужой — это враг (из первых же строк мы узнаем, что на Кавказе идёт война), от которого исходит смертельная опасность: «Чуть кто из русских отъедет или отойдёт от крепости, татары или убьют, или уведут в горы». Территория чужого — это территория смерти, и начинается она сразу за воротами крепости («чуть отъедет»). И точно — первая же встреча Жилина с татарами (так в повести именуются горцы) — это встреча, которая могла бы погубить героя.

Обратим внимание на то, как описан один из врагов Жилина: «Визжит, зубы оскалил, ружьё наготове. “Ну, — думает Жилин, – знаю вас, чертей: если живого возьмут, посадят в яму, будут плетью пороть…”». Фактически, это даже не описание человека: татарин — это зверь (мы ещё столкнёмся дальше с тем, что в этой повести чужой очень часто выглядит как зверь) или черт. Здесь интересно и то, что запах от татар исходит только один — это вонь, а те цвета, которыми описываются разные части тела татар (борода, шея) — это цвета неприятные и не слишком-то подходящие человеку: «…близится к нему с красной бородой татарин на сером коне…», «…пустил лошадь прямо на красного татарина…», «…а уж на нём два татарина вонючие сидят…», «Только и видит перед собой здоровенную татарскую спину, да шею жилистую, да бритый затылок из–под шапки синеется».

Отметим, что в первой части также очень значимы детали, связанные с лошадью Жилина. Мы знаем, что Жилин купил её ещё жеребёнком и сам выездил, а значит это существо принадлежит миру «своего». И важно здесь то, что лошадь описывается не как животное, а, скорее, как человек. Во-первых, характерен выбор слов для описания лошади (в нижеследующих цитатах можно обратить внимание на то, как обозначаются части её тела), во-вторых, замечательно обращение Жилина к ней. «Припустил Жилин под кручь во все лошадиные ноги (…), а сам думает на лошадь свою: “Матушка, вынеси, не зацепись ногой; спотыкнёшься — пропал”». Важно и то, как Жилин обращается к лошади («матушка»), и сам факт обращения, ведь попросить о чём-то можно только существо, которое мы наделяем разумом, душой, волей (например, с татарами, не-людьми, в этом эпизоде разговор невозможен).

Детальное описание смерти лошади также заставляет нас причислить её скорее к миру своего, человеческого, чем, например, к миру животного: «Она, сердечная, как упала на бок, так и лежит, только бьётся ногами, — до земли не достаёт; в голове дыра, и из дыры так и свищет кровь чёрная, — на аршин кругом пыль смочила. Один татарин подошёл к лошади (…). Она всё бьётся, — он вынул кинжал, прорезал ей глотку. Засвистело из горла, трепенулась, и пар вон». Благодаря этим деталям нам (а значит, и Жилину, потому что именно он оглядывается на лошадь и именно его взгляд воспроизводит рассказчик) становится жалко умирающее существо, а жалость, безусловно, признак причисления к миру «своего», потому что жалеть можно только того, кого ты можешь понять, кто не является для тебя абсолютно иным.

Последнее, что говорится о лошади: «трепенулась — и пар вон» (фактически она наделяется душой — сущностно человеческим атрибутом).

Пометим себе, что в первом эпизоде ясно показывается следующее: всё, что принадлежит миру чужого, принадлежит миру не-человеческого (даже если речь идёт о людях), а всё, что принадлежит миру «своего», наоборот, целиком и полностью принадлежит миру человеческого (даже животное).

Забегая вперёд, отметим, что в этой повести очень важно разделение на два условных пространства — «пространство войны» и «пространство мирной жизни». И восприятие чужого как не-человека, как врага по преимуществу возможно лишь в пространстве войны, которое соотносится не только с географическими границами (мы ещё поясним это на примере старика-татарина).

II

Если в первой части повести мы наблюдаем, что чужой оценивается как враг и как не-человек, то во второй части начинается постепенное сближение Жилина и татар: они будут представляться уже несколько иначе — как что-то диковинное и необычное.

