Российское государство пытается запретить квир, полностью исключить его из общественной сферы. Оно запрещает книги и кино, проводит рейды по гей-клубам, сажает людей за «пропаганду ЛГБТ» и участие в «экстремистской организации». Но квир всегда был, есть и будет. Наше исследование советских журналов показывает, что квир встречался даже в разрешенной для печати литературе, а не только лишь в подпольной. Квир был частью нормализованных практик. Его не исключить и не вырезать ножом из тела общества. Квир — это частицы крови, циркулирующей по нему.

Этот текст является нашим слегка измененным бакалаврским дипломом. В нем мы обращаемся с квир-оптикой к советским соцреалистическим произведениям. Мы выявляем контексты, в которых возникает квир в советском официальном искусстве «оттепели» (война, обряд перехода, «Иные» пространства, наставничество и другие); объясняем, почему квир в этих контекстах был достаточно «нормальным», чтобы его опубликовать официально (в основном, из-за ритуальности и включенности в небытовое пространство); выявляем функции квира (романтизация войны, достижение гендерной модели героической маскулинности и другие); а также анализируем восприятие этого квира в литературной критике и при экранизации (в них выстаривалась иерархия толерантности к квиру); а еще отмечаем, как под конец периода «оттепели» в либеральной среде возникает проблематизация квира.

Мы благодарим нашего научного руководителя, Андрея Александровича Костина, за неоценимую помощь в наших исследованиях.

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, в котором мы публикуем материалы прямо в процессе наших текущих исследований квира в советской официальной культуре.

Примерное время чтения текста: 2,5 часа.

Введение

Эпоха «оттепели» в СССР характеризуется массовыми процессами «либерализации», отказом от сталинского наследия, смягчением цензуры, призывами впустить искренность в литературу.[1] В то же время исследователь: ницы выявляют происходившие в эту эпоху изменения в гендерном контракте [2] и «кризис маскулинности».[3] Люди начинают искать отличные от диктуемых государством гендерные модели, которым можно было бы соответствовать, зачастую заимствуя их из культуры (фильмов, литературы).[4] В связи с этим можно предположить, что массовая культура «оттепели» могла предлагать ненормативные, квирные модели гендера и влечения, смелее вводить их в литературу, рассчитывая на успех у читательской аудитории. Под квиром в работе понимается гендерное поведение и влечение, которые для контекста советского общества «оттепели» являются ненормативными. Из-за того, что эксплицитную гомосексуальность на страницах официальной печати в большинстве случаев встретить было скорее невозможно (как, впрочем, и описание яркой гетеросексуальной эротики [5]), в качестве ненормативного влечения в работе рассматривается континуум гомосоциального желания[6], а именно те его  проявления, которые в определенном контексте могут легитимизироваться, но если теоретически поместить их в другой, бытовой контекст, то они оказываются ненормативными. Мы делаем предположение, что они оказываются таковыми именно за счет их гомоэротического потенциала.[7]

Данная работа изучает функционирование квира в соцреалистической культуре «оттепели», использование в ней квира в качестве устойчивого нарративного приема и дискурс о квирном в первую очередь в литературе, но также в литературной критике, визуальных материалах и киноадаптациях. Это исследование позволяет составить более полное представление о направлении литературы эпохи «оттепели» и процессе канонизации автор: ок и их произведений. Кроме того, оно вскрывает пласт культуры, который был массовым и влиятельным для советского общества оттепельного периода, возможно, перенимавшего презентуемые квирные отношения в качестве образцов, но которые впоследствии, уже в эпоху «застоя», в оказались запрещенными для изображения.

Материалом исследования служит наполнение таких журналов как «Октябрь», «Юность», «Молодая гвардия», «Огонек», «Сибирские огни». Такая выборка охватывает и журналы разной идеологической направленности [9], и расположения, и читательской аудитории. Кроме того, мы выбирем в качестве предмета исследования не только лишь произведения советских автор: ок, но и публикуемые переводы иностранных произведений, так как нас в первую очередь интересует политика журналов, при которой они решают опубликовать на страницах издания квирное произведение.

Не самым очевидным является, что в эпоху оттепели могло считываться как трансгрессивное [10] и квирное. Чтобы понять, что из найденного в искусстве воспринималось как ненормативное, в исследовании используются дневники, собранные проектом «Прожито»[11].

Для исследования официального дискурса о квире также оказывается важным вопрос восприятия квирных литературных произведений. Если квирное произведение уже было опубликовано, то как оно будет воспринято в литературной критике и киноадаптациях, которые так же проходили процесс цензуры и одобрения официальным дискурсом? В связи с этим к исследованию привлекаются найденные через «Летопись рецензий»[12] критические статьи на рассматриваемые в исследовании литературные произведения и публиковавшиеся в других, не исследуемых в данной работе, журналах и газетах, таких как «Литературная газета», «Нева», «Знамя», «Москва» и другие.

Чтобы ограничить выборку и так обширного материала, особенно подробно для исследования были отсмотрены выпуски «Юности», «Огонька», «Молодой гвардии», «Октября» и «Сибирских огней» за 1957 и 1963 года. Выбор падает на эти годы, так как они находятся близко к временным границам «оттепели» (1956 и 1964 года), но не слишком, что позволяет отследить тенденции журналов в публикации квирных работ на протяжении всего изучаемого периода. После «секретного» доклада Н. Хрущева в 1956 году изложенным идеям требовалось некоторое время, чтобы проникнуть в работы писатель: ниц, поэт: ок, худож: ниц и критик: есс, поэтому выбирается год после доклада. В свою очередь, если считать 1964 год моментом окончания «оттепели» из-за отставки Н. Хрущева, для исследования требуются находящиеся в границах «оттепели» критические статьи, выходившие часто в тот же и на следующий год после публикации литературных произведений, что обосновывает выбор предыдущего от «верхней» границы «оттепели» года. Кроме того, в процессе исследования, насколько хватило временных ресурсов, были отсмотрены также некоторые выпуски, которые выходили в промежутке между 1957 и 1963 годами.

Важным является и вопрос методологии: как в материалах выявляется квирность, ее значимость, дискурс о ней.  Гендерная ненормативность будет выделяться за счет определенной гендерной маркированности. В литературных произведениях это явные указания на то, что персонаж: ка, котор: ой приписан один гендер, ведет себя или выглядит так, как с точки зрения автор: ки должен вести себя человек другого гендера. В случае с визуальными материалами это присутствие у человека одного гендера атрибутов, которые приписываются людям другого гендера в том обществе.

Для выявления ненормативного влечения в качестве основы мы заимствуем методологию, выработанную И. К. Сэджвик в книге «Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire»[13]. В нашей работе квирными считаются те произведения, в которых для описания взаимодействий между персонаж: ками одного и того же гендера используется язык желания и эротики. Это могут быть телесные взаимодействия (объятия, поцелуи, прикосновения), забота, нежность, желание признания, тяга вместе проводить время, внимание к внешности и телу, обнаженность, ревность, скучание, близость в темноте, слова «любовь», «влюбленность» и так далее. Важным является то, что эти взаимодействия невозможно представить в ином контексте, так как в другой, повседневной ситуации они окажутся ненормативными, но в представленных в произведениях ситуациях удивительным образом они как правило нормализуются, что и позволяет им попадать в официальную печать. Выявить и объяснить эти ситуации легитимизации и является одной из задач данного исследования.

Кроме того, возможны случаи, которые не предлагают эксплицитную квирность даже в широком определении гомосоциального желания, но имеют квирный потенциал и могут трактоваться через квир-оптику. К таким работам можно отнести произведения, где присутствует язык желания, но у него нет однозначной гетеросексуальной маркированности.

Для того, чтобы понять, зачем квир присутствует в произведении, мы анализируем, какую роль он играет в сюжете и развитии персонаж: ек, как он соотносится с темой произведения, какую смысловую нагрузку он несет. А для анализа дискурса о квире мы рассматриваем то, какими фразами сопровождается квирное поведение персонаж: ек, в каких ситуациях взаимодействие проблематизируется и требует от автор: ки легитимизации посредством специфических «оговорок», объяснений; что описывается как «нормальное», а что как ненормативное, и где лежит грань между этими понятиями.

Анализируя рецензии и экранизации (а также переводы с иностранного языка на русский), мы смотрим, присутствуют ли в рецепции те элементы, которые в оригинальном произведении являются квирными, как и почему в рецепции объясняются эти квирные элементы, если они присутствуют, прослеживаются ли какие-то общие тенденции в том, как квирные произведения воспринимаются и трактуются.

В данном исследовании мы руководствуемся гипотезой, что квир выполнял в советской оттепельной культуре определенные ритуальные функции, что легитимизировало и даже, возможно, делало необходимым присутствие квира в определенных ситуациях. Квир мог одновременно проблематизироваться одними людьми и не замечаться другими, в том числе самими автор: ками произведений. Кроме того, можно предположить, что официальный дискурс тяготел к стиранию квирности или переводу ее в более нормативное русло, а также, что на дискурс о квирных произведениях влияла, в частности, квирфобия.

Квир в соцреалистическом искусстве

Возникает вопрос, какие фикциональные ситуации запускают комплекс влечения/желания (в частности, телесный комплекс), смещение гендерных ролей и гендерного выражения, которые имеют квирный потенциал, то есть, могут прочитываться как квирные. Можно выделить несколько ситуаций и тем, в связи с которыми в произведениях регулярно возникает квир: война и армия, разного рода переход и посвящение, перемещение в «Иные» пространства (например, в Сибирь или любое другое непривычное для геро: инь пространство), спорт, интернационал, наставничество, влечение женщин к мужчинам, негативная характеристика «врага». Квир в соцреалистических произведениях, как правило, появляется не в повседневной обстановке, а в ритуализованном, небытовом контексте. В этой главе нам хотелось бы показать, что квир в соцреалистических работах является составляющей ритуальной функции соцреализма, а также откликом на социальный контекст «оттепели».

К. Кларк утверждает, что «основополагающей фабулой» советского соцреалистического романа является ритуал перехода героя от «стихийности» к «сознательности», то есть от политической незаинтересованности и неподконтрольности к следованию социалистическим идеалам, что призвано отражать соответствующее движение СССР к коммунизму [14]. Для этого герой перемещается в другое пространство (или возвращается в то, которое ранее покинул), на пути к «сознательности» ему помогают, в частности, наставники-мужчины [15]. А любовная гетеросексуальная линия, если она есть, отходит, как правило, на второй план [16]. Тем не менее, мы увидим, что ритуальные черты свойственны не только лишь роману, но и соцреалистической литературе в целом. Работа Кларк также во многом задает деление этой главы на разделы, соответствующие выявленным ей важным аспектам соцреализма: переход, перемещение в «Иные» пространства, наставничество.

Обращаясь к возможности или даже необходимости квира в некоторых ритуалах, в особенности, в ритуале посвящения/перехода, следует обратиться к В. Проппу, который указывал, что в ритуале посвящения юноши в мужчину в обществах родового строя важную роль играл «мужской дом» — дом в лесу или на окраине деревни, в котором жили почти исключительно мужчины, обучавшие юношу тому, что должен знать взрослый мужчина. Для гомосоциального сообщества этого дома были важны близкие связи между мужчинами, часто в них образовывались мужские пары, которые были чрезвычайно близки [17]. Кроме того, квирная составляющая есть у обряда ряжения, когда люди, помимо одевания нетипичным, «вывернутым» образом, могли переодеваться и в одежду, ассоциируемую с другим гендером [18]. Также важно обратиться к Арнольду ван Геннепу, который отмечал в качестве составляющих обряда «братания» обмен поцелуями и объятиями [19].

Важным также является то, что в «оттепель» изменяются гендерные модели маскулинности. Е. Здравомыслова и А. Темкина пишут, что гегемонной моделью маскулинности, то есть той, которая «претендует на господствующее положение в обществе и выражает интересы правящего класса»[20], в поствоенное время была маскулинность, главной характеристикой которой был героизм, «служение родине (государству)»[21]. Тем не менее, исследовательницы замечают, что в позднесоветский период, когда война уже не идет, мужчинам было сложно ориентироваться на старую героическую модель маскулинности времен Второй мировой войны, она подвергалась сомнению[22].

В эту эпоху происходит «кризис маскулинности», в результате которого мужчины не могут реализовать героическую модель маскулинности и отношения с женщинами, они начинают искать отличные от диктуемых государством гендерные модели. Здравомыслова и Темкина пишут, что «бегство от семейного долга в компанию друзей стало стратегией утверждения компенсирующей маскулинности»[23]. В свою очередь, И. Кон отмечает, что в 1960–1970 годы «самым массовым сценарием альтернативной маскулинности» оказывается маскулинность «романтика»[24]. Исследователь говорит, что «романтизм тесно связан с культом общения и дружбы», а также что «центр мужских интересов и связей переместился из политических и трудовых структур в туристические походы, альпинизм, романтику дальних странствий». Популярность этой маскулинности социолог объясняет «разочарованием молодежи в официальной идеологии»[25]. В связи с этим нам, в частности, хотелось бы рассмотреть, как литература отвечала на невозможность мужчин реализовать героическую маскулинность, какие стратегии она могла предлагать, отзываясь на существующий запрос.

Милитаризм

В наиболее ярком виде квир появляется в произведениях, где героям угрожает смертельная опасность, в первую очередь, на войне. Произведениям про войну также свойственны другие характеристики соцреализма и ритуала посвящения: перемещение в иное пространство, наставничество, отсутствие или неважность женщин.

Армия и война представляется в соцреалистической литературе «оттепели» тем местом, где мужчина может реализоваться, и где его близкая связь с мужчинами легитимна. Так происходит, например, в стихотворении В. Корнилова «Начало»[26], где у лирического героя не ладятся отношения с девушками, но ему приходит повестка в армию, и его жизнь налаживается. Более того, в стихотворении вместе с мотивом неудавшихся отношений с девушками возникает троп реализованной близости с мужчинами, с ними герой поет, обнимается, и им предстоит совместное будущее:

Встречал девчат, да не в меня влюбленных.
Невест чужих и скоро жен чужих
Вычеркивал из книжек телефонных,
И никогда не сожалел о них.

И, наплевав на малые утраты,
А также и на столбики стихов,
Пришла повестка из военкомата,
Пришла, как отпущение грехов.

