Он был как сказать? Что-то такое маленькое, озлобленное, но без подразумевающей травматической агрессии. Такие в детстве мутузят во дворе себе подобных, но чтоб без сильно заметных синяков. Или бесят воробьев, выбегая из подъезда с криком «Аааа». Вроде бы гнилой, но не до конца. И фамилия — Чулков. Как бы носочное, но не по-настоящему.

Ходил угрюмо, раздражительно отрывая ноги от линолеума высоко, как по болоту.

В общем, не сахар мужчина.

О нем знали только то, что у него все–таки была дочь. Такой маленький намек на живое, заставляющая других обрадовано качать головой. «Ого, он — человек» — думали они, глядя на его ожесточенное стремление расписать давно кончившуюся шариковую ручку — немое насилие стола. Или хорошенько пропитанный десятилетним трудом синий свитер.

И были, конечно, книги. Но тоже, как и все в его жизни, — остаточно. Только переплет. Или, допустим, только обложка. Он их любовно измерял, растягивал, нарезал картон по долевой. Молча тер тряпкой, макая в трехлитровую банку со суспензией.

Ему из жалости иногда приносили пару изживших себя томов какого-нибудь великого. Надменно разглядывал, перебирал страницы почерневшими ногтями, выдыхал маньячно, удлиняя мягкость на конце фамилии: «Гогольь…».Пришел-таки. К нему.

И были, конечно, студенты, то есть мы, но сейчас вот начнешь вспоминать правильное название этого предмета, и только выуживается что последний этаж в дальнем крыле. И что шел он всегда понимающе — последней парой.

Даже имя его не удается точно воспроизвести: то ли Геннадий, то ли Георгий, но абсолютно точно что-то крючковатое, затхлое и бесполезное, как старая брезентовая раскладушка.

Про таких говорят: «он не ест мясо», а потом выясняется, что он не относит птицу к мясному, потому что она летает и не мычит. И в пельменях тоже одна только соя. А колбасу можно после пасхи — раз в год или чтобы горько не обидеть маму. Но все–таки, не смотря на отступления и подпункты, такому человеку своим выбором необходимо терзать остальных. Потому что мясо — это смерть. Это крах и опасность.

Опасностью было и гипотетически возможная передача информации некому врагу. А потому все знания, которые предполагались в учебном семестре перейти в как минимум 25 незрелых умов, были тщательно зашифрованы хитроумной системой из трехцветой бумаги.

Или вот еще: всеми силами воспитать глубокое уважение к технике. А лучше даже не уважение, а преклонение перед ее возможностями. Нет, не просто романтический пантеизм, но борьба по вписыванию его в жесткие современные реалии. Например, Windows 95 нужно было «вежливо попросить работать». Если такого не происходило, то в противостояние вступала «душа» компьютера, чувствовавшая, что ее хотят оскорбить. Так в ходе какого-то бытового конфликта между не поладившими душами экран монитора выдал синий экран, поколебав спокойствие борца за нарушение прав техники в мире людей.

Он долго сидел, в сумерках, прорвавшиеся в кабинет сквозь толстые двойные рамы на окнах, как доктор у постели умирающего, поглаживал старенький системный блок и шептал утешительно: «Ну, ничего, ничего».

Шутить с ним более никто не собирался. Даже обоюдные приветствия сводились к легкому покачиванию головы, но обязательно без слов. А иначе — едкий запах желудочного сока в ответ.

И классный журнал после его рук отдавал чем-то состарившимся, затхлым. Как долго лежащая рыба в магазине, которую так никто и не купил.

Весь как бы законсервированный, но давно. Даже если захочешь — все равно открыть не получится. Заржавело.

***

Как-то раз забилась надежда во всех сразу — выпускной. Прощенное воскресенье перед тем, как навсегда расквитаться с осточертевшими стенами. Концерт с раскрашенной простыней «Выпускники 2005», плачущая классная руководительница в больших очках. Дешевое вино, охапки цветов и старенький магнитофончик с выпадающей батарейкой. И дальше — очередная взрослая жизнь.

Набор чутких сердец в нерешительности топчет линолеум: пригласить ли? Ну, а вдруг? (Есть же, в самом деле, дочь!)

Удивился, но сразу как-то потемнел. Ответил тихо, сипя где-то в гортани, как будто уксус, тот самый, что он пил всю жизнь, наконец-то добрался до адресата: «Не люблю я эту всю самодеятельность. Поют своими фальшивыми голосами — слушать тошно».