Подчеркнём, что во второй части Жилин больше не находится на войне — несмотря на то, что он в плену, он в некотором смысле в безопасности — в ауле, где протекает мирная жизнь. Это — одно из возможных объяснений, почему одна модель восприятия чужого меняется на другую.

Теперь татары представляют собой предмет искреннего любопытства Жилина: во всей второй части повести (которая описывает первую настоящую встречу главного героя с незнакомой культурой) очень много самых подробных описаний. Жилин подмечает каждую деталь в одежде татар, в их внешности, подмечает детали касательно той местности, в которой находится. Жизнь татар, самый их облик кажутся ему необычными, и поэтому он смотрит на них во все глаза. Для сравнения скажем, что в тексте отсутствует описание крепости, в которой служил Жилин — мы не знаем, ни что находилось в ней, ни какова она с виду — крепость для Жилина была чем-то настолько обычным и привычным, что описывать её нет никакой надобности.

Так как почти вся вторая часть состоит из наблюдений Жилина, мы приведём для наглядности только один пример того, с какой тщательностью описываются татары: «Видит — из–под горы идёт татарка молоденькая, в рубахе цветной, распояской, в штанах и сапогах, голова кафтаном покрыта, а на голове большой кувшин жестяной с водой. Идёт, в спине подрагивает, перегибается, а за руку татарчонка ведёт бритого, в одной рубашонке. Прошла татарка в саклю с водой, вышел татарин вчерашний с красной бородой, в бешмете в шёлковом, на ремне кинжал серебряный, в башмаках на босу ногу. На голове шапка высокая, баранья, чёрная, назад заломлена».

Если в первой части все татары — одинаковые (одинаково враждебны и опасны), то во второй части татары предстают Жилину как совершенно разные, непохожие друг на друга люди — у каждого своя внешность, свой характер («Пришёл красный татарин, а с ним другой, поменьше ростом, черноватенький. Глаза чёрные, светлые, румяный, бородка маленькая, подстрижена; лицо весёлое, всё смеётся»). Если в первой части «цвет» татар был абстрактным и неприятным (красный, синий), то теперь в их описании возникают «человеческие» цвета — черноватенький, румяный, светлые. Нигде в повести мы не встретим больше и прилагательного «вонючие», что говорит о принципиальной невозможности для Жилина возвращения к низшей, ксенофобской модели восприятия татарской культуры.

В этой же части повести у жителей аула появляются имена: Дина, Кази-Мугамет, Абдул-Мурат — татары больше не воспринимаются Жилиным обобщённо и схематично, они индивидуализируются.

Здесь интересно и то, насколько чужое (и для Жилина, и для татар) всё ещё близко к звериному — связанному либо с агрессией, с чем-то низким, подлым («…как волк исподлобья косится на Жилина», «…сел на корточки, оскаливается…», «А ты ему, собаке, скажи, что, если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак»), либо просто с чем-то диковинным, странным («Сидит, глаза раскрыла, глядит на Жилина, как он пьёт, — как на зверя какого», «Как она прыгнет прочь, как коза дикая»).

Главным маркёром «чужести» татарской культуры на протяжении нескольких частей будет язык. Ни Жилин не понимает татар, ни они его — для разговора им нужен посредник, переводчик. Даже когда татары произносят отдельные искаженные русские слова, Жилин не понимает, что они говорят с ним по-русски:

— Корошо урус, корошо урус!

Ничего не понял Жилин (…)

— Корош урус, — всё по-своему лопочет.

А уж татарская речь для Жилина звучит совсем странно и даже не всегда напоминает человеческую («…проговорил что-то, точно ругается…», «…начал часто-часто по-своему лопотать», «залопотал так, что слюни изо рта брызжут»).

Но уже в этой части повести, где происходит только первая встреча двух совершенно разных культур, где татары кажутся Жилину диковинными существами, а он точно таким же кажется им, — уже в этой части появляются общие для двух культур точки, что-то, в чём Жилин и татары прекрасно друг друга понимают, вещи, которые они одинаково уважают.