Последней ночью, выпивший, без шапки,
На Зубовской прощался я с Москвой,
А дождь, такой разболтанный и шаткий,
Отчаянно стучал по мостовой.

А утром нас качал вагон товарный…
И под трехрядки бешеный надсад
Я думал, думал, думал благодарно,
Что мне дороги нет уже назад.

А поздней ночью дождь тоскливо капал
И я впотьмах, обнявши старшину,
Со всеми пел, как дан приказ на запад,
Хоть ехали в другую сторону.

В стихотворении П. Шубина «Другу»[27], датированном 1942 годом, война предстает местом, куда хочется вернуться, и возникает это желание в связи с влечением к мужчине. Лирический герой говорит о своем боевом товарище в терминах гетеросексуальной любви, использует типичный троп разлуки и желания воссоединения.[28] Лирический герой говорит, что хочет даже «поцеловать любя» своего друга-мужчину. Здесь наблюдается также троп наставничества и переход к «сознательности» — капитан помог лирическому герою в том, чтобы «жить коммунистом». Но в конце стихотворения это квирное желание переводится в патриотический пафос, любовь к «Отчизне», в которой разлученные мужчины соединены.

Эх, если б стал я ветром,
Что зря гудит в трубе,
За сотни километров
Летел бы я к тебе!
Как мысль, такой же быстрый,
Поднявшись до небес,
Спустился б в серебристый,
Твой, избомбленный лес -
Пожать родные руки,
Поцеловать любя…
Но сотни верст разлуки
Отсюда до тебя!..
А я б по первопутку
К тебе, врагам назло,
Принес хоть на минутку
Любви своей тепло
В тот лес, где воют бомбы,
Где рявкает тротил.
Я в твой блиндаж вошел бы
И так проговорил:
— За то, что верный, чистый
Наказ тобою дан,
За то, что коммунистом
Живу я, капитан,
Спасибо, друг мой милый,
Товарищ боевой!.. -
Для встречи б нам хватило
По чарке фронтовой.
Летит снежинок стая
В строю — плечом к плечу…
Как жаль, что не летаю,
К тебе не прилечу!
Меж нами версты, версты…
Идет смертельный бой.
И мы, как в небе звезды,
Разделены с тобой.
Но все равно
Мы вместе
С Отчизною своей.
Нет чище нашей чести
И верности сильней.

Армия и война оказывается местом с выраженной аффективностью квирного влечения, особенно ярко оно выражается в пиковые моменты, когда герои оказываются на грани смерти. Примером здесь может послужить рассказ Н. Грибачева «Кто умрет сегодня»[29]. В нем повествуется о трех молодых советских солдатах времен Второй мировой войны, которые в первой половине произведения роют окоп и общаются, а во второй половине сталкиваются с немецкими солдатами и отбивают их атаку. Один из солдат, Перелазов, оказался ранен, а другой, Стригунов, решил совершить дезертирство и пошел в сторону, откуда ранее шла атака со стороны немцев. Тогда третий солдат, Поздняк, по приказу Перелазова стреляет в дезертира и убивает его. Вслед за этим немцы открывают огонь, и Поздняк, думая, что скоро его жизнь будет кончена, целует Перелазова: «Тогда деловито и не спеша положил он шинель под голову Перелазова, неловко скользнул губами по его щеке, — он читал, что так делается, — и проверил запалы в гранатах…»[30]. Но солдаты не умирают, так как с советской стороны приходит подкрепление. Поцелуй между мужчинами происходит в особенно аффектированный момент на грани жизни и смерти. Бросается в глаза и то, что герой где-то «читал, что так делается», что говорит как о том, что существовала предшествующая литературная традиция изображения поцелуев мужчин на грани смерти на войне, так и о том, что герой в своих действиях опирается на литературу, она напрямую влияет на квирность его поведения. Кроме того, в этом рассказе можно видеть следование героев «сознательности» — они решают убить дезертира, даже если из-за этого они раскроют свое местоположение и погибнут.

Кроме того, встречаются произведения, в которых герои не находятся непосредственно на поле сражения, но в которых присутствует тема войны, и что также инициирует близость между мужчинами. Так, тема войны (а также интернационала) связывается с квиром в рассказе «Звезда братства» Н. Рыбака [31]. В нем трое мужчин работают в обсерватории Карпат незадолго до Второй мировой войны, а потом и во время нее (тогда в обсерватории остаются только двое пожилых мужчин; третий, молодой, уходит на войну). В рассказе изображается чуть ли не идиллия — мужчины оторваны от остального мира, живут на природе, говорят о звездах, проводят вечера вдвоем и обнимаются. Близость между мужчинами и язык желания выражен также в рассказе «Ясным утром» Лю Бай-Юй [32]. Воспоминания главного героя о войне переплетаются с влечением к едущим на фронт солдатам. Это влечение выражается, в частности, во внимании к телесности и подобии телесного контакта — волосы одного из солдат касаются лица главного героя [33].

Квирные отношения помогают персонажам справиться с травмой депортации и потери отцов на войне, пройти через тяжелый опыт и даже выстроить этническую идентичность в повести А. Балакаева «Три рисунка» [34]. В ней идет речь о двух молодых калмыках, Бадме и Боре, которые оказались в 1943 году депортированными в Сибирь. Между Бадмой и Борей завязываются чрезвычайно близкие и значимые отношения, которые с женщинами в рамках этого произведения не возникают. Они вместе проводят время, хотят познакомить друг друга со своими матерями [35], дают друг другу еду [36]. Но важнее всего то, что Бадма помогает Боре найти себя и выстроить свою национальную идентичность. Он рассказывает мальчику про калмыцкие обычаи [37] и калмыцкую степь [38], которая становится символом их родины, герои также говорят друг с другом по-калмыцки [39]. Под влиянием Бадмы Боря хочет стать художником, и в конце повести оказывается, что три рисунка, которые мальчик нарисовал и попросил Бадму передать отцу, если тот вернется, изображают отца Бори, степь и Бадму; эти рисунки словно символизируют главные темы произведения — потерю отца, обретение национальной идентичности и близость между Борей и Бадмой. Кроме того, когда Борю сбивает поезд, Бадма мчится в больницу, в палату Бори, и мальчик в полузабытьи, на границе смерти зовет Бадму сразу же после матери и отца [40]. Позже, когда Боря умирает, герой-рассказчик пишет: «Я думаю о нем все эти дни. […] Без него не хватает мне ни солнца, ни воздуха»[41]. Между персонажами также присутствует телесная близость, в особенности в День Победы, когда Бадма оплакивает своего невернувшегося отца, а Боря старается его утешить, гладит его по руке (в этот момент Бадма замечает нежность Бориной руки), смахивает с его лица слезы, гладит его по волосам. В конце концов Боря тоже начинает плакать, так как и его отец не вернулся с войны, и главный герой ощущает, что на его шею «падает теплая капля», и не вполне понятно, это слезы Бадмы или Бори[42]. Более того, в повести присутствует эпизод, когда Бадма видит Борю обнаженным, когда тетя Феня купает его[43].

На войне нормативные гендерные модели также могут смещаться таким образом, что они запускают не близость с мужчинами, а смену гендерных ролей, как это происходит в рассказе Н. Грибачева «Казарки»[44]. Этот рассказ бессюжетен и представляет собой разговор двух мужчин — героя-рассказчика и Глотова. Эти мужчины на природе говорят об охоте, жизни Глотова и о его ненормативной гендерной роли. Оказывается, что жена и дочь Глотова работают, в то время как он «готовит и стол обставляет»[45]. Герой жалуется на то, что все воспринимают это как нечто странное и смеются над ним, но он думает, что они делают это «по неразумию». Кроме того, и герой-рассказчик характеризует эту работу как «не мужскую». Глотов поясняет, почему он взял на себя такую роль — во время войны он стал фронтовым поваром, потому что слишком «боязлив» для участия в прямых военных действиях, а когда вернулся домой, то увидел, что его жена явно не справляется с хозяйством и готовкой, и поэтому он решает взять на себя эту обязанность. Герой продвигает мысль, что лучше, если люди будут делать в первую очередь то, что им лучше дается, а не то, что им диктует гендерный контракт, он легитимизирует свою гендерную ненормативность; оказывается, что для его семьи действительно такой порядок вещей лучше. Кроме того, можно сделать вывод, что Глотов хочет нормализовать свою роль не только в рамках своей семьи, но и в колхозе, когда под конец рассказа делится своими мыслями о том, что стоило бы построить в колхозе столовую, в которой он мог бы быть поваром.

При этом, можно видеть и исключения из этой связи войны с квиром в литературе. Так, в стихотворении С. Щипачева «Неположенные мысли на посту»[46] предстает солдат, который предается эротическим фантазиям о своей жене. Лирическому герою стихотворения «Тревога» В. Луговского[47] также на войне снится женщина. Но в этих стихотворениях женщина по-прежнему не присутствует в мужских военных сообществах, в них показана разорванность гетеросексуальных отношений, желание их, но невозможность их реализации.

Близость мужчин на войне также присутствует на картинах и фотографиях, публикуемых в «оттепельных» журналах. Как правило, она показана при совершении подвига (например, картина Ю. Волкова «Подвиг пяти черноморцев» 1963 г., рис. 1), радости (когда солдаты воссоединяются, побеждают: рис. 2, 3, 4 («Победа» Д. Мочальского), 6 («Декрет о мире» В. Серова)) или сна («Дыхание весны» Б. М. Неменского (рис. 7), «Соловьиная ночь» Д. Обозненко (рис. 8)), где мужчины спят, прижавшись друг к другу.  На некоторых картинах и фотографиях между мужчинами показываются не только объятия или телесная близость, но даже поцелуи.

Квир в связи с темой войны возникает и в скульптуре. Так, на страницах журналов «Юность» и «Огонек»[48] публиковалось изображение скульптуры Ф. Фивейского «Сильнее смерти» (рис. 9), за которую скульптор в 1957 году получил золотую медаль на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Эта скульптура изображает трех мускулистых полуобнаженных советских военнопленных, которые льнут друг к другу. Тенденция изображать мужскую близость и обнаженность в связи с войной в скульптуре видна как до, так и после «оттепельного» периода. Так, в 1927 году А. Матвеев создал гипсовую скульптурную группу «Октябрь» (в 1968 году она была отлита в бронзе), изображающую трех обнаженных революционеров с оружием (рис. 10); в 1973 году в Волгограде устанавливается памятник комсомольцам-защитникам Сталинграда А. Е. Криволапова (рис. 11, 12), на которых один юноша прильнул к руке другого, а девушка стоит в отдалении, и она дополнительно отделена от юношей каской; в 1979 году в Киеве появляется памятник героям Днепровской флотилии авторства М. К. Вронского и А. П. Скобликова (рис. 13), на котором двое из моряков переплели руки.

Можно видеть некоторые расхождения в изображении мужской близости в литературе, фотографиях, картинах и скульптуре. Помимо выбора несколько отличных контекстов, в каких-то видах искусства поцелуи между мужчинами в связи с военным контекстом изображаются более открыто, а в каких-то менее или почти отсутствуют. Так, на фотографии из статьи Еременко (рис. 2) двое целующихся солдат расположены в центре кадра, а на картине Мочальского (рис. 4) целующиеся мужчины затеряны в толпе, и их не так просто найти (5 и 6 мужчины справа посередине, рис. 5), главное место на картине отведено полуразрушенному Рейхстагу и советской армии у его подножия. Можно сделать вывод, что если фотография с целующимися мужчинами на первом плане могла присутствовать в статье, которая объясняла бы ритуальный контекст этого действия (как и в случае с литературным произведением), то нацеленное изображение этих же поцелуев в изобразительном искусстве, которое предполагает более непосредственное восприятие, требовало большей осторожности; иными словами, сложно себе представить картину с названием «Победа», единственным объектом которой являются двое целующихся мужчин, но это становится возможным, если дать контекст в виде горящего Рейхстага и армии (по этой же причине, из-за необходимости акцентировать ритуальный смысл поцелуя, мы почти не увидим скульптур, которые бы изображали двух целующихся мужчин, так как скульптура предоставляет еще меньше контекста [49]). Тем не менее, Мочальский все же помещает целующихся мужчин на картину, темой которой является победа, потому что, по всей видимости, для него поцелуй является важным элементом изображения этого события. Кроме того, при расхождениях в выборе ситуаций и изображения квирных действий автор: ками произведений, можно видеть, что и в литературе, и в живописи, и в скульптуре автор: ки сходятся в связи квира с совершением подвига, который ставит жизнь в опасность. Квирное влечение оказывается важным сопутствующим элементом для этого действия [50]. Но какой смысл может быть в изображении близких отношений между мужчинами на войне, если отставить в сторону даже поцелуи, которые могут нести сугубо ритуальную функцию?

С одной стороны, К. И. Макколлум обращает внимание, что в советской визуальной культуре периода «оттепели» война изображалось крайне романтизированно, даже «ранение либо оказывалось сравнительно неопасным, либо выступало признаком готовности умереть за родину» [51]. Изображение интимно-близких отношений между мужчинами на войне можно рассматривать как часть этой романтизации, которая позднее превратится в культ войны. Война и армия в период «оттепели» не только предстают местом, где ранение является неопасным или героическим, но они также оказываются пространством, где можно реализовать близкие, даже любовные отношения с мужчинами, а значит, местом, куда некоторые мужчины, в особенности, те, которые переживают нереализованность и «кризис маскулинности», могут стремиться.

