Вот мне стукнуло пятнадцать и срочно возникла надобность в материальном. Не то чтобы ее до этого не наблюдалось, нет, проглядывалась, но не слишком что ли очевидно. Так, по мелочи: денди, платьишко, газированная вода «Танец» из автомата в доме культуры. Скажем так: в пятнадцать все только начинается, в том числе и скользкая дорожка потребления, которая при неумелом с ней обращении, уже к юности выводит тебя к небоскребам стеллажей в Икее. Впрочем, кто думал тогда об Икее? Или лучше так: видел ли кто-нибудь тогда такие стеллажи?

В пятнадцать тебе вдруг начинает быть симпатичным все заграничное: слова, актеры, одежда и книги. И американская еда. И вообще все американское. И, хоть ты и обещаешь всегда не кстати выплывающей с кухни маме, что да-да, непременно получишь золотую медаль и (а как же!) станешь директором магазина, но, завязывая в коридоре нечто б/у, доставшееся от выросших детей очередной родственницы, трезво смеряешь себя в зеркале: «Вот если бы мне красную краску для волос, то стопудово буду вокалисткой группы Aqua!»

Отчаянное желание Америки было не только в магнитофоне: им были обклеены все стены комнаты и раскрашены дневниковые странички, оно стояло в трехчасовых очередях в Макдоналдс и цедило через трубочку напиток богов из красных банок. Оно совершенствовало штрихом туалетную плитку надписями «I love Саша» и «Fuсk love», когда с Сашей не получалось. Оно терзало пятнадцатилетние сердца с еще не утонувшим Леонардо Дикаприо на футболке.

Америка была так желанна для нас, что, в конце концов, приобрела очертания плотненькой рапиристки Эрин, пожаловавшей на тренировку со своим личным охранником-водителем. Отец Эрин бдил в дипломатическом корпусе и долго думал, куда бы сплавлять дочь после школы. Дочь была не Бог весть что, конечно, с уже приглядывающимися признаками подросткового ожирения. Поэтому по средам и пятницам она была вынуждена худеть. Делать это полагалось каким-нибудь оригинальным образом, чтобы перед коллегами стыдно не было. Надо признать, что отцовская страсть к аристократии сильно повредило дочери пубертат: вместо того, чтобы общаться с себе подобными, она проводила вечера с рахитичными гопниками, которые таращились на нее и мычали что-то нечленораздельное. Америка была рядом с нами, но разговаривать мы с ней не могли, потому что все в школе учили немецкий.

Если использовать слова помягче, то Эрин пребывала в состоянии невероятной паники, ведь она чуть ли не первый раз покинула территорию посольства и столкнулась с суровой российской жизнью девяностых годов: падающая на голову штукатурка в спортивных залах, дырка в бетонном полу вместо толчка с освежителем воздуха и люди без образования. Она даже как-то с состраданием поглядывала на нас, фехтующих в ватниках-пережитках олимпиады-80: оранжевые от стараний предыдущих героев с запахом прогнившего чая. Мы пытались наладить коммуникацию, как могли: расспрашивали верзилу-охранника, который курил у крыльца, про жизнь американцев за забором в Москве, знаками показывали, где туалет и по нескольку раз повторяли свои имена, надеясь, что Эрин когда-нибудь нас запомнит. Она непонимающе улыбалась, когда мы отряжали кого-то из группы потрогать ее настоящие кроссовки «Adidas» или предложить овсяное печенье. Она никогда ничего не ела из того, чем мы ее угощали. Может быть, думала, что отнимает наш паек? Может быть, все это отсылалось на родину, чтобы показать друзьям, что приходится есть здешним подросткам? Эрин держалась независимо и ничего кроме скуки на занятиях не испытывала: в то время как мы увлеченно обсуждали последнюю серию «Полицейской академии», разминаясь перед боем, она одиноко свисала со шведской стенки. Вернее, с ее остатков.

Помимо того, что мы боялись запачкать ее белоснежный костюм (охранник все–таки иногда заходил в зал), фехтовать с Эрин никто по доброй воле не хотел из–за ее леворукости. Эта спортивная особенность никогда не радовала среди отечественного производителя, чего уж говорить о заграничном? Стоять в одиночестве в центре зала и молча умолять Бога, чтобы кто-нибудь из бритых наголо мальчиков (по весовой категории она подходила только им), выбрал бы ее в партнеры — об этом ли мечтала светловолосая дочь американского дипломата?

Тренер пытался повлиять, устало потирая редеющую ботву. Даже выучил пару выражений на английском, затевал общие игры заместо парных занятий, но это мало помогало, а иногда даже еще больше усугубляло ситуацию: в обтягивающих велосипедках Эрин смотрелась более, чем плачевно.

Внерабочие отношения тоже как-то не складывались: после тренировки все шли в раздевалку кидаться потными носками или пить молочный коктейль за 6 рублей на первом этаже, а Эрин увозили на машине с красными номерами, и она смотрела на нас из окна на заднем сидении и обреченно махала рукой.

Мне было жаль Эрин. Нам всем было ее жаль. И мы совершенно не понимали, что нам делать с живой американской мечтой, которая приходит к нам два раза в неделю.

В конце концов, после местных соревнований, на которых Эрин заняла 4 место с конца, обойдя только младшую группу, ее навсегда забрали от нас. Видимо, отец Эрин решил, что ей нужно попытать счастья в другом виде спорта, раз здесь ничего не получается. Мы ждали ее несколько сред, и, тренируясь, иногда подходили к окну, чтобы посмотреть, не стоит ли у подъезда автомобиль с красными номерами. Но автомобиль не стоял. Он исчез также внезапно, как и появился. Также как исчезла Эрин с ее фирменными кроссовками.

А через пару месяцев кому-то из группы купили такие же.