Во-первых, такой «общей точкой» является язык жестов, с помощью которого можно объяснить самые простые и самые необходимые вещи:

— Пить, воды пить дайте.

Чёрный смеётся (…) Жилин губами и руками показал, чтоб пить ему дали. Чёрный понял, засмеялся, выглянул в дверь, кликнул кого-то (…).

Именно язык жестов дальше во многом будет языком общения между Жилиным и Диной.

Второй «общей точкой» можно считать понятия о человеческом достоинстве и храбрости — когда Жилин даёт татарам отпор и показывает, что он их не боится, они называют его «джигит» («…джигит, джигит урус! Джигит по-ихнему значит “молодец”»). Как только татары обнаруживают в главном герое качества, столь уважаемые в их собственной культуре, они дают ему определение на своём языке и тем самым показывают, что эти качества сближают его с ними.

Третья точка пересечения двух культур — это смех. «Сам смотрит на хозяина и смеётся. Смеётся и хозяин». С одной стороны, Жилина и Абдула объединяет сам факт того, что они оба смеются (как мы знаем, смех является общечеловеческой особенностью, отличающей человека от животного). С другой стороны, своим смехом они показывают, что для них обоих храбрость, даже задиристость, которую выказывает Жилин, является безусловно положительным качеством.

Смех на протяжении всей повести будет показывать нам, принимают татары Жилина за «своего» или нет — изменения в отношениях будут переданы через появление или исчезновение смеха (именно поэтому, когда сбежавший, а значит, нарушивший данное слово Жилин будет пойман, Абдул перестанет посмеиваться — не будет признавать его равным себе).

И четвёртое явление, общее для обеих культур и занимающее в них очень важное место — это религия. Жилин мало что знает о татарских обычаях и совсем не понимает языка татар, но мечеть и молитвы он узнаёт безошибочно: «Видит — деревня татарская, домов десять и церковь ихняя, с башенкой», «…потом сложили руки, сели на коленки, подули во все стороны и молитвы прочли…».

Проговорим ещё раз: татарская культура для Жилина, несомненно, принадлежит миру чужого, однако это чужое больше не является исключительно враждебным и не-человеческим, чужое выглядит интересно, необычно, в нём постепенно всё явственнее проступают человеческие черты, и даже оказывается, что Жилин и татары в чём-то похожи и могут друг друга понимать.

III

В следующей части интерес Жилина к чужой культуре заменяется на её приятие: «точек пересечения» у главного героя и татар — всё больше и больше, чужое уже кажется Жилину похожим на своё, а сам Жилин постепенно становится любим во всём ауле (кстати, описаний в этой части нет совсем — для нас это значит, что Жилин привыкает к тому, что его окружает).

Сразу отметим: как татары получают свои имена и становятся действительно различимы (и различны) для Жилина, так и у Жилина теперь появляется имя — Иван (понятно, что татары используют не настоящее имя, но это не умаляет значения его появления — у Костылина, например, и вовсе никакого имени нет).

Хозяин часто приговаривает: «Твоя, Иван, хорош, — моя, Абдул, хорош», и через этот синтаксический параллелизм показывается их равенство, одинаковость, близость.

А Жилин, в свою очередь, самого милого ему человека в ауле — Дину — уже называет на русский манер — Динка.

Жилин не сидит на месте, он всё время что-то мастерит, плетёт, лепит — и этим заслуживает уважение татар: умение работать руками ценится в их культуре, это ещё одно качество (как и храбрость), которое позволяет Жилину стать для татар почти своим, на что нам указывает смех, которого в этой части особенно много (смеётся Абдул, потом Дина, потом татарки).

Если в начале третьей части мы видим, что обмен какими-либо предметами между Жилиным и татарами невозможен (татарки не смеют взять куклу, которую сделал Жилин; старуха, увидевшая Дину с куклой, бранится и разбивает игрушку), то затем ситуация меняется. Жилин выпрашивает у Абдула ножичек (что свидетельствует о высокой степени доверия Абдула к главному герою), девочки приносят Жилину лоскутки для кукол, Дина носит ему молоко и лепёшки. Переломным становится момент, когда Абдул даёт Жилину починить свои русские часы. Жилин помогает Абдулу, за что тот отдаёт ему в награду свой старый бешмет. Абдул получает в пользование русский предмет, Жилин — татарский.