С другой стороны, квир может присутствовать на войне как составляющая связи соцреализма с античной эстетикой. В Древней Греции были чрезвычайно важны гомосоциальные связи и гомосексуальность как их часть.[52] Их неразрывность выражалась в такой наставнической форме отношений как педерастия, спартанской культуре, олимпийских играх и «Священном отряде из Фив», который представлял собой отряд из пар мужчин, являвшихся любовниками друг для друга.[53]

Квир как составляющая обряда перехода

В «оттепельной» реальности, когда война уже не идет, но к мужчинам по-прежнему предъявляется требование соответствовать героической маскулинности, появляется литература, которая предлагает совершать «подвиги» на новом поле — на стройках ГЭС и на освоении целины. В такого рода произведениях, называемых К. Кларк «молодежными повестями»[54], где герои уезжают из столицы в Сибирь или в другое пространство вдали от цивилизации с рабочими целями, мужчины сначала пытаются соответствовать героической маскулинности, совершить подвиг, но сталкиваются с условиями, опасными для жизни, эта опасность смещает их нормативные гендерные модели, они формируют интимно-близкие отношения с другими мужчинами, и эта квир-близость помогает «восстановить» утерянную героическую маскулинность, а также перейти к «сознательности». При этом, в произведениях, где опасности не возникает, не появляется и квирной близости между мужчинами. Такой ритуал перехода к «сознательности» касается не только мужчин, но и женщин. Более того, квирные отношения появляются также и в тех произведениях, где показан не обязательно переход к «сознательности», но еще и переход ребенка во взрослый возраст (половое созревание или, по Геннепу, «социальная зрелость»), что также требует квирных отношений как между мужскими, так и между женскими персонаж: ками. Вероятно, так как открытое гетеросексуальное влечение, тем более к ребенку, было чрезвычайно ненормативно для соцреализма, автор: ки предпочитали использовать гомосоциальную близость. 

Перед героями многих «молодежных повестей» стоит задача совершить подвиг во имя своей страны, что сопровождается лишениями, трудностями и их преодолением, самопожертвованием; важным является то, что в этих произведениях широко используется лексика, относящаяся в первую очередь к войне, например, «битва», «сражение», «победа» и так далее. В «Продолжении легенды» А. Кузнецова [55] главный герой Анатолий работает на пределе своих возможностей, подвергая свою жизнь опасности, к героической маскулинности отсылают также названия глав «Битва», «Еще битва» и «Продолжение битвы». В произведениях «Хмурый Вангур» О. Корякова [56], «Неотправленное письмо» В. Осипова [57], очерке «В глубь ледяной пустыни» А. Капицы [58] экспедиции также преподносятся как подвиг, они сопровождаются значительными лишениями, персонажи нередко сталкиваются с возможностью смерти, а где-то и непосредственно со смертью, в них также присутствует военная терминология и мотив самопожертвования. Герой-рассказчик в «Порожнем рейсе» С. Антонова [60] ищет для очерка героя, совершающего подвиги, «меняющего лицо Сибири» [61]. Этому образу стараются соответствовать и рабочие из «Товарищей по палатке» Ю. Семенова [62]. А в рассказе «На Коршунихе» Ю. Полухина [63], несмотря на довольно безопасные условия, возникает тема долга, необходимости выполнить «задание правительства» [64].

В тех произведениях, в которых мужчины сталкиваются с трудностями в реализации героической маскулинности, ситуациями, ставящими под угрозу их жизнь или маскулинность, пограничными состояниями, эта опасность смещает нормативные гендерные модели в сторону ненормативных, герои сближаются с мужчинами, отношения между ними становятся интимно близкими. В главе «Мы собирали фиалки» из «Продолжения легенды», когда Анатолий ощущает свою неполноценность и порывается уехать обратно в Москву, между ним и бригадиром Леней возникает особенно яркая эмоциональная и телесная близость — Леня называет Толю уменьшительно-ласкательным именем «Толик», обнимает и утешает героя, то же наблюдается и в отношениях между Толей и Димой. В «Хмуром Вангуре», в особенно тяжелых ситуациях, полных отчаяния и угрозы для жизни, когда Пушкарев (начальник экспедиции по поиску руд титана на Урале) или Юра близки к тому, чтобы сдаться, мужчины также поддерживают друг друга. Условия геологической экспедиции также смещают нормативную гендерную модель отношений Германа и Тани из «Неотправленного письма», они считают невозможным проявлять свою любовь. Несмотря на то, что водитель Громов из «Порожнего рейса» описывает себя в терминах героической маскулинности, в реальности такой модели у него соответствовать не получается, а во время поездки через зимник, которая могла закончиться для персонажей смертью, герой-рассказчик и Громов сближаются эмоционально и телесно, раскрываются друг другу. 

Эти отношения «восстанавливают» у героев нормативную маскулинность, персонажи оказываются способными совершить подвиг, а в каких-то случаях даже, пусть и в ослабленной форме, реализовать отношения с женщинами. Анатолию удается реабилитировать себя и свою маскулинность в своих глазах, ближе к концу повести он говорит: «Это была наша жизнь, — я говорю, наша, потому что стал настоящим строителем и не представляю себя другим» [65]. Толе также удается поцеловать Тоню. В «Хмуром Вангуре» герои в конечном счете находят руду титана и возвращаются с информацией о ее местоположении в лагерь, Пушкарев признается в любви Наташе. Журналист из «Порожнего рейса» находит цель своей деятельности — писать о людях, недобросовестно выполняющих свою работу и склоняющих к этому других; Николай приходит к готовности принять последствия своего обмана, а также пишет длинное письмо своей возлюбленной Арине (к которой до этого у него было скорее холодное отношение) и беспокоится о том, как она отреагирует на статью журналиста, которая раскрывает его деятельность. Герман и Таня жертвуют собой, а перед этим ночуют в одном мешке [66], возвращаясь к более нормативным моделям проявления влечения [67]. Кроме того, в этих произведениях виден переход героев к «сознательности». Толя из «Продолжения легенды» твердо решает ехать дальше на Братскую ГЭС; в «Хмуром Вангуре» Николай, совершивший предательство, оказывается наказан, а Юра от «неопределенного круга занятий» и сентиментальной привязанности к своей не вполне подходящей для экспедиции гитаре приходит к желанию пожертвовать собой ради того, чтобы Пушкарев дошел живым до лагеря и выполнил задание.

При этом, в тех произведениях, где присутствуют гомосоциальные сообщества, но опасности для жизни или маскулинности не возникает, мужчины не образуют таких интимных отношений с другими мужчинами. Несмотря на опасные условия в очерке «В глубь ледяной пустыни», у полярников не возникает ситуаций полной безысходности, граничащих со смертью, которые они проживают коллективно, у них по-прежнему остается сообщение со станцией, в какой-то момент к ним прилетает самолет с припасами. В рассказе «На Коршунихе» также не возникает ситуаций с пограничными состояниями, в которых герои испытывают отчаяние или близость смерти, исключением является авария Леонида и Нины, но она не является коллективным опытом проживания опасности, который разделяется с другими мужчинами. Трудности, с которыми сталкиваются герои «Товарищей по палатке», сложно назвать опасными для жизни, и их взаимодействие друг с другом также не такое интимное в сравнении с «Хмурым Вангуром» или «Продолжением легенды», хоть и довольно близкое. Таким образом, в этих произведениях изначальная героическая маскулинность сохраняется такой же до самого конца.

Квир возникает не только там, где герои сталкиваются с опасностью для жизни, но и в тех произведениях, где страдает их маскулинность. Так, в рассказе Игоря Гончарова «Туннель» [68] юноша плохо справляется с работой, над ним смеются его товарищи-мужчины, и он жаждет признания от них, причем не только лишь признания его как хорошего строителя, но и как мужчины: «…Мне очень хочется, чтобы сильные мужчины, ставшие моими товарищами, признали и во мне мужскую силу. Я готов на самое тяжелое, чтобы добиться такого признания. Даже — на подвиг» [69]. Особенно близкие отношения у юноши завязываются с его бригадиром Петровичем. Герой идет с ним купаться, где Петрович хвалит тело молодого человека и, судя по всему, его гениталии: «А тебе тяжелая работа на пользу. Хиловатый был, гляди — какой стал! Недаром об тебе табельщица тоскует… — подмигнул, добавив такое, отчего я закраснелся» [70]. Тем не менее, телесная близость между мужчинами подается как нежелательная: «Петрович полез обратно, он порывисто дышал и всех оглядывал, как будто проверяя: “Ну, как, рады, небось? То-то…” Притянул меня за плечи, и я, подумав, что он собирается обниматься, невольно отстранился. Но он силком пододвинул меня к себе» [71]. Она оказывается желаемой только в сцене, где Петрович рассказывает о своем умершем на войне сыне: «Петрович ручищей сгреб с плеча мою руку, спустил ее на колени и накрыл своей ладонью» [72]. В рассказе их близость обосновывается тем, что Петрович видит в главном герое своего умершего на войне сына, а герой в Петровиче — своего отца. После того, как в сцене после купания Петрович признает главного героя как мужчину, ему удается проявить себя как хорошего строителя, и он мечтает о том, какого уважения он добьется в будущем, как он встретится с «хорошей девушкой», и рассказ заканчивается демонстрацией маскулинности героя вновь через купание: «Я быстро разделся и, выбирая тихие переулки в камнях, неожиданно ворвался в русло и, задыхаясь от холода, смеха и беспричинной радости, долго стоял, напрягая мускулы, чтоб не согнуться, обдаваемый гневными и пенистыми струями» [73]. 

Близкие отношения между женщинами также являются составляющей перехода одной из женщин к «сознательности» в некоторых произведениях, например, в повести «Четыре четверти года» Н. Белиной [74]. Повествование концентрируется на двух учительницах, Алине и Тоне, которые едут в Забайкалье, Ундульгу, работать учительницами. Девушки сближаются уже в поезде, где обнимаются ночью до самого рассвета [75], в Ундульге их близость только развивается. Через некоторое время работы в школе выясняется, что в ней завуч Зоскин для поддержания хорошей репутации школы заставляет учитель: ниц ставить хорошие оценки даже тем учен: ицам, которые совсем ничего не знают. Алина сопротивляется этому и пытается работать честно, а Тоня поддается давлению завуча. Тогда девушки ссорятся, и обе с трудом переживают разлуку, Алина чувствует, что «Ее все больше и больше тянуло к Тоне» [76], но она не готова идти мириться, а сама Тоня напивается, чтобы забыться. Тем не менее, Тоня приходит к тому, что принимает позицию Алины и отказывается недобросовестно ставить учен: ицам оценки. В конце концов, девушки мирятся, а Зоскина выгоняют из школы.

Гомосоциальные (и даже гомоэротичные) отношения оказываются важными в произведениях про переход детей во взрослый возраст. Так, в рассказе «Плачу и рыдаю» Ю. Казакова [77] двое взрослых мужчин весной берут с собой 15-летнего мальчика на охоту, что становится для него своего рода посвящением в «мужское сообщество». После охоты герои останавливаются в избушке, где готовят пойманную дичь, едят, душевно говорят о любви, пьют водку (и напаивают ей мальчика), постепенно раздеваясь, и ложатся спать, причем двое мужчин ложатся вместе, а мальчика кладут отдельно от себя. Мальчик давится от смеха, потому что вспоминает подобные ночевки из детства, когда все (мальчики), наоборот, ложились спать вместе и долго не могли уснуть, дурачась [78]. Другим примером здесь может служить повесть Р. Погодина «Дубравка» [79], в которой рассказывается про девочку подросткового возраста, которая влюбляется во взрослую женщину, Валентину Григорьевну. Дубравка постоянно удивляется красоте Валентины Григорьевны, не может спать из-за мыслей о ней, дважды забирается в ее комнату ночью через окно, дарит цветы и в конце концов признается в любви [80]. Желание Дубравки к Валентине Григорьевне можно связать именно с «переходным возрастом» девочки, когда ей уже не интересны детские забавы вроде игры с мальчишками, которых она уже ненавидит [81], но новый, взрослый мир от нее «еще скрыт»: «В этой женщине был какой-то другой мир, еще скрытый от Дубравки. Она даже не пыталась в нем разобраться. Но он тянул ее сильнее, чем море, горы, сильнее, чем всякие яркие краски земли» [82].

Таким образом, квирные отношения во многих произведениях играют определяющую роль в переходе гер: оинь к «сознательности», а в случае с мужчинами, такие отношения также, как и в случае с произведениями про войну, могут предлагать мужчинам способ достижения требуемой от них героической маскулинности. Кроме того, квирные отношения оказываются важными в переходе гер: оинь из детского возраста во взрослый, в них желание к старшему человеку того же гендера сливается с усвоением «взрослых» практик.

«Иные» пространства

Соцреалистическим произведениям, как и обрядам инициации [83], свойственен отрыв главн: ой героини от дома и е: е перенос в «Иное» пространство. В «молодежных повестях», рассмотренных выше, этот перенос является начальный пунктом в пути гер: оини к «сознательности» и в некоторых случаях к обретению персонажами героической маскулинности. Но в иногда сам этот перенос в «Иное» пространство запускает квир. С одной стороны, квир в «Иных» пространствах легитимизирован тем, что он присутствует в «ненормативных», неповседневных пространствах, и не проникает в пространство бытовое. С другой стороны, само это «ненормативное», лиминальное пространство неуклонно вызывает изменения в нормативных гендерных моделях. Как правило, таким «Иным» пространством выступает Сибирь (а также целинные земли в целом), но им может быть также пространство строек [84] и спорт [85].

Самым ярким примером смещения нормативных гендерных моделей самим пространством Сибири является стихотворение И. Кашежевой «Таежницы» [86]. В нем лирическая героиня напрямую связывает работу в тайге с маскулинизацией женщин. Стремление маскулинизировать женщин, чтобы они были работницами наравне с мужчинами, было свойственно в целом идеологам раннего СССР [87]. Но в этом стихотворении эта идея понимается почти буквально и связывается в первую очередь с «Иным» пространством [88]. В Сибири женщины все делают «по-мужски», но возвращаясь оттуда, они снова становятся женщинами:

Ну и что ж?
Мы курим по-мужски.
Это не кривлянье, не забава.
Дым — это забрало от мошки.
Как мошке забраться под забрало?

Мы таскаем пыльные мешки,
Мы черны от солнца, как цыганки.
«Перекур!» -
кричим мы по-мужски
И по-бабьи мастерим цигарки

Наши парни тоже курят возле,
Между нами разницу долой!
Мы дымим вовсю, как паровозы,
Те, что скоро нас свезут домой.

На прощанье песню мы затянем,
На плацкартах отлежим бока…
Тоненькие платьица достанем
И забудем запах табака.

Кроме того, в других стихотворениях, в которых фигурирует Сибирь, в мыслях лирических героев-мужчин настойчиво возникают мужчины, с которыми они разделили опыт пребывания в том пространстве, а также близость с ними. Таковы, например, стихотворения «Наша палатка» В. Берестова [89], «Разговор по душам» И. Гоголева [90], «Гидрологу Владимиру Морозу» Г. Ферге [91], «Белая ночь» Н. Карпова [92]. Примечательно, что в последнем возникает и телесная близость: «Единственный друг по соседству спит, прижавшись к плечу головою…». 

