Дневник — это жизнь, как если бы у неё были начало и конец, а не рутинная текучесть впечатлений. Дневник — одновременно схема жизни и невозможность предстать в этой жизни в виде чистой и обособленной схемы, поэтому жизнь текуча и несобытийна, в то время как текст о жизни есть сама жизнь или событие, дающее возможность бытию быть как единственному и судьбоносному горизонту существования. Чтобы я не писал, мои шаги необратимы, как необратимо само sein; как бы я не отрекался, всё, что написано здесь, в дневнике, нечто иное как вечные органы этого искусственного тела, сотканного из бумаги и чернил. Словами я рисую уже давно нарисованное тело, которое есть вместе с этим собственный образ; подобное тело бессмертно и только оно может себя ранить — любые другие формы воздействия остаются в нём лишь в виде бесследных линий. У того, что бесплотно, есть мифическая судьба; то же, что плотно и вещественно, есть только миф и непроглядная дорога повторений.

Дневник не обязывает нас обращаться к структуре каждый раз при возведении дискурса; рассуждение в случае заметок или отрывков — это движение с полоборота. Дневник — не продукт бытописания, посколько последний аспект требует от нас наличия композиции в картине, присутствия чёткой перспективы. Я записываю не то чтобы свои наблюдения, а намекаю на то, что эти наблюдения как-то меня коснутся, что они произойдут в некоем гипотетическом времени, когда категории рассудка и трансцендентальные формы разума вступят в эпоху полной легитимности. По существу, дневник представляет собой импульсивное удержание порога мира — того мира, что исполнен смысла и пронизан сетью причинности; мир-номос. Тело, которое я пускаю в пространство разнозненных фраз — это моё настоящее тело, стремящееся к письму; разрыв той границы, что диктует условия экспрессии выражаемого; дневник — это выражение, не считающееся ни с чем, кроме самого себя. Выражение в виде заметки, наблюдения, пространного признания в любви и проч. обходит знаковую транзакцию; само по себе, ничему не эквивалентное — выражение в момент возникновения; аспект эквивалентности обнаруживается только в процессе чтения дневника с целью сквозь оставленные человеком следы возродить его биографию. Проблема же заключается в том, что биография — это вид тирании, чьим главным органом управления является цельность, целесообразность и желание привести существование индивида к общему знаменателю (то есть сделать ин-дивида дивидуальным), дабы посредством подобия ввести сравнение с множеством; биография снимает интенсивность жизни и утверждает хронологию жизни. В дневнике фраза бежит от языка к жесту, от механики движения к самому движению; тело дневника — тело-различие, тело, не похожее на себя; тело биографии — кодированное тело, и не тела походят друг на друга, но над телами, что сами состоят из цифр, реет повсеместная власть кода.

Понять — одна из последних целей того человека, кто ведёт дневник. И не то чтобы у дневника была цель (конечно, можно привести в пример несколько имён, таких как Беньямин или Барт, у которых явно была цель в каждодневных заметках, но вряд ли цель выполняла какую-то конститутивную функцию и была исчерпывающей для произведения, поскольку трудно представить, как Беньямин, расхаживая по Москве, заранее предполагал, что запишет в дневник — город случайно оказался на страницах, мысль не выбирает улицу или проспект), которая и могла бы идентифицировать текст с чем-то ему внешним — с жанром, направлением, традицией; дневник — это выражение, не строящееся по законам грамматики, а исходящее из тела, почти являющееся телом. Фраза, чья плоть есть звук, но не знаковая структура, — сингулярная точка, где мир нисходит к тому реактивному пласту, когда действительность сводится к собственному началу — раскалённой символической почве. То есть рецепция в дневнике — та рецепция, что ещё не принадлежит ничему, кроме самой себя. Я пишу — я отказываюсь от эмпирического существа памяти, примыкая к идеальному телу забвения; я вверяю себя интенции, оторванной от логических построений; тело собирается в голос, становясь нерасчленимым, по той причине, что звук расчленить невозможно — разве что оборвать. Дневник уже хранит в себе то, что отринет его стихийность и лоскутность; не импликация конструктов, а сжатие света. Представим себе роман — не в ракурсе его драматургического строения, а взлёта чувствительности (на самом деле, характеристика довольно банальная), — это фраза, заметка в дневнике. К примеру, я влюблён. Дневник, конечно, может позволить мне расписать в самых прелестных красках объект моих волнений, но всё это — лишь объективация чувства, умерщвление раздражения; нет, моё чувство, терпящее совершенно любые степени сжатия (ведь само чувство есть перманентное самовысвобождение) — это строчка вверху страницы. И необязательно совмещать обозначаемое и обозначающее, то есть само сжатие — не компановка содержания, а произвол языка, вновь вернувшегося к речи. Роман уже написан, любовь уже воплощена, жизнь уже прожита; дневник обращает нас к этому «уже» — мы пишем «уже», и пройдённый путь кажется нам продолжающемся.

Дневник — это не способ приобретения глаз Другого. Ведь не является ли сам дневник плотью нашего собственного различия, игрой индивидуации, когда мы отворачиваемся от идентичности с историей и летописью в сторону идентичности со звуком и светом? Мы пишем себя, делая собственное тело светоносным и звенящим — колебания постоянно удерживаются максимально близко к резонансу, когда сам резонанс — это смерть.