К Жилину начинают привозить разные вещи на починку и даже просят его вылечить заболевшего татарина (что, как и вручение ножа, свидетельствует о высокой степени доверия).

Жилин учит язык татар («Стал Жилин немного понимать по-ихнему»), с Абдулом он разговаривает уже без переводчика (без труда понимает рассказанную Абдулом историю про старика), то есть постепенно делает своим то, что было чужим.

Но в этой же части повести появляется персонаж, для которого границы своего и чужого принципиальны и нерушимы. Этот персонаж — старик татарин.

Приведём здесь отрывок истории, которую про него рассказывает Абдул: «Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и восемь сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца; нашёл там своего сына, сам убил его и бежал».

Старик представляет другой вариант отношения к чужому. Для него путь Жилина — путь сближения с чужим, превращения чужого в свое — невозможен, чужое всегда враждебно. Даже сын (который в повести зеркально повторяет судьбу Жилина), попадая в чужой мир, сам становится чужим и, следовательно, врагом своего отца.

Мы уже говорили, что в этой повести можно условно выделить два пространства — пространства войны и мирной жизни, границы которых не определяются физически (или географически). Для нас принципиально, что старик, даже живя в ауле, всё равно находится в «пространстве войны» — для него русские навсегда останутся теми, из–за кого погибли семеро сыновей и оказался обесчещенным восьмой. И поэтому старик всегда будет воспринимать русских как врагов.

Как врага его будет воспринимать и Жилин — именно потому, что в этом случае мы имеем дело с «пространством войны». Здесь остаётся неизменным то восприятие чужого, которое мы видели в первой части: чужое как вражеское, как звериное, как не-человеческое. Вот описание старика глазами Жилина (через несобственно-прямую речь): «Бородка и усы подстрижены, белые, как пух; а лицо сморщенное и красное, как кирпич; нос крючком, как у ястреба, а глаза серые, злые и зубов нет — только два клыка. Идёт, бывало, в чалме своей, костылём подпирается, как волк озирается. Как увидит Жилина, так захрапит и отвернётся». Здесь и неестественный цвет, и сравнение с предметами и зверьми, а вместо человеческой речи — животные звуки.

Примечательно и другое: несмотря на то, что Жилин уже хорошо знает язык татар, он не может разобрать смысл речи старика (тот приходит жаловаться Абдулу на Жилина): «А старик злится, шипит, что-то лопочет, клыки свои выставил…» И этот факт ещё раз подчеркивает, что старик для Жилина принадлежит миру абсолютно чужого.

Всё большее понимание чужой культуры и всё большее её присвоение возможно для Жилина потому, что он открыт культуре татар. Попадая в аул, он оказывается в пространстве, условно названном нами «пространством мирной жизни», где возможен взаимный интерес, взаимное уважение и доверие, обмен предметами и т.д.

Для того же, кто находится в «пространстве войны» — для старика, — границы своего и чужого не могут быть изменены, чужая культура не может быть понята и присвоена даже в малой степени — чужие (русские) навсегда остаются врагами.

IV

В этой части можно говорить о том, что «своё» и «чужое» для Жилина постепенно смешиваются. С одной стороны, некоторые понятия он перекладывает на свой язык (аул он часто называет деревней, татарок — бабами), с другой стороны, он начинает разбираться в отличительных чертах другой культуры (если во второй части использовалось выражение «церковь ихняя», то теперь возникают слова «мечеть», «мулла»). В один из дней Жилин взбирается на гору, чтобы осмотреть местность: «На восход и на закат всё такие же горы, кое-где аулы дымятся в ущельях. “Ну, — думает, это всё ихняя сторона”. Стал смотреть в русскую сторону: под ногами речка, аул свой, садики кругом. На речке — как куклы маленькие, видно — бабы сидят, полоскают». Разделение между «своим» и «чужим» здесь явно присутствует — местность, где расположены незнакомые татарские аулы, называется «ихняя». Однако земля знакомых ему татар совершенно сливается с русской — даже географически русская территория и «свой аул» находятся в одной стороне («Стал смотреть в русскую сторону: под ногами речка, аул свой…»).