Желание мужчин друг к другу возникает также в отрывках из дневника А. Ермилова, которые в журнале «Юность» носят название «Два месяца» [93] и повествуют о студенческой поездке на целину. Особенное восхищение у автора дневника вызывает комбайнер, с которым сближается его друг Володя: «А Володя все-таки выдержал. Вечером он возвращался в шалаш радостный и возбужденный и без конца рассказывал не о работе, не об агрегате, а о своем комбайнере Алексее Жилине. Просто влюбился в него» [94]. Ермилов даже сетует, что он сам не пошел работать на комбайн к этому молодому человеку: «Да, это парень! Попади я к нему на агрегат, может быть, и я… Да что теперь толковать. Поздно!» [95].

«Иные» пространства не ограничиваются Сибирью. Такой локус может быть и в Москве, но он остается тем исключительным местом, где герои не присутствуют постоянно. В поэме «Молния в сердце» Э. Иодковского [96] таким пространством является подъемный кран, на который лезут двое молодых людей, отправленные из института на стройку для журналистской практики. Они забираются на высоту и дают друг другу клятву в вечной верности друг другу и коммунизму, представляя себя Герценым и Огаревым, подражая их клятве на Воробьевых горах, которая символизировала одновременно и интимную дружбу, и переход во взрослый возраст [97]:

Мы с Витькою лезем выше,
на отметку 144 -
и тут я впервые вижу,
что Родина стала шире.
Земля моя необычайная
внизу подо мною легла,
в тумане видны очертания
Иркутска, Каховки, Орла…
Так вот оно, чувство полета -
как хочешь его назови,
когда твое сердце впервые
распахнуто для любви!..
Высота 210 метров.
Океаном внизу — огни.
На площадке, открытой ветру,
мы с Витькой стоим одни.
— Витя, я долго в сердце
эти слова берег.
Представь, что ты — это Герцен,
представь, что я — Огарев…
— Осторожней, товарищ классик,
я за тебя боюсь…
— Не держи ты меня за хлястик,
не бойся,
не оступлюсь!
Так вот… Поклянемся с тобою,
глядя на город вниз,
что будем готовы к бою
за солнечный Коммунизм!
Хочу, чтобы слова «усталость»
не знали ни я, ни ты,
чтоб в наших делах осталось
  ощущение высоты!
Хочу, чтоб делили оба
и счастье, и боль, и грусть,
чтоб стали друзьями до гроба…
Согласен?
  Клянешься?
— Клянусь! [98]

Примечательны также фотографии, картины и скульптуры этого времени, которые запечатлевают близость между мужчинами на стройках и фабриках, на многих из этих работ некоторые мужчины изображены мускулистыми и полуобнаженными (рис. 14-17).

К «Иным» пространствам можно отнести и пространство спорта, которое также отделено от повседневной жизни. В связи со спортивным контекстом на страницах журнала «Огонек» нередки поцелуи между двумя женщинами, а также двумя мужчинами, и обычно такие сцены сопровождаются подписью о том, что на фотографии представлена сцена поздравления победитель: ницы по: друг: ой или наставником (рис. 18-20). В какой-то степени такие поцелуи похожи на поздравительные/радостные/победные поцелуи, появляющиеся на фотографиях, картинах и в скульптурах на военную тематику. Тенденция изображать гомосоциальную близость в связи со спортом задается еще до периода «оттепели» в работах Дейнеки. Например, на его картине «После боя» (рис. 21), которая изображает моющихся в душе юношей и смотрящего на них молодого мускулистого человека на переднем плане. Примечательно, что фотография, взятая Дейнекой за основу этой картины, была, возможно, еще более гомоэротичной — на переднем плане сидит обнаженный юноша, который поливает своих обнаженных товарищей-мужчин из шланга, расположенного у него между ног (рис. 22). Кроме того, в 1960 году Дейнека создает мозаику «Хорошее утро», на которой изображены четверо обнаженных молодых людей у моря, смотрящих друг на друга (рис. 23). Группы обнаженных женщин также нередко встречаются на картинах Дейнеки в связи со спортом, например, «Игра в мяч» (рис. 24), «Купальщицы» 1941 года (рис. 25), «Купальщицы» 1952 года (рис. 26).

Таким образом, перенос в «Иное» пространство Сибири, целины, строек, фабрик и спорта выступает и как обрядово-сказочный элемент, запускающий процесс перехода гер: оини к «сознательности», а в случае с мужчинами, к героической маскулинности, и как легитимизация квира, так как помещение его в «Иное» пространство исключает их из обычной жизни.

Интернационал и обряд братания

Нередко квир используют для того, чтобы изобразить «дружбу народов» и продвижение интернационала. На плакатах, в художественной литературе и скульптуре, посвященных теме интернационала, часто изображают обнимающихся или целующихся мужчин, причем сопровождая это действие описанием вроде «Братание», «Братские народы» и тому подобными. Действительно, ритуал братания, то есть обряд принятия чужака и включения его в свое сообщество, могли включать в себя поцелуи или объятия [99]. Через изображение в искусстве таких действий мужчин, принадлежащим к разным народам, СССР словно претендует на символическое включение в себя других стран. И, судя по всему, именно обрядовость легитимизировала квирность подобных действий.

Самыми яркими примерами здесь являются плакаты, посвященные «китайско-советской дружбе», которые были созданы в 1950-е годы (рис. 27-33). На них, как правило, изображены двое мужчин, один из которых символизирует СССР, а другой КНР; они в значительной части случаев держатся за руки, обнимаются, вместе держат объекты-символы коммунизма, что также можно классифицировать по Геннепу как совместное прикосновение к святыням или передачу даров, одни из возможных элементов обряда братания; в случае с СССР святынями оказываются труды Ленина и советский флаг. При этом, на некоторые из таких плакатов художни: цы даже помещают на задний план белых голубей, которые, помимо мира, часто символизируют (гетеросексуальную) любовь и свадьбу (рис. 32, 33). Знаменитыми являются также поцелуи между генеральными секретарями СССР и лидерами дружественных стран. Например, поцелуй между Н. Хрущевым и В. Ульбрихтом, председателем Государственного Совета ГДР, в 1963 году (рис. 34; примечательно, что статья, в которой опубликована эта фотография, сопровождается большой надписью на целый разворот «Дружба. Братство. Единство»), между Брежневым и Хонеккером в 1979 году (рис. 35). Кроме того, ритуальный поцелуй между мужчинами изображен в скульптуре «Братание» К. Покорны 1950 года (рис. 36), посвященной освобождению Чехословакии от нацистов в 1945 году и представляющей из себя целующихся чешского ополченца и советского воина.  

Среди литературных произведений также можно найти работы, в которых квирная близость символизирует «братство народов под флагом коммунизма». Например, в стихотворении А. Суркова «Ночная пирушка в Карадайле» [100] русский попадает в дом, вероятно, в Шотландии, где он выпивает и танцует с другими мужчинами, оказывается принятым «потомком знатнейшего клана», он говорит, что страна русского ему нравится, они хлопают друг друга по спине, обнимаются (эта деталь сопровождается оговоркой «по-братски»), в глазах шотландца блестит «застенчивая ласка», а у русского, наоборот, «смущенье ушло».

Трубным звукам июльского первого грома
Эхо в дальних горах прокричало ответ.
Из-под сводов фамильного старого дома
Бьет в ненастную ночь электрический свет.

На морском берегу, в полумиле отсюда,
Хлещет пеной по черным утесам волна.
В штормовом океане рыбачья посуда
Произволу кипящих валов отдана.

А в дому, у каминов, пылающих ярко,
Собрались лесники, батраки, рыбаки.
Самогонная виски, московская старка
Горячат и развязывают языки.

Говорит мне потомок знатнейшего клана,
Мой ровесник, аргайльский рыбак Маккинтош:
— Поздно это случится с тобой или рано,
Если друга ты ждешь, — значит, друга найдешь.

В нашем графстве о русских наслышаны мало,
Но страна твоя дерзкая нравится мне…
Он встает и ладонью, привычной к штурвалу,
Принимается хлопать меня по спине.

Я встаю, по спине его хлопаю тоже.
И смущенье ушло, и неловкости нет.
И язык не помеха теперь, и похоже,
Что дружили мы с дальних, мальчишеских лет.

Дружба сильного сердца застенчивой лаской
Проблеснула из синей бездонности глаз,
Гельской песней, и огненной виски, и пляской,
И радушьем сегодня приветила нас.

Древним кельтским напевом и ритмами танца,
Как гирляндами, наш разговор перевит.
И по-братски широкие плечи шотландца
Обнимает, чуть-чуть захмелев, московит.

Влагу летнего шторма вдыхая глубоко,
Распахнул я тяжелую дверь на крыльцо.
Свежий ост из далекой России, с востока,
Материнским дыханьем овеял лицо.

В стихотворении «Венгерскому другу» Л. Решетникова [101] речь идет, судя по всему, о Венгерской революции 1956 года, подавленной СССР. В нем лирический герой через обращение к своему «венгерскому другу» говорит о том, какой ценой была достигнута победа над венгерскими войсками, воевавшими на стороне Германии во Второй мировой войне (после чего территория Венгрии оказалась оккупированной советскими войсками), и как сейчас «враги» стараются разрушить их дружбу восстанием против советской оккупации, причем восставшие сравниваются с нацистами («коричневой чумой»).

Историку и журналисту, полковнику Венгерской народной армии Надь Габору

Уже была далече Волга.
Скрипел в ночи дунайский лед.
В конце войны, суровой, долгой,
И к вам пришел он — мой народ.

Ломил он силой злую силу.
Та правда с нами навсегда:
Что ни курган степной — могила,
Что ни могила — то звезда.

И я шагал под небом синим
И полюбил твой край степной,
Твои старинные былины
И новой жизни сказ иной.

Но все, чем мы с тобою жили,
Как видно, в горле кость иным.
Одни по камню дом сложили,
Другие
рыли ров под ним.

И вот легла, грозна, багрова,
На города, поля, холмы,
Тень от костров средневековых
Как тень коричневой чумы.

Теперь, когда со мною вместе
Ты от пожара дом свой спас
Враги
Без совести и чести
Клевещут всячески на нас.

Что им печаль твоя иль горе,
Живущим лишь надеждой злой –
Любой ценою нас поссорить,
Твою семью с моей семьей!

А я –
Вдали от русских елей –
Под небом солнечным твоим
Ложусь в постель, встаю с постели,
Одним желанием томим:

— Да будет чист и зорок взор твой,
Да будет прям твой путь вперед,
С душой отзывчивой и гордой,
С руками смелыми, народ!

Можно видеть, что такая вещь как поцелуи между мужчинами оказываются нормативными (и даже необходимыми) для официального дискурса в контексте «дружбы» между СССР и другими странами, так как являются составляющей обряда братания.

Наставничество, или советская «педерастия»

Наставнические отношения также часто заключают в себе интимно-близкие отношения и запускают комплекс телесности и желания. Чаще всего это взаимное влечение между мужчиной и мальчиком, которое одобряется и приводит юношу к реализации себя, но в некоторых случаях такие отношения, наоборот, приводят к «моральному падению». Такого рода структура чрезвычайно похожа на античную «педерастию», в которой старший мужчина брал на себя обязанность по воспитанию юноши, и такие отношения включали в себя гомосексуальные связи между наставником и его учеником. Безусловно, невозможно представить себе секс между мужчинами и мальчиками на страницах официальной печати, но в произведениях, где возникает троп наставничества, появляется гомосоциальное влечение, изображать которое позволено.

В рассказе В. Логинова «Мальвы» [102] мальчики Евка и Сережа поступают на обучение к комбайнеру Илье Гаврилычу. Евка славится своей «бесшабашностью», сначала он не горит желанием работать на комбайне, для него «Все равно, где работать» [103], но после участливого отношения к нему со стороны Ильи Гаврилыча, он хочет во что бы то ни стало стать его помощником вместо его уходящей помощницы Настеньки (при этом, у Ильи Гаврилыча может быть только один новый помощник, либо Евка, либо Сережа). После того, как Евка оскорбил Настеньку, и Илья Гаврилыч велит ему уйти с поля до завтрашнего дня, мальчик в качестве извинения украшает комбайн мальвами, а также раскладывает цветы вокруг спящего Ильи Гаврилыча, бросая один цветок и к ногам Настеньки [104]. В конце концов, Илья Гаврилыч оставляет себе в качестве помощника именно Евку, так как считает, что Сережа в любом случае устроится, а с Евкой сладит не всякий, и он хочет помочь мальчику.

В рассказе В. Самойлова «Витька и Муха» [105] наставничество сопровождается чрезвычайной близостью между мужчиной и мальчиком, но она показана в негативном контексте. В этом рассказе 15-летнего Витьку приставляют в ученики к 30-летнему токарю Николаю Мухе, но оказывается, что Муха недобросовестный работник и пьяница. Постепенно Муха спаивает Витьку, и его жизнь идет под откос — все доходит до того, что он приходит пьяным в вечернюю школу, и его собираются отчислить. В рассказе присутствует момент, когда во время попойки Витька хочет поцеловать Муху [106]: 

«- Умеючи все можно.- Муха ласково потрепал ученика по плечу.
Какое-то хмельное чувство охватило Витьку, у него запершило в носу, и он полез целоваться.
— Дядя Коля, друг! Отец!
Отстранив паренька, Муха жестко проговорил:
— Ну так, малец, давай лучше зови меня не дядей Колей, а просто как друга — Колей. Идет?» [107]

Коллектив фабрики отчитывает мальчика за его поведение в вечерней школе и на фабрике, он разрывает отношения с Мухой и переходит под руководство другого мужчины, отношения с которым уже обещают более светлое будущее.