Одним из важнейших эпизодов повести является эпизод похорон. В этот момент татары предстают перед Жилиным максимально похожими на него самого, а их культура — на его культуру. Похороны становятся тем событием, благодаря которому Жилин окончательно принимает татар как не-чужих, а как таких же людей, как и он сам.

На тот факт, что смерть и погребение убитого татарина Жилин воспринимает как событие, относящееся к его собственному миру, нам указывают несколько признаков:

Первое: обряд похорон у татар отличается от того, который принят у русских, однако Жилин прекрасно понимает всё, что происходит.

Второе: только в этом эпизоде персонаж, который раньше описывался исключительно как «красный татарин» (цвет, подходящий и для описания предмета), вдруг называется просто «рыжий». С одной стороны, меняется характеристика цвета («рыжий» гораздо больше подходит для описания волос человека, чем «красный»). С другой стороны, пропадает принадлежность этого персонажа к какой-то определённой национальности: «рыжий» нигде не зовётся «татарином»: «брата рыжего», «роздал рыжий денег старикам», «подошёл рыжий», «вся деревня собралась к рыжему поминать покойника». Мы можем предположить, что в этот момент Жилин перестаёт воспринимать «красного татарина» как представителя определённой культуры, отличной от его собственной; татарин становится для Жилина просто человеком (ни до эпизода похорон, ни после слово «рыжий» больше не встретится).

Здесь же нужно отметить, что в восприятии Жилина и убитый перестаёт принадлежать к какой-то культуре — он ни разу не называется «мертвый татарин» — везде просто «мёртвый» («завернули мёртвого в полотно», «сели рядком на пятки перед мёртвым», «мёртвый лежит на траве», «подняли мёртвого на руки», «взяли мёртвого под мышки да под лытки»).

Разумеется, восприятие убитого татарина и его брата как просто людей могло появиться только как результат долгого процесса «вхождения» Жилина в чужую культуру.

[Здесь хочется отметить ещё один блестящий авторский ход, который не имеет прямого отношения к нашей теме, но так красив, что было бы жалко оставить его без внимания. На протяжении всего процесса погребения мы встречаем только слово «мёртвый», однако после того, как погребение завершено, появляется слово «мертвец» — происходит субстантивация качества. Человек был каким? — мёртвым. А стал кем? — мертвецом (перестал быть человеком). После этого о нём больше не говорится ни слова.]

Третье: мы помним, что в первой части смерть лошади — смерть существа, принадлежащего к миру «своего», — описывалась очень подробно и таким образом, чтобы мы понимали, какую жалость в Жилине вызывает эта смерть. Здесь мы видим схожую ситуацию. Мы видим детальное описание всего процесса погребения, при этом сочувствие и жалость Жилина угадываются не только по той степени внимания, с которой он наблюдает за процессом, но и по неожиданному обилию слов с уменьшительными суффиксами («сели рядком», «только слышно, на чинаре листочки от ветерка поворачиваются», «полегонечку», «сели опять рядком перед могилкой»).

С точки зрения размывания границ «своего» и «чужого» этот эпизод, пожалуй, можно считать некоей высшей точкой, поскольку в нём стирается не только культурное различие между Жилиным и татарами, но и фундаментальное различие между живыми и мёртвыми («чужими» par excellence). «…Все проговорили: “Алла” — и опять замолчали. Мёртвый лежит на траве — не шелохнётся, и они сидят как мёртвые. Не шевельнётся ни один» (здесь мы видим и сравнение живых с мёртвыми, и наделение мёртвого возможностью сделать движение («не шелохнётся»)).

Можно предположить, что для автора, Л.Н. Толстого (здесь нам кажется возможным отделить автора от рассказчика/главного героя, поскольку мы выходим на уровень обобщений), важно, что существуют некие понятия, явления, ритуалы, которые имеют ценность для всех людей — то, что оказывается общечеловеческим, как бы надкультурным. Именно поэтому в произведении присутствуют эпизоды, в которых граница свой-чужой либо размывается, либо вовсе исчезает, и остаётся только человеческая общность (мы не обсуждаем вопрос, насколько вера в существование чего-то «общечеловеческого» соответствует «действительности», а только пытаемся раскрыть имплицитно заложенную в тексте авторскую позицию, складывающуюся не из прямых утверждений, а из самого строения текста).

Возвращаясь, однако, к мироощущению главного героя, кратко зафиксируем ещё раз, что для Жилина границы свой-чужой разрушаются, с одной стороны, потому, что он всё больше узнаёт культуру татар, всё больше в ней понимает и принимает, а с другой стороны, — потому, что в этой культуре он видит что-то, что является общим для него и для татар просто в силу того, что и он, и они — люди.

V

«Поднялся Жилин, говорит товарищу:

— Ну, брат, айда!

Тронулись, только отошли, слышат — запел мулла на крыше: “Алла, Бесмилла! Ильрахман!”

Значит — пойдёт народ в мечеть».

На момент, когда Жилин решает бежать (прихватив с собой Костылина), его окончательное принятие татарской культуры видно по нескольким вещам. Во-первых, он называет татар «народом» (а это очень весомое слово, оно указывает не только на наличие определённой культуры, но и на её значимость, значительность), во-вторых, он понимает отдельные слова азана, в-третьих (и для нас это главное), — он и сам начинает использовать язык татар. Во второй части есть эпизод, описывающий, как Жилина ведут из сарая в дом: «…приходит к Жилину ногаец и говорит: “Айда, хозяин, айда!” Тоже не знает по-русски. Только понял Жилин, что велит идти куда-то». Теперь из незнакомого, лишь смутно понятного окрика, «айда» превращается для главного героя в обиходное слово. Если на протяжении всего произведения язык был главным водоразделом между миром Жилина и миром татар, то в этом эпизоде он наконец исчезает — «ихняя» речь становится и речью Жилина.

После того как Жилин совершает побег, он снова оказывается в условном «пространстве войны» — мирная жизнь для него заканчивается, и татары снова превращаются во врагов — в тех, кто может лишить его свободы.

Один за одним пропадают все признаки так тяжело нажитого понимания чужой культуры, и Жилин в момент опасности, момент столкновения с татарами как врагами опять возвращается к низшей, ксенофобской модели восприятия другого:

«Слышит Жилин — едет кто-то сзади, кличет по-своему. Бросился Жилин в кусты. Татарин выхватил ружьё, выпалил — не попал, завизжал по-своему и поскакал прочь по дороге.

— Ну, — говорит Жилин, — пропали, брат! Он, собака, сейчас соберёт татар за нами в погоню».

Вернулось и непонимание языка (несмотря на его знание! Та же ситуация, как мы помним, была с восприятием речи старика-татарина), и звериное во враге. А Костылин, наоборот, вдруг оказывается «братом» — только потому, что на войне с татарами они находятся по одну сторону (впервые Жилин обращается к Костылину «брат» в момент побега, когда они ещё находятся в ауле, но не в безопасности, поскольку формально уже являются бежавшими пленными).

Однако стоит отметить, что вновь появившаяся у Жилина ксенофобская модель восприятия чужих охватывает далеко не всех татар, а только тех, кто настигает Жилина с товарищем и пытается поймать их — у главного героя существует разделение на «своих» татар и «не своих»: «Слышат — трещит что-то по кустам, прямо к ним собака чужая чья-то. (…) Лезут и татары — тоже чужие».

Хотя явственно и восприятие татар как чужих, но важно, что остаются ещё и какие-то другие татары, «свои» татары, которые не становятся для Жилина врагами, несмотря на то, что бежит он именно от них.