В рассказе «Тайна Роберта дьявола» французского писателя-коммуниста Ж. П. Шаброля [108] также в связи с отношениями между учителем и учениками возникает телесность. Этот рассказ оформлен как письмо учителя инспектору начальных школ, в котором преподаватель рассказывает про инцидент, произошедший между ним и одним из его учеников, и просит у инспектора совета. Учитель в этом рассказе имеет манеру касаться своих учеников, похлопывать их по спине, ерошить волосы, но в один день он по ошибке кладет руку на голову ученику по кличке Роберт-Дьявол (мальчик, который постоянно изводит учителей, и которого стараются не беспокоить лишний раз), и это совершенно поражает Роберта: «Реакция была неожиданной. Мальчик был совершенно потрясен. Он повернул голову движением кошки, которая хочет продлить ласку, и посмотрел на меня жалкими, полными слез глазами…» [109]. Учитель, прокравшись к мальчику в дом, выясняет, что тот живет в бедности и почти не видит работающую мать, после этого случая Роберт обливает учителя чернилами, но учитель проходит в их дом еще раз и застает мальчика рыдающим у постели матери. Учитель пишет, что его коллеги «ставят ему в вину и его интерес к мальчику и излишнюю мягкость», но надеется, что инспектор посоветует ему, «Что предпринять для того, чтобы спасти будущее этого ребенка» [110].

Тема наставничества и квирное влечение, связанное с ним, встречается и в нонфикциональной литературе. Так, в статье «Дорогой мой тренер» [111] В. Брумель, знаменитый прыгун с шестом, описывает отношения со своим тренером В. М. Дьячковым. В них много личного влечения, например, Брумель так начинает статью: «Когда я впервые встретился с этим спокойным, улыбчивым человеком, впервые услышал его голос, поверил ему» [112]. Брумель продолжает, описывая поддержку, которую тренер ему оказывал: «Еще большее значение имела моральная поддержка, которую оказывал мне Владимир Михайлович. Его чуткость, внимательность и какая-то спокойная вера в мои силы оказали свое действие, я ожил, и в результате мне удалось взять 2 метра 5 сантиметров», «Дьячков знает все. Он умеет сказать самое нужное в самый нужный момент» [113]. И завершает статью, буквально говоря, что эти отношения являются для него самым радостным в жизни: «Мой тренер ищет новых путей в борьбе с высотой, а я ему помогаю, чем могу. В этом творческом содружестве — главная радость моей жизни» [114]. В статье также помещена фотография, на которой Дьячков с Брумелем целуются, с пояснением, что тренер так поздравляет своего ученика с новым мировым рекордом (рис. 20).

В другом нонфикциональном произведении «Повелевай счастьем» [115], представляющем из себя переписку Григория Медынского и Виктора Петрова, также представлены наставнические отношения между мужчиной и юношей, которые перерастают в более личную близость. Виктор пишет Медынскому, потому что он услышал радиопередачу про его повесть «Честь», и увидел в главном герое себя — такого же беспризорного и неудачливого молодого человека, который свернул с «прямой дороги». Медынский отвечает Виктору, и между ними завязывается переписка, в которой писатель наставляет юношу. Виктор пишет, что ему кажется, что только Медынский его хорошо понимает [116], и что он скучает по его письмам [117], он также встречается с Медынским лично, когда оказывается проездом в Москве, и впоследствии вспоминает их «откровенные разговоры» [118]. Когда у юноши случаются ошибки, он снова начинает пить, то для Медынского это оказывается тем, что подрывает его веру в людей [119]. Тем не менее, Виктор под наставничеством Медынского постепенно приходит к более «порядочной» жизни, поступает в университет и вступает в комсомол.

Интимно-близкие отношения между наставниками и их учениками существовали еще в Российской Империи в университетских кружках, в особенности, в тех из них, которые были «политически радикальны». Р. Фридман пишет, что они вдохновлялись немецким романтизмом, который также продвигал идею об интимной дружбе между мужчинами [120]. Помимо связи соцреализма с античной эстетикой, а также появления наставников в качестве составляющей ритуала, такого рода отношения могли быть позаимствованы советской культурой из кругов социалистов XIX века.

Квирный выход из «страха близости»

Из-за некоторого «пуританства» соцреализма, в нем практически невозможно было открыто изобразить гетеросексуальное желание и реализацию гетеросексуальных отношений. Для того, чтобы их все же показать, автор: ки прибегали к приемам, которые помогают показать гетеро-влечение опосредовано [121], и иногда это выходило довольно квирно. Чтобы рассказать про гетеросексуальное желание автор: ки использовали троп, в котором женщины обсуждают между собой мужчин в довольно интимной, иногда эротической обстановке; кроме того, в кино прибегали к приему кроссдрессинга.

Троп женской близости во время обсуждения мужчин присутствует в рассказе «Вечереет» Н. Грибачева [122] и повести М. Красавицкой «Если ты назвался смелым…» [123], но наиболее ярко проявляется в повести «Ветка от доброго дерева» М. Назаренко [124]. В ней студентка Лиза встречается с парнем Володей, который показан как стиляга: «В этой куртке, высокий, худой, с гладко зачесанными назад черными волосами, с правильными чертами лица, он напоминал героя французского фильма» [125], Володя «всех презирает» [126] и «все отрицает» [127], его друг Перевалов, у которого Володя бывает, «тратит [деньги отца] на патефонные пластинки и модные галстуки» (с уточнением, что это «Невероятной длины и цветов галстуки. Есть экземпляры по 150 рублей за штуку» [128]). Девушка отправляется на колхозные работы с другой студенткой Галкой (из круга, близкого Володиному), с которой Лиза сначала уезжает не в свой отряд, а потом и вовсе сбегает с ней с колхозных работ в Москву. Перед этим между ними происходит эротически-заряженная сцена, в которой Галка, лежа в темноте, рассказывает Лизе, что Володя изменил Лизе, поцеловав Галку:

«Галка притихла. Потом обняла приятельницу, ласково прижавшись всем телом, и прошептала затаенно и будто насмешливо:
— Слушай! Володя не рассказывал тебе, как я зажала его в прошлый раз на кухне у Переваловых?
Спокойное Лизино дыхание остановилось.
— Хочешь, я буду с тобой откровенна? — И, не дождавшись ответа, Галка продолжала, крепко обнимая Лизу: — Наверное, нехорошо, что говорю это тебе. Но именно тебе-то и хочется сказать. Вот, испорченность человеческая! Мне кажется, и к тебе я чувствую нежность потому, что тебя любит Володя. А ты, конечно, чудная девка. Слушай. — Ее шепот становился горячее. — Я никого не люблю и не понимаю всяких там стремлений к замужеству и тем более детям — мещанское сюсюканье! Но перед Володькой… перед ним я становлюсь сама не своя. Ну-ка, повернись ко мне.
Лиза послушно повернулась, и так, зрачки — в зрачки и губы — в губы, одна говорила, а другая ловила слова. В темноте, оказалось, можно не только рассказать, но и выслушать такое, чего днем не допустила бы.
— Понимаешь, когда вижу его, я вдруг начинаю чувствовать всю себя, — с каким-то отчаянным бесстыдством каялась Галка. — Всю, понимаешь? Груди, бедра, плечи, губы… — она начала задыхаться, вспомнив, очевидно, это ощущение. — И вот, в последний раз у Переваловых он вышел зачем-то на кухню, кажется, пить, а я принесла тарелки. И не надо подробностей, ладно? Я сказала, что он может взять все, ничего не давая взамен… Тут она повернулась на спину, потянулась и произнесла уже обычным, насмешливым голосом и довольно громко:
— Он все-таки очень любит тебя. Мы только поцеловались. — И добавила с ленивым зевком: — Я думала, он рассказал тебе. Впрочем… такие вещи мужчины не рассказывают.
Лиза забыла о боли в руках и пояснице. Забыла, что четверть часа назад безудержно хотелось спать. Широко открытыми глазами смотрела на голубой свет над дверью, не понимая, что он от луны. В груди все было сжато и готово вот-вот разорваться. Это отвращение, пополам с яростью и обидой, сдавили ее.» [129]

В подобных эпизодах невозможное для выражения влечение к мужчине выражается через эротически-интимные сцены между женщинами, которые оказываются более допустимыми. Но если в «Вечереет» и «Если ты назвался смелым…» сама близость между девушками представлена скорее как положительная или по крайней мере нейтральная деталь, то здесь такая сцена окрашена скорее отрицательно за счет того, что Лиза чувствует отвращение после этого разговора, а также за счет четкой маркировки этого разговора как ненормативного: «В темноте, оказалось, можно не только рассказать, но и выслушать такое, чего днем не допустила бы». В данном случае эта сцена используется еще и для того, чтобы показать и Галку, и Володю, и стиляг в их лице как аморальных [130].

В «оттепель» также вышло как минимум две кинокомедии, в которых кроссдрессинг помогает женщине реализовать отношения с мужчиной: «Годы молодые» (1959, реж. Алексей Мишурин) и «Гусарская баллада» (1962, реж. Эльдар Рязанов). В них связь кроссдрессинга главной героини и ее отношений с мужчиной выстраивается примерно в одну и ту же линию. Девушка в контексте театра/маскарада переодевается в юношу, в таком облике случайно сталкивается с мужчиной, который принимает ее за мальчика, и девушка начинает подыгрывать этой ситуации; мужчина сближается с переодетой девушкой, а также влюбляется или ищет отношений с девушкой, когда та в своей обычной, «женской» одежде, при этом, принимая девушку в «мужской» одежде и девушку в «женской» за разных людей; между мужчиной и девушкой в «женской» одежде возникает конфликт (в случае с «Гусарской балладой» конфликт также возникает между мужчиной и девушкой в «мужской» одежде); благодаря разоблачению кроссдрессинга конфликт между девушкой и мужчиной мгновенно разрешается, и они воссоединяются. При этом, такое разрешение конфликта в обоих случаях выглядит несколько необоснованным, так как по неизвестной причине мужчины в этих картинах «магическим образом» забывают все обиды, как только раскрывается кроссдрессинг, и герои целуются.

Феминный враг и высмеивание гендерной ненормативности

Несмотря на то, что женская маскулинность позиционируется, как правило, в позитивном ключе (как в случае со стихотворением «Таежницы»), то мужская феминность обычно изображается для того, чтобы описать того или иного «врага», которым могут быть, например, «Запад», мещане и стиляги, и/или для создания комического эффекта.

Так, Кукрыниксы на карикатуре «Пиковое положение» (рис. 37), посвященной дипломатическим неудачам Англии [131], изобразили травестированного льва — у него присутствуют и «мужские», и «женские» характеристики. Он сидит за ломберным столом перед разложенными картами в платье с изображениями фунта, в цилиндре, который дополнительно покрыт платком, имеет большую грудь, бороду и волосатые руки, один из пальцев увенчан кольцом. Возможно, такое изображение отсылает к «Пиковой даме» А. Пушкина, так как, помимо внешнего сходства изображенного льва с пожилой дамой и игры слов в названии («пиковое положение»/«Пиковая дама»), перед ним разложена комбинация карт, похожая на сочетание карт из повести; в повести было сочетание тройки, семерки и туза, а на карикатуре изображены шестерка, семерка и туз.  

В феминизированном образе также изображен молодой человек (рис. 38), приславший редакции «Юности» письмо с изложением своих «жизненных принципов», и которому посвящена статья Л. Лиходеева «Крестики и нулики» [132]. Лиходеев называет юношу мещанином, так как тот считает, что для счастливой жизни нужно «занять видное место» и «удовлетворение реальных материальных потребностей». На карикатуре И. Оффенгендена юноша имеет утонченное телосложение и большие, темного цвета губы, как будто накрашенные помадой. Он держит большой конверт с письмом, а босой ногой протягивает шляпу, словно прося милостыню. Таким образом, феминность изображаемого мужчины призвана в статье поддерживать его негативную оценку.

В повести того же Л. Лиходеева «История одной поездки» [133] есть эпизод, в котором рассказчик высмеивает стиляг, обращая внимание, в частности, на феминность таких юношей: «Если окно не высоко — в него можно увидеть девиц, стриженных под “мальчика без мамы”, то есть коротко и растрепанно; юнцов, стриженных под “девочек с мамой”, то есть длинно и расчесанно. Эти прически придают юношам странную женственность, ту самую, на которую здоровому человеку как-то неприятно смотреть. И если у какого-нибудь отрока пробиваются усы — они кажутся наклеенными. Зато девицы выглядят молодцевато, словно их назначение — пополнить мужественность, отвергнутую юнцами» [134]. В феминизированном виде представлен также стиляга на карикатуре Е. Шукаева «Бежал стиляга с Сахалина…» (рис. 39), который противопоставлен маскулинным рабочим. К концу 1960-х годов в феминизированном виде на карикатурах будут изображаться уже мужчины-хиппи, которые будут доходить уже до полного гендерного неразличения (рис. 40).

Кроме того, мужской кроссдрессинг используется как комический ход в «Старых калошах» А. Арканова [135], «фельетоне-пародии» на «малоталантливые, малохудожественные, малозанимательные, но зато многотиражные» [136] детективные произведения. Этот фельетон о том, как «кто-то что-то с кем-то сделал, неизвестно когда, неизвестно где, никто этого не видел и не слышал… Но (а это было самое главное!) это показалось двадцать минут назад дворнику Тимофею» [137], и майор Коробок с лейтенантом Спичкой пытаются расследовать это дело. После того, как они находят несколько улик, Спичка приходит к заключению, что «в этом деле замешана женщина» [138]. В ее поисках Спичка отправляется в женское отделение городской бани (на которую также указывала голова «жертвы» — корова), а Коробок переодевается пропавшей школьницей Тасей и идет в школу. Описывая Коробка в одежде школьницы, рассказчик трижды употребляет слово «существо», фактически дегуманизируя мужчину в женской одежде:

«И вот в субботу в дверях седьмого класса «Б» появилось существо. Никто не узнал в этом существе прежнюю голубоглазую девочку Тасю.
Волосы, прежде русые, теперь стали рыжими, щеки ввалились, а голубые глаза приобрели какой-то карий оттенок…
Да, нелегко было узнать в этом существе прежнюю голубоглазую девочку Тасю, потому что это был… майор Коробок…» [139]

Эта глава также сопровождается иллюстрацией, на которой Коробок показан в одежде школьницы (рис. 41). На ней так же, как и в карикатуре Кукрыниксов «Пиковое положение», герой совмещает в себе «мужские» и «женские» черты: у Коробка ярко выраженные скулы и подбородок, на котором слегка видна щетина, у него на голове два хвостика с бантиками, он одет в платье с фартуком, что призвано создавать комический эффект.