Отношение же самих татар к Жилину после поимки меняется — он нарушил слово, и поэтому не может быть больше принят совершенно как свой: «Абдул уж не смеётся и ни слова не говорит с ними». Но становится ли Жилин для них абсолютно чужим (в смысле не-человеком), сказать трудно: «А если затеешь опять бежать, я тебя как собаку убью»; «Житьё им стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет. Кидали им туда [в яму] тесто непечёное, как собакам, да в кувшине воду спускали».

Мы полагаем, что эти фразы допускают два диаметрально противоположных толкования — с одной стороны, слово «собака» указывает на то, что Жилин воспринимается как чужой, как не-человек — зверь. С другой стороны, оба раза он не называется собакой прямо, а только сравнивается с ней — то есть воспринимается татарами как человек (т.е. «свой»), однако наделённый самыми низкими качествами.

VI

Смех теперь Жилин слышит только от Дины: во всей повести она — единственный человек, которого можно назвать другом Жилина. Она почти сразу же становится для Жилина «своей» (как и он для неё), и до самого конца их отношения не меняются — они только становятся всё более и более близкими. Однако — в отличие от пушкинского «Кавказского пленника» — это не история о любви молодой девушки. Для Толстого принципиально важно, что единственный, кто может по-настоящему пожалеть Жилина, кто видит в нём не пленного русского, а просто человека, которому грозит опасность и которого поэтому надо спасти — это девочка, ребёнок, ещё открытый миру и ещё не научившийся делить всех людей на своих и чужих.

Уже два раза в тексте мы сталкивались с тем, что смерть кого-то, кто принадлежит миру «своего», вызывает жалость или сочувствие. Расставание с Диной, безусловно, оказывается третьим эпизодом в этом же ряду, поскольку расставание с ней (а Жилин, несомненно, расстаётся с ней навсегда) синонимично переживанию её смерти. И этот эпизод так же, как первые два, связан с чувством жалости (и нежности), что вновь выражается появлением слов с уменьшительным суффиксом: «Села на коленочки, начала выворачивать. Да ручонки тонкие, как прутики, ничего силы нет. Бросила камень, заплакала», «Динушка», «как козочка прыгает».

Нам кажется, что последнее сравнение говорит не только о нежном отношении главного героя к Дине, но (поскольку возникает образ животного) и о том, что для Жилина Дина как часть «своего мира» навсегда потеряна — в следующее мгновение она уже исчезает в темноте.

Опять Жилин оказывается в том пространстве, которое мы назвали пространством войны — опять он бежавший пленный. Граница между своим и чужим вновь возникает с необыкновенной чёткостью — но не за счёт наделения «чужого» какими-то характеристиками, а, наоборот, за счёт акцента на том, что есть своё, кто такие свои.

«…закричал что было духу своим:

— Братцы! Выручай! Братцы!

Услыхали наши. (…) …Жилин собрался с последней силой (…), бежит к казакам, а сам себя не помнит, крестится и кричит:

— Братцы! Братцы! Братцы! (…)

Выбежали солдаты, обступили Жилина — кто ему хлеба, кто каши, кто водки; кто шинелью прикрывает, кто колодку разбивает…»

Казаки — это «свои», «наши», «братцы», единоверцы (Жилин крестится — хоть и безотчётно, но всё же на их глазах); пища, которую они ему дают, явно противопоставляется той, которую Жилин видел или ел у татар (хлеб противопоставляется лепёшкам, водка — бузе, каша — конине с бараниной).

Татары же здесь опять представлены как враги, однако восприятие Жилина по сравнению с остальными эпизодами, где татары также выступают в качестве врагов, существенно меняется: «Избави бог тут, в чистом поле, увидит конный татарин: хоть близко, а не уйдёшь». Татарин здесь не просто враг, но воин («конный татарин»), равный Жилину по достоинству. Узнав культуру татар, Жилин больше не может воспринимать ни одного представителя этого народа как не-человека; даже к татарам, которые несут с собой угрозу, Жилин начинает относиться с уважением.

Последний же абзац произведения посвящен — неожиданно — Костылину. Нам кажется, что именно последние строки могут помочь разрешить затруднение, возникшее в связи с изменившимся отношением татар к Жилину после его неудачного побега. Означает ли выражение «как собаку» полное приравнивание Жилина к животному или это только сравнение, не уничтожающее разницу между ним и собакой, оставляющее его в поле «своего», человеческого, но бесконечно низкого?

Обратим внимание на то, что после поимки Жилина и Костылина Абдул грозится убить их через две недели, если до этого срока не придёт выкуп.

Тем не менее из последних строк повести мы узнаём, что Костылин вернулся домой через месяц. Почему татары, наверняка обозлённые вторичным побегом Жилина, не убивают Костылина сразу же — ведь можно предположить, что Костылин помог Жилину сбежать? Почему они не убивают Костылина и через две недели, как обещали? (В денежном плане риска никакого — ведь выкуп всё равно бы пришёл.) Отчего-то ведь держат они Костылина, и кормят, и не трогают.

Мы рискнём предположить, что как Жилин, пожив с татарами, больше не может относиться к их культуре как абсолютно чужой, так и сами татары, узнав Жилина и полюбив его, в некотором роде переносят своё отношение к нему и на его товарища.

Поэтому в случае с затруднением, связанным с выражением «я тебя как собаку убью», мы склонны отдать предпочтение второй интерпретации — нам кажется, что отношение татар к Жилину прошло такой долгий путь развития, что не могло вернуться к самой первой стадии.

* * *

Основная задача нашей работы состояла в том, чтобы показать, что в повести «Кавказский пленник» есть скрытый сюжет, описывающий соприкосновение и взаимодействие двух культур, изменение границ своего и чужого, изменение отношения к чужому и т.д. Мы постарались не просто указать на наличие этого сюжета, но и детально проследить его развитие.

Однако мы чувствуем, что есть необходимость в хотя бы самом минимальном обобщении (которое, безусловно, не ставит своей целью охватить и подытожить всё вышеизложенное).

Можно сказать, что в этом тексте есть несколько моделей восприятия других.

Первая модель: другие воспринимаются как «свои». «Свой» в данном случае — это тот, кто обладает человеческими чертами (даже если не является собственно человеком), тот, кто понятен и близок, тот, к кому можно испытывать жалость, сострадание, нежность.

Вторая модель — это восприятие других как «чужих». «Чужие» могут восприниматься как враги — и здесь же — как звери, как не-люди (и именно поэтому — враги). Такое восприятие существует только в «пространстве войны» (которое может быть на карте или в голове — неважно). Как только герои покидают это пространство, они перестают относиться к чужому как исключительно животному и вражескому.

«Чужие» могут также восприниматься с любопытством. Как только герои оказываются в «пространстве мирной жизни», они обнаруживают, что «чужой» не столько дикий, сколько диковинный. И чем больше интерес к чужому, тем больше возможность его узнать, понять и, как следствие, сделать «своим». Своим чужое становится и тогда, когда находятся точки совпадения культур.

Третья модель: другой воспринимается как человек, принадлежащий человеческому роду вне зависимости от национальности, пола, возраста и т.д. В этом случае можно говорить о практически полном исчезновении границ между «своим» и «чужим».

Мы можем предположить, что для Толстого война является чем-то в высшей степени искусственным и противоестественным — именно поэтому она порождает такое чёткое деление на два мира. Но есть и что-то, что является естественным и понятным каждому человеку — смех, Бог, мужество, смерть и переживание смерти — и всё это стирает границы между своим и чужим, указывает на наличие общечеловеческого в разных культурах, указывает на то, что принадлежность к национальности не имеет значения, поскольку каждый человек, в первую очередь, — человек.

Жилин, так глубоко узнавший культуру татар, уже никогда не сможет воспринимать её как совершенно чуждую, непонятную, неценную. Так же и татары, обнаружив в Жилине качества, близкие их собственной культуре, полюбив его, не смогут больше относиться к нему (и к его товарищу) как к врагам.

при написании статьи использовались собственные материалы, а также материалы игровой образовательной сессии, проведённой под руководством Ф.С. Югановой и Р.Х. Чудина для учеников школы №1811