Исключением в этом ряде изображений гендерно-ненормативных мужчин является Глотов из рассказа «Казарки» Н. Грибачева, рассмотренного выше. В нем ненормативная гендерная роль Глотова хоть и маркируется как комическая, она преподносится как-то, что может послужить на пользу обществу — созданию столовой. Кроме того, на иллюстрациях, сопровождающих этот рассказ, Глотов изображен вполне маскулинно: у него мощная фигура, из ворота расстегнутой рубашки видны волосы на груди, он держит ружье и одет в «мужскую» одежду (рис. 42).

При этом можно видеть, что в большинстве случаев гендерной ненормативности, что мужской, что женской, такая ситуация подается как комическая, даже если гендерная ненормативность легитимизируется «общественной значимостью», как в «Казарках».

Промежуточные итоги

Квир в соцреалистическом искусстве и литературных журналах «оттепели» является во многом не «эксцессами», идущими вразрез с официальной идеологией, а логичным продолжением развития соцреализма с его запретом на открытое изображение гетеросексуального влечения, важностью «романтической дружбы» между людьми одного гендера, вероятно, унаследованной от социалистов XIX века. Кроме того, часто квир присутствует именно как ритуализованная деталь в составе обрядов братания, перехода, наставничества. Через квир также видна связь соцреализма с античностью, в нем наблюдаются похожие на античные структуры отношений (наставничество/педерастия) и эстетика — (гомо)эротика спорта и войны. В свою очередь, искусство через квир романтизирует войну, а также предлагает мужчинам сценарии достижения героической маскулинности, когда та находится в «кризисе». При этом, гендерная ненормативность в большинстве случаев носит комический характер и базируется в карикатурах, фельетонах, кинокомедиях. В некоторых случаях маскулинность женщин подается как позитивная черта, но в подавляющем большинстве случаев феминность мужчин (или гендерная неопределимость) показывается как чудаковатая, отвратительная и унизительная.

Рецепция и интерпретация квира

Важным является вопрос о том, как в эпоху «оттепели» воспринималось желание и гендерное выражение, которое в прошлой главе мы маркировали как квирное. Действительно ли оно было таковым для современ: ниц? В этой главе будет рассмотрено, что воспринималось как квирное в эпоху «оттепели» в дневниках и воспоминаниях, какова была рецепция квирных литературных произведений в фильмах и переводах, а также как писали литературные критик: ссы о квирных произведениях.

Трансгрессивная близость в эгодокументах

К концу «оттепели» поцелуи и близость между мужчинами начинает восприниматься трансгрессивно в советском обществе, в особенности, в «либеральной» редакции «Нового мира», затем такое восприятие только усиливается. В негативном ключе мужские поцелуи связываются с партийной формальностью и ритуальностью, от которой оппозиционно настроенные люди стараются отходить. При этом, внутри этих кругов близость между мужчинами может по-прежнему одобряться, когда она носит не ритуальный, «неискренний» характер, а когда происходит наедине и позиционируется как искренняя, в особенности, на грани смерти.

Так, В. Лакшин, заместитель редактора «Нового мира», писал про Б. Ливанова 14 мая 1963 года: «Несколько больше, чем нужно, шумел Ливанов: кричал, актерствовал, лез целоваться» [140]. А. Твардовский, главный редактор «Нового мира», после смерти С. Маршака в 1964 году писал: «Подумать: около 30 лет я знал его, дружил с ним, обнимался и целовался при каждом здравствуй и до свидания (меня, по правде, угнетала эта его манера целоваться с огромным количеством людей), слышал его похвалы и сам хвалил его, держал речь на его 60-летии (на 70-летии из-за запоя не был — заменил меня Сурков) и, наконец, проводил его на Новодевичье». Дальше Твардовский с тем же оттенком неодобрения пишет о том, что Маршак признавался в любви к нему: «Мне кажется, никто бы о нем не мог так написать, как я, никому он так не переел плешь, хотя всем кругом говорил о своей любви ко мне и мне самому, особенно в последние годы многократно и наянливо объяснялся в любви, вымогательски требуя слов взаимности, именно слов, он любил слова самые льстивые, обнаженно-условные и потому издавна держал вокруг себя этот фальшивый, но сладостный для него хор льстецов и льстих» [141]. В свою очередь, А. Кондратович пишет в 1970 году об исключении его из редколлегии «Нового мира»:

«Разговор был коротким. Со мной обо всем договорились. Да и что договариваться? Но я еще главного номера не ожидал. Прощаясь, Воронков стал желать мне самого лучшего, успехов на новой работе и вдруг (!) обнял и поцеловал меня. Я обалдел от неожиданности. Ну, этого я никак не ожидал. Какая трогательная нежность! А потом проводил до дверей, вышел в приемную (чтобы показать другим, как он хорошо относится к новомирцам?) и там еще жал руку.
Я был ошеломлен. Такого лицемерия не ожидал. Это уже высший пилотаж.
Когда я был в дверях, он спросил, в редакции ли Лакшин. Я сказал: да. Он попросил его, если можно (конечно, если можно, — как же иначе!), приехать минут через двадцать, а то он уйдет обедать.
А. Т. [142], возбужденный, ждал моего приезда. Я сказал кратко, что к чему, но когда дошел до объятий и поцелуя, то А. Т., как это бывает у него при поразительно смешных и неожиданных вещах, повалился на стол от хохота. Рыдал, хохоча!
— Да не может быть! И поцеловал? И обнял?
И снова хохочет. Не может остановиться. Пожалуй, это была главная сенсация дня. Володя приехал довольно скоро. У него уже разговор был тоном ниже.
— Меня не целовал и не обнимал.
А. Т. снова расхохотался. Настроение у него улучшилось. Вообще история стала принимать после объятий и лобызаний фарсовый характер.» [143]

Тем не менее, по дневникам того же Лакшина видно, что для (уже бывших) участников редакции «Нового мира» поцелуи и близость между мужчинами допустимы, когда это происходит наедине в ситуации на грани жизни и смерти. Так, Лакшин пишет в своем дневнике:

«Был я у А.Т., наконец. Ужасная перемена — за этот месяц, что я его не видел. Лежит на высоких подушках — худой, одни глаза его голубые на лице, слабенький, с волосами, прилипшими ко лбу — страшная испарина. И только левая рука живет, движется. Он сразу же узнал меня и, видно, обрадовался. Потянулся поцеловаться, когда я нагнулся над ним, а потом гладил своей рукой мою руку. Волновался я ужасно, когда шел к нему — но рядом с его постелью сразу как-то просто и легко мне стало и забрезжил лучик надежды — ведь он в полном сознании, все понимает, не потерял интереса ко всему — и хочет многое сказать, хоть ему и трудно. […]
Я сидел у него долго, слишком долго, часа полтора, говорил с ним, что-то ему рассказывал, держал его руку. И сил не имел уйти, хоть и знал, что пора было — он устал. Я сказал ему на прощанье, что очень скучаю без него и прошу разрешения еще к нему прийти — он закивал и, приподняв с подушки голову, несколько раз поцеловал меня на прощанье. Боже, как я его люблю, и ничего не могу сделать.» [144]

Позднее в творческой среде это неодобрительное отношение к близости между мужчинами будет распространяться и на бытовой контекст, а не только лишь ритуальный, переходить уже в гомофобную неприязнь вплоть до насильственного пресечения попыток мужчин выразить желание по отношению к другим мужчинам. Так, в 1976 году О. Борисов в дневниковой записи с заголовком «Как “вырубить” Лебедева» пишет: «Как всегда, особые отношения с Лебедевым. (Играет моего дядюшку.) Лезет целоваться, хотя его никто не просит. Говорит, что это ему нужно “для разогрева”. Я вспоминаю чеховский этюд о Даргомыжском, который терпеть не мог, чтобы к нему “приставали” лица непрекрасного пола. Достаточно было кому-то чмокнуть в щеку, как он начинал браниться и вытирать рукавом место поцелуя. Рассказываю это Лебедеву, он клянется, что больше “липнуть” не будет. Но тут же его рука опускается на мое колено… Я придумал замечательный способ его “вырубить”. Вернее, само придумалось. Я бью со всей силой ребром своей ладони по его руке — попадаю чуть выше запястья. Получается органично, он взвизгивает от неожиданности. Держит руку в подвешенном состоянии, кисть болтается. “Я же тебя предупреждал, Женя…” Поскольку это в характере Суслова, предлагаю Либуркину мизансцену закрепить. Лебедев клятвенно обещает, что теперь будет садиться на скамеечку на почтительном расстоянии» [145].

В свою очередь, знаменитый поцелуй Л. Брежнева и Э. Хонеккера в 1979 году воспринимался современниками как квирный, неприемлемый, противный. Так, автор граффити «Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви», на котором изображен этот поцелуй, Д. Врубель рассказывал в интервью о том, как возникла идея этого граффити: «В Москву приехала девушка, с которой я познакомился в Париже, и привезла мне фотографию целующихся Брежнева и Хонеккера: смотри, мол, какая классная картинка, ты ее должен нарисовать. Это была отвратительная, омерзительная вещь, меня сначала чуть не вырвало» [146].

Можно видеть, что оттепель, а именно ее конец, оказывается временем, когда близость между мужчинами (в частности, ритуальное братание) перекодируется. Если официальный дискурс что на протяжении «оттепели», что после ее окончания, демонстрирует поцелуи между мужчинами как легитимные и важные в контексте войны, а также встреч глав государств (Брежнев и Хонеккер, Хрущев и Ульбрихт), то диссидентски настроенные люди воспринимают это действие как неприемлемое. Можно предположить, что такая гомофобия началась как отторжение партийной ритуальной неискренности, но впоследствии распространилась на бытовой контекст и переросла в отторжение квира вообще.

Рецепция квира в искусстве и его «нормализация»

Сам официальный дискурс тоже видел квир и отторгал его. Когда дело доходило до рецепции или перевода потенциально квирных произведений, советский дискурс стремился к их «нормализации», то есть приведению квирных элементов к более нормативным рамкам гендера и гетеросексуального влечения. В экранизациях квирных произведений режиссеры часто убирают квирные элементы оригинала или добавляют/усиливают гетеросексуальное влечение. При этом, они оставляют или даже усиливают квирность в тех эпизодах, когда опасность для жизни главных героев наиболее близка.

Так, например, происходит в фильме «Хмурый Вангур» (1960) А. Дудорова. В одноименной повести О. Корякова есть сцена, в которой Пушкарев и Юра ночуют на болоте, Пушкарев хочет поддержать Юру, обнять его, «сказать что-то необыкновенное, возвышенное и вместе с тем простое, теплое» [147], подходит к нему и показывает фотографию Наташи, которую носит с собой. В экранизации эта сцена обставлена таким образом, что Юра просто подходит к сидящему и рассматривающему фотографию Пушкареву, таким образом желание Пушкарева к Юре из этой сцены изымается. Кроме того, фильм заканчивается после того, как раскрывается предательство Николая, и соответственно, нет сцены поцелуя между Пушкаревым и Юрой в достаточно безопасной обстановке после их спасения и перед отправкой юноши на операцию [148]. В фильме также отсутствует сцена, в которой Юра и Пушкарев танцуют у костра [149], которая является первым случаем, когда Пушкарев эмоционально раскрывается. При этом, близость между Пушкаревым и Юрой сохранена в длинных сценах, в которых Пушкарев тащит Юру к лагерю, когда они остались вдвоем, и Юра уже не может идти. Более того, в повести Пушкарев заставляет Юру подняться, но сам не тащит его, а в фильме мужчина взгромождает юношу на себя, в одной из таких сцен слышно громкое дыхание Юры у лица Пушкарева. Когда Пушкарев уже не может идти, он продолжает тащить Юру ползком, в связи с этим в фильме есть сцена, в которой Пушкарев вплотную смотрит на лицо Юры и поправляет ему платок (рис. 43). Потом они засыпают, и когда спасательная бригада находит их лежащими в снегу, Пушкарев обнимает Юру (рис. 44). При этом, в фильме также ослаблено влечение между Пушкаревым и Наташей. В нем присутствует сцена, в которой Наташа просит прощения у Пушкарева за то, что она думала, что это Пушкарев бросил Николая, но в фильме Пушкарев не признается в любви к Наташе, в отличие от повести.

В фильме В. Венгерова «Порожний рейс» (1963), экранизации одноименной повести С. Антонова, режиссер так же сохранил близость между журналистом и Громовым, когда они находятся на грани смерти. Так, в фильме присутствуют сцена, где герои сидят в кабине грузовика, «плотно прижавшись друг к другу» (рис. 45); кроме того, Венгеров добавляет в фильм то, что Громов накидывает на плечи журналиста свою куртку, когда тот сидит у костра и не может согреться, хотя такого элемента в оригинале нет. Тем не менее, когда герои уже спасены, телесная близость между ними показана как неуместная — когда Громов приобнимает журналиста, тот с усилием вырывается из его объятий. Кроме того, Венгеров растянул действие в фильме по сравнению с оригиналом и показал встречу Громова с его возлюбленной Ариной в конце, которой в повести не происходит. В этом эпизоде Арина и Громов в накинутой на обнаженный торс шубе держатся за руки и говорят друг другу ласковые слова. Если в оригинале отношения между ними не вполне ясны, журналист говорит, что «Любили они друг друга или нет, понять я не мог. Как только разговор касался этого предмета, в голосе Николая слышалась темная усмешка, и невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно» [150], а также Громов даже отзывался об Арине в явно сексистских выражениях («У нас тут в лесу девкам сумерничать скушно, вот она и ищет, кто бы ее пощупал. Ты слюни на нее распустишь со своей любовью, а в итоге останешься в дураках. Сегодня ей по душе конфетка, завтра — соленый огурец» [151]), то в фильме их отношения уже реализуются.

В фильме М. Калатозова «Неотправленное письмо» (1960), экранизации рассказа В. Осипова, особой близости между мужчинами, как и в оригинале, не присутствует, но вот гетеросексуальное влечение усилено и ярко выражено, хотя в рассказе Осипова оно скрыто на протяжении всего произведения и раскрывается уже после смерти молодых людей. Тем не менее, с самого начала фильма присутствуют сцены, демонстрирующие влечение между Таней и Андреем (в рассказе — Герман), например, Таня кладет голову на плечо Андрея, они вместе прячутся от дождя под лодкой, а потом радостно прыгают вдвоем в воде.

Любопытным случаем также представляется фильм «Дубравка» Р. Василевского (1967), экранизация одноименной повести Р. Погодина. В этом фильме сохраняется главная линия любви Дубравки к Валентине Геннадьевне, но тема полового созревания и связанного с ним влечения переводится из гомосоциальной в гетеросексуальную сторону из-за того, что режиссер решил добавить в фильм мужского персонажа, юношу Колю, к которому Дубравка испытывает влечение, и которого не было в оригинале. Кроме того, через этого персонажа Василевский также вводит тему противостояния мещанству, которое выражено в отце Коли. Так, режиссер не только «нормализует» квирность повести Погодина, но и добавляет соцреалистическую жанровую черту, которой в оригинале не было. Помимо добавления гетеросексуального влечения, режиссер «нормализует» и гендерное выражение Дубравки. Если у Погодина она описана в довольно маскулинных выражениях, а по иллюстрациям можно понять, что Дубравка находится в предподростковом возрасте — на иллюстрации И. Блиоха она сидит у моря в одних трусах, и у нее нет груди (рис. 46) -, то в экранизации у Дубравки грудь уже присутствует (рис. 47), а на пляже девочка одета в шорты и майку, в которых она и купается (рис. 48). Кроме того, часть фильма Дубравка носит платья, хотя в повести не указано, что она носит (кроме места, где говорится, что Дубравка «в трусиках и майке, полезла на улицу через открытое окно» [152] и иллюстрации, где Дубравка сидит на пляже).

«Нормализация» произошла и в фильме «Гусарская баллада» Э. Рязанова (1962), а точнее, уже в пьесе «Давным-давно» А. Гладкова (1940), на которой этот фильм основан. «Нормализации» подверглась история Александра Александрова (также известного под именем Надежда Дурова). Сюжетная канва «Давным-давно» и «Гусарской баллады» довольно сильно похожа на историю Александра Александрова — трансмаскулинного человека, жившего в XIX веке и принимавшего участие в войне против Наполеона. При рождении ему был приписан женский пол, но с побега из дома в армию и до конца жизни он носил «мужскую» одежду, говорил о себе с местоимением «он», требовал такого же обращения от других, а также получил от императора Александра, с которым познакомился лично, новое, «мужское», имя [153]. В «Давным-давно» и «Гусарской балладе» показана история, в которой женщина переодевается в «мужскую» одежду и едет на войну с Наполеоном, представляясь на ней мужчиной. Завязка очевидно вдохновленная историей Александрова, но и Гладков, а впоследствии и Рязанов, переводят историю транмаскулинного человека в историю цисгендерной женщины, носящей «мужскую» одежду сначала из шуточных, а потом патриотических побуждений.  

Кроме того, несмотря на схожесть повести «Давным-давно» с историей Александрова, Гладков отрицал значительность этого влияния. Более того, он даже пишет об Александрове в несколько оскорбительных выражениях, ссылаясь на работы Венгерова и Вересаева:

«Однако на книге Дуровой лежит отблеск пушкинской похвалы. Он напечатал ее в своем “Современнике” и изящно-увлеченно сам написал о ней. Мне кажется, что Дурова не забыта не столько благодаря своей книге, сколько благодаря этим пушкинским строкам. После них сама книга разочаровывает. Во всяком случае, так произошло со мной. Правда, между Пушкиным и Дуровой я прочитал статьи Венгерова и Вересаева (в книге “Спутники Пушкина”). В них описано, как вызвавшая большой интерес в Петербурге в свой первый приезд, после выхода из печати ее воспоминаний, Н. А. Дурова в дальнейшем разочаровала всех — она оказалась неумна, примитивна, назойлива, неправдива. От нее старались отделаться, никуда не приглашали, ее новые сочинения разочаровывали. Конец жизни ее был печален. Она одиноко доживала свой век в Елабуге, носила и старухой мужское платье, курила трубку; когда выходила на улицу, ее дразнили мальчишки и бросали ей вслед разную дрянь. В героини лихой, мажорной гусарской комедии реальная Дурова явно не годилась.» [154]

Гладков воспринимает ношение человеком с приписанным при рождении «женским» полом «мужского платья» как явно «печальный конец жизни», что показывает неприемлемость для него гендерной ненормативности как постоянного способа жизни. Также Гладков в дневнике симпатизирует Венгерову в его «разоблачительных» словах о том, что «Достаточно известно, что в основе “подвига” Дуровой лежала просто амурная история» [155] (стоит заметить, что сам Венгеров в этом месте не ссылается ни на один источник, чтобы подтвердить свои слова об «общеизвестности», а аргументирует это только лишь тем, что «мы достаточно наслышаны и о разных других амазонках, уходивших „в лагерь” Бог весть для чего» [156], источники этих слухов или примеры он тоже не указывает), он считает, что эта «Статья трезвая, дегероизирующая легенду». Для Гладкова, таким образом, Александров становится даже не «женщиной, до конца жизни (по каким-то необъяснимым, странным, даже жалким причинам) одевавшейся в “мужскую” одежду, но также воевавшей с Наполеоном», а просто «женщиной, ушедшей на фронт за любовником». 

Кроме того, «нормализация», вероятно, произошла и с переводом стихотворения Ф. Балкаровой «Встреча» [157]. Это стихотворение о том, как лирическ: ая гер: оиня видит прекрасную девушку, к которой чувствует желание. 

Как-то утром по весне
Брел у речки я сторонкой.
По воду навстречу мне
Шла соседская девчонка.

Я заметил — в первый раз, -
Что девчонка та пригожа,
Что сиянье ясных глаз
С солнечным сияньем схоже.

Показалось — не шучу! –
Что мечтал о ней давно я.
Показалось: я лечу
В небо жарко-голубое!

Солнце очень горячо
На девчонку посмотрело,
Ей погладило плечо
И расцеловало смело.

А она стоит с ведром,
Разомлела, раскраснелась…
Ну и солнце… Молодцом!
Мне бы этакую смелость!

В переводе на гендер лирическ: ой гер: оини указывают только окончания мужского рода глаголов прошедшего времени. Но в кабардинском языке нет грамматической категории рода, то есть, в оригинальном стихотворении гендер лир: ической героини мог быть неопределенным. О возможности присутствия в этом стихотворении лесбийского, а не гетеросексуального влечения говорит также корпус текстов Балкаровой. Так, у нее есть два стихотворения, «Русской сестре» [158] и «Если одиночество и скука…» [159], которые посвящены ее близкой подруге, О. А. Нефедовой, и в которых лирическая героиня (вероятно, совпадающая с авторкой) говорит в чрезвычайно нежных выражениях о девушке и их дружбе. В связи с этим, стихотворение «Встреча», гипотетически, также могло быть изначально о влечении девушки к другой девушке.

Таким образом, в экранизациях и переводах автор: ки стремились «нормализовать» квирное влечение и гендерное выражение, исключая квирные эпизоды оригинальных произведений из экранизаций и, возможно, переводов, а также усиливая или добавляя гетеросексуальное влечение. Тем не менее, можно видеть, что квирное влечение по-прежнему оказывается возможным на грани смерти, в него даже, в каком ты смысле, «переносится» влечение, исключенное из других эпизодов, и тем самым усиливается. Но влечение в бытовом контексте оказывается ненормативным.

Литературная критика о квирных произведениях

Следовало бы ожидать, что литературные критик: ессы будут отзываться на квирные произведений резко негативно, но это происходило далеко не всегда. Более того, некоторые из них хвалили такие работы и признавали их воплощением социалистического реализма, но при этом предпочитали игнорировать или специфическим образом легитимизировать квирные элементы в них. Встает вопрос о том, как именно они это делали, какой язык для этого использовали, и как начинали, таким образом, отображаться эти произведения.

Критик: ессы в своих рецензиях на «Продолжение легенды» А. Кузнецова стремились исключать гомоэротику  этого произведения, то умалчивая про отношения Толи и Лени, то конвенционально оправдывая их влечение друг к другу. Критикесса Д. Милютина, которая одной из первых откликнулась на это произведение, отмечает ослабленность отношений главного героя с девушкой, она говорит, что в нем «Не удались и сцены, рисующие взаимоотношения Тони и Анатолия. Они бледны и невыразительны» [160], но при этом она не пишет ни слова про яркость отношений с Леней.

В свою очередь, Е. Старикова, споря с позицией «Человек человеку волк», транслируемой другом главного героя Виктором, акцентирует внимание на участии Леонида в судьбе Толи, но объясняет это не через влечение или заботу, а через профессиональные и личные качества рабочего: «“Человек человеку волк”? Но какая же корысть Леониду, плотнику Иркутской ГЭС, целый день водить Толю по стройке, уговаривать его остаться здесь работать? Вести его к главному инженеру, помогать оформляться и устраиваться в общежитии? Какая там корысть! Просто Леонид влюблен в строительство, доброжелателен к людям и считает, что нет для человека ничего более интересного и достойного, как сооружать Иркутскую ГЭС» [161]. В это же время критикесса отмечает то, что против позиции Виктора говорит и забота, которой Толю окружают женщины на стройке. Кажется любопытным, что авторка рецензии именно так распределяет мотивацию помогать Толе — женщины делают это из заботы, а Леня, конечно, потому что он настоящий профессионал. Можно видеть, что авторка тем самым не только исключает возможность личного внимания мужчины к мужчине, но также воспроизводит и в очередной раз закрепляет сексистскую тенденцию связывать женщин со сферой заботы, а мужчин — работы. 

Пожалуй, самой квирной рецензией на это произведение является статья Н. Макаровой [162], в которой авторка вовсе не пишет про отношения Анатолия с Тоней и обращает гораздо больше внимания, по сравнению с другими критик: ессами, на близость отношений между мужчинами в повести. Тем не менее, она каждый раз так же находит «безопасный» язык для легитимации таких отношений. Это проявляется, например, когда Макарова пишет о мотивации главного героя остаться на стройке: “Естественно, что, встретив хорошего человека, он остается работать на Иркутской ГЭС. Что может крепче привязать человека к месту, как не хорошее отношение другого человека, которого еще час назад не знал, но для которого стал нужен! Нужен бригаде Леонида, нужен на стройке [курсив Макаровой]». Но тут же авторка, как будто испугавшись такой квирности, пользуется социалистическим штампом: «что может быть заманчивее сознания общественной полезности для человека, которому семнадцать лет!” [163]. 

Другим примером может служить отрывок, в котором Макарова пишет, что Леонид «добровольно взял на себя отеческую заботу о беспомощном сосунке» [164]. Она, в отличие от Стариковой, уже использует слово «забота» применительно к отношениям между мужчинами, но характеризует ее как «отеческую», тем самым, за счет связи с родственными отношениями, исключая любые намеки на сексуальное. Кроме того, наделение Макаровой Леонида качествами «отца» кажется несколько необоснованным с фактической точки зрения, так как герой совсем немногим старше Анатолия [165].

Мужчины-критики (а также критик: есса, чей гендер неизвестен, так как он: а подписал: ась как «Литератор») в гораздо меньшей степени уделяли внимание отношениям героя повести Кузнецова с мужчинами и с женщинами по сравнению с женщинами-критикессами. В основном, они (а также Макарова) критиковали неправдоподобность фигуры Виктора и дидактики Захара Захарыча, одного из строителей. Кроме того, Ю. Сотник обращается к эпизоду, когда Толя вспоминает Юну, девушку, к которой герой испытывал интерес в свои школьные годы, но которая осталась в Москве. Критик отрицает влечение героя к Юне, так как, по его словам, «Анатолий думает не о самой девушке, а об обстановке, окружающей ее, думает с отвращением, с ненавистью о богатой мещанской квартире, где его, Анатолия, поили чаем в передней» [166]. Но Сотник приводит это рассуждение для того, чтобы поддержать свою идею о композиционной неудаче последующего эпизода, в котором Анатолий порывается уехать в Москву, того самого, в котором эмоциональная и телесная близость между Толей и Леней достигает пика. 

При этом, все приведенные выше критик: ессы в целом оценивали повесть как соответствующую соцреалистическим идеалам и продвигающую их. Так, Старикова пишет, что повесть «продолжает одну из основных, наиболее плодотворных и ярких тенденций развития советской литературы — утверждение творческого смысла жизни, трудовой этики как основы человеческого существования» [167]. В свою очередь, критик: есса, подписавш: аяся как «Литератор», пересказывая статью Макаровой, которая сопоставляла в ней «Продолжение легенды» с произведением В. Московкина «Как жизнь, Семен?», замечает, что повесть Кузнецова оптимистичная, ей свойственен пафос созидания, и что автор правдиво изображает реальность, а также предъявляет журналу «Юность» претензию, из которой можно заключить, что «Продолжение легенды» является для это: й критик: ессы правильным с соцреалистической точки зрения произведением: «почему в этом журнале, призванном воспитывать молодежь, вслед за интереснейшим произведением А. Кузнецова появилось прямо противоположное произведение В. Московкина, перекликающееся с ранее опубликованной в “Юности” порочной повестью Л. Карелина “Общежитие”? Где же последовательная линия этого журнала? Почему редакция “Юности” не заметила ошибочных тенденций в повести В. Московкина, не помогла молодому автору преодолеть их?» [168].

Другим любопытным случаем является сборник Н. Грибачева «Августовские звезды», содержащий рассказы «Вечереет», «Кто умрет сегодня» и «Казарки». В первом идет речь о колхозе, нескольких людях в нем, но подробно автор останавливается на беседе двух девушек, Зои и Даши, которые говорят о мужчинах, с которыми они гуляют, а также о перспективе поехать работать в город. Между девушками присутствует эмоциональная и телесная близость: они общаются, сидя в обнимку на крыльце дома, а в конце, прощаясь, «Зойка тормошит приятельнице волосы, сбегает с крыльца и растворяется в сумраках» [169]. Кроме того, можно видеть, что Даша сама испытывает влечение к Зое, ей не нравится перспектива расстаться с подругой, так как, когда та думает вслух о том, чтобы поехать в Сталинград или Куйбышев, Даша настороженно говорит: «Дома разве работы мало?» [170]. Примечательно и то, что отношения девушек с мужчинами так или иначе затруднены или не реализованы: Дашин молодой человек живет довольно далеко, а Зое не очень интересно со своим, она говорит, что «Душевности в нем нет», и в конечном счете она перестает с ним гулять [171].

Этот рассказ получал неоднозначные отзывы. С одной стороны, В. Ильин хвалит «Вечереет», перечисляя несколько рассказов, среди которых и этот, и пишет, что они читаются «как задушевные письма о жизни села, о новом в характерах и душах колхозников», а также, что после прочтения рассказа «на душе у читателя светло, радостно, и ему хочется жить и жить» [172]. Более того, критик пишет про то, что девушки в этом рассказе обнимаются, и именно их разговор он выбирает для иллюстрации преимуществ этого рассказа. Тем не менее, он тут же уравновешивает телесную близость между девушками их связями с мужчинами: «Юные подружки Даша и Зойка, обнявшись, молча сидят на крыльце и думают о своих любимых: Даша — о трактористе Пашке, Зойка — о заведующем клубом. Думают и о жизни большой страны». Про то, что в отношениях между девушками и мужчинами есть некоторые проблемы, а также про довольно интимный момент с прикосновением к волосам критик не упоминает.

Другой критик, Ю. Чирва [173], отзываясь на сборник в целом положительно, критикует рассказ «Вечереет», отмечая только то, что он относится к «слабым вещам» вместе с рассказами «Женя» и «Ночная гроза». А двое других критиков, В. Литвинов [174] и М. Шкерин [175], отзывавшихся в эти годы на этот сборник, вовсе не пишут про это произведение.

Двояко оценивается другое произведение, демонстрирующее близость между женщинами — «Дубравка» Р. Погодина. Критик Ф. Светов прямо пишет, что Дубравка «влюбилась и разочаровалась в необычайно красивой женщине», хвалит талантливость автора за его описания, но также критикует конфликт «мальчишек и девчонок» за его «традиционность, надуманность», а образ Дубравки и за его неправдоподобность и «литературность»: «Конечно же, Дубравка — это только “литературное” представление о современном детском характере» [176]. Можно видеть, что для критика влюбленность девочки в женщину оказывается достаточно нормативным, чтобы упомянуть о ней в печати, но образ девочки — недостаточно соответствующий социалистическому требованию типичности и близости к реальности.

В рецензиях, которые отзываются на рассказ «Кто умрет сегодня» из сборника Грибачева (и который также публиковался в «Огоньке»), как и в случае с «Продолжением легенды», критики не пишут прямо про близость между мужчинами, часто ее игнорируя. Так, В. Ильин упоминает про объятия двух женщин в другом рассказе этого сборника «Вечереет», но не обращает внимания на поцелуй между Перелазовым и Поздняком, несмотря на то что это во многом поворотный для рассказа момент, из чего можно заключить, что для критика близость между женщинами более приемлема, чем между мужчинами. Более того, критик ругает этот рассказ за то, что в его первой половине «фразы тяжеловаты» и «читателю трудно различать героев» [177]. Кажется интересным, что он пишет это именно про первую половину произведения, а не про вторую, таким образом обходя ее вниманием вовсе.

В то время как В. Литвинов совсем не пишет про рассказ «Кто умрет сегодня», а В. Ильин пишет совсем немного, отзываясь о нем плохо, ряд других критиков давал этому рассказу чрезвычайно высокую оценку. Так, например, Ю. Чирва назвал его «сложным, целенаправленным рассказом» [178], но автор рецензии не останавливается на нем подробно. Также про «Кто умрет сегодня» пишет М. Шкерин, который отмечает, что он оставляет «сильное впечатление» [179]. Но критик так же обходит вниманием эпизод с поцелуем и концентрируется по большей части на фигуре дезертира Стригунова. В его рецензии, так же, как и в статье Макаровой о «Продолжении легенды», возникает язык, который маскирует присутствующую в произведении близость между мужчинами таким образом, чтобы из нее исключалась любая сексуальная коннотация. Так, Шкерин считает, что в рассказе в первую очередь ставится проблема «воспитания молодого человека нашего времени», и что она «обострена до крайности» [180], тем самым оправдывая этим все происходящее в произведении. 

Б. Сиволов [181] в статье, посвященной сборнику рассказов Грибачева «Женя», в котором также был опубликован рассказ «Кто умрет сегодня», называет этот рассказ «наиболее значительным и удачным произведением в сборнике». Он подробно останавливается на его героях и их взаимоотношениях, влечении Поздняка к Перелазову, особое внимание уделяет концу рассказа и сцене перед поцелуем, но так же, как и другие критики, не пишет про сам поцелуй, а близость отношений героев он легитимизирует за счет перевода ее в русло военных отношений. Критик называет связь Поздняка и Перелазова «окрепшим идейным и боевым союзом товарищей по оружию». Причем свидетельством этого союза он выбирает не поцелуй, а то, что Поздняк стреляет в Стригунова, которого Поздняков ранее распознал как предателя [182]. Таким образом, в этом рассказе близость между мужчинами для Сиволова оказывается нормативной, когда это происходит на войне, но при этом, критик замалчивает наиболее гомоэротически заряженный эпизод, тем самым так же исключая намеки на сексуальность в этом произведении.

Критики, писавшие про сборник «Августовские звезды» Грибачева или полностью игнорировали рассказ «Казарки» (как Литвинов, который в своей рецензии обошел вниманием и рассказ «Кто умрет сегодня»), или отзывались о нем как преимущественно плохом, причем критики обвиняли этот рассказ в том, что он тем или иным образом не соответствует соцреалистическим канонам. Так, Ильин пишет: «Рассказы “Бронзовая безделушка”, “Лещи ушли…”, “Казарки”, на мой взгляд, не глубоки по содержанию. Написанные живо, интересно, имеющие много точных, запоминающихся деталей, они все же не поднимаются от частного случая до широкого типического обобщения» [183]. Шкерин также отзывается о рассказе в подобном ключе, критик говорит: «Из двадцати двух произведений, вошедших в сборник «Августовские звезды», на наш взгляд, лишь два не имеют общественного значения («Бронзовая безделушка» и «Казарки»), остальные, как говорится, берут за живое» [184].

Таким образом, даже когда критик: ессы хвалили квирные произведения, они старались обойти самые квирные моменты или оправдать их конвенциональным, исключающим сексуальные коннотации, путем. Они маскировали квирность родственными чувствами или военной обстановкой. Критик: ессы гораздо терпимее относились к тем произведениям, в которых присутствовало гомосоциальное влечение, но не к тем, в которых происходило особенно явное нарушение гендерного контракта, причем в последнем случае они не останавливались конкретно на квирности, а критиковали произведение в целом как не соответствующее соцреалистическим канонам. А также, женская близость воспринималась ими терпимее, чем мужская. Такая иерархия терпимости к квирному, где к женскому влечению подруга к подруге относятся толерантнее всего, к влечению между мужчинами с настороженностью, а гендерную неконформность, в особенности, людей с приписанным при рождении мужским полом, совсем не принимают, была характерна в целом для советского государственного дискурса [185]. Это позволяет сделать вывод о том, что оценка критик: ессами этих произведений или язык их описания во многом строились именно на квирфобии. При этом, «Продолжение легенды» высоко оценивалось критик: ессами с точки зрения соцреалистических канонов, что удивительным образом показывает, что квир не всегда противоречит соцреализму, а в чем-то, возможно, даже свойственен ему [186].

Заключение

Анализ литературных журналов эпохи «оттепели» позволяет сделать вывод о том, что квир во многом свойственен соцреализму из-за ритуальности этого направления. Перенося квир в несвойственный для бытовой жизни контекст, автор: ки легитимизируют его присутствие. В соцреалистических произведениях квир является составляющей войны и ее романтизации, ритуала перехода гер: оинь к «сознательности» и (в случае с мужчинами) героической маскулинности, состояний на грани смерти, «Иного» пространства, темы интернационала, наставничества, выражения влечения женщин к мужчинам, а также высмеивания «врага». Кроме того, связь квира с наставничеством, спортом и армией чрезвычайно напоминает аналогичное положение гомосексуальности и гомоэротики в античности, что может указывать на преемственность соцреалистической эстетики по отношению к античной. Кроме того, в случае с «молодежными повестями», такого рода литература могла предлагать мужчинам, переживающим в «оттепель» «кризис маскулинности» сценарий достижения нормативной героической маскулинности, требуемой государством.

В свою очередь, исследование эгодокументов той эпохи показывает, что в конце «оттепели» близость между мужчинами начинает проблематизироваться, партийная ритуальная квирность в «либеральных» кругах вызывает отторжение, но личная неритуальная близость наедине на грани смерти даже за пределами «оттепели» продолжает восприниматься как позитивная, хотя тоже трансгрессивная. Близость между мужчинами на грани смерти оказывается легитимной также в кино, но влечение между мужчинами в безопасных ситуациях изымается из киноадаптаций литературных произведений. Желание между женщинами, при этом, оказывается нормативным и в более бытовом контексте, но оно так же перенаправляется в гетеросексуальное русло при экранизации. Гендерная ненормативность людей с приписанным при рождении женским полом так же приводится к гендерной нормативности за счет их феминизации. Дискурс о квире, присутствующий в художественных произведениях, эгодокументах, кино, а также в литературной критике выстраивается в иерархию толерантности к квиру, в которой близость между женщинами воспринимается наиболее терпимо, желание между мужчинами требует большего «оправдания», а гендерная ненормативность (в особенности, феминность мужчин) оказывается по большей части маргинальной.  

Данная работа позволяет в дальнейшем исследовать, какие изменения претерпевал официальный (и неофициальный) дискурс о квире в более поздних эпохах: в «застое», «перестройке», постсоветской России и странах, ранее входивших в состав СССР. Любопытным направлением дальнейших исследований может быть и рассмотрение советских эпох, предшествующих «оттепели», углубленный поиск корней связи соцреализма с квиром, античной эстетикой, а также исследование литературной традиции близости (и, в частности, поцелуев) мужчин на войне. Кроме того, кажется продуктивным компаративный анализ соцреалистического дискурса о квире в разных странах, бывших под влиянием или оккупацией СССР, например, в КНР, ГДР, Польше и других.

Библиография

Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов / пер. с франц. Ю. В. Ивановой, Л. В, Покровской. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1999.

Дашкова Т. Страх близости. «Эротические сцены» в советском кино 1930-1960-х годов // Новое литературное обозрение. 2020. № 2 (162). URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/162_nlo_2_2020/article/22086/ (дата обращения 15.05.2023).

Добренко Е., Калинин И. Литературная критика и идеологическое размежевание эпохи оттепели: 1953-1970 // История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 417-476.

Здравомыслова Е., Темкина А. Кризис маскулинности в позднесоветском дискурсе // О муже (N)ственности. Москва: Новое литературное обозрение, 2002. С. 432-452.

Ивлева Л. М., Лурье М. Л. Ряженый-демон, ряженый в демона… // Исследования по славянскому фольклору и народной культуре. Studies in Slavic Folklore and Folk Culture. / Под ред. А. Архипова и И. Полинской. Oakland, 1997. № 1. С. 63-82.

Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. Марии Литовской. Издательство Уральского Университета. 2002.

Кон И. Мужчина в меняющемся мире. М.: Время, 2009.

Макколлум К. И. Судьба Нового человека: Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945-1965 / пер. с англ. Н. Проценко. М.: Новое литературное обозрение, 2021.

Пропп В. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. М.: КоЛибри, 2020.

Соцреалистический канон / Под. общ. ред. Ханса Гюнтера и Евгения Добренко. СПб.: Гуманитарное Агентство “Академический проект”, 2000.

Успенский П. Ф. Соцреалистическая и андеграундная эротика: Владлен Гаврильчик и Степан Щипачев, а также Леонид Аронзон // Учителя, ученики, коллеги… Сб. статей к 60-летию Д. П. Бака. Москва: РГГУ, 2021. С. 563-575.

Хили Д. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России / пер. с англ. и науч. ред. Т. Клепиковой. М.: Музей современного искусства «Гараж», 2022.

Alexander R. Regulating Homosexuality in Soviet Russia, 1956-1991: A Different History. Manchester: Manchester University Press, 2021.

Averbach R. The (Un)making of a Man: Aleksandr Aleksandrov/Nadezhda Durova // Slavic Review. 2022. Vol. 81. № 4. Pp. 976-993.

Bell D. Farm Boys and Wild Men: Rurality, Masculinity, and Homosexuality // Rural Sociology. 2000. Vol. 65. No. 4, December. Pp. 547-561.

Friedman R. Romantic Friendship in the Nicholaevan University // The Russian Review. 2003. Vol. 62. № 2. Pp. 266-280.

Schrand T. G. Socialism in One Gender: Masculine Values in the Stalin Revolution // Russian Masculinities in History and Culture. Basingstoke, New York: Palgrave Macmillan, 2002. Pp. 262-280.

Sedgwick E. K. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York: Columbia University Press, 1985.

Vaysman M. 'I became a man in a military camp': negotiating a transmasculine identity in Aleksandr Aleksandrov (Nadezhda Durova)’s personal documents and literary fiction // Avtobiografija. 2022. Oct 26.

Vaysman M. The trouble with queer celebrity: Aleksandr Aleksandrov (Nadezhda Durova)’s A Year of Life in St Petersburg (1838) // Modern Language Review. 2023. Vol. 118. № 1. Pp. 97-113.

Источники

Антонов С. Порожний рейс // Юность. 1960. № 10. С. 14-30.

Арканов А. Старые калоши // Юность. 1963. № 12. С. 106-108.

Балакаев А. Три рисунка // Юность. 1963. № 9. С. 46-56.

Балкарова Ф. Встреча / пер. с кабардинского Д. Голубкова // Юность. 1957. № 6. С. 38.

Балкарова Ф. Горный напев / авториз. пер. с кабардинского Ларисы Васильевой. М.: Советская Россия, 1969.

Балкарова Ф. Капля солнца. М.: Советский писатель, 1960.

Белина Н. Четыре четверти года // Молодая гвардия. 1957. № 1. С. 7-82.

Берестов В. Наша палатка // Юность. 1957. № 6. С. 46.

Борзенко А. «Пограничники не пускали меня в Западный Берлин, но давали воду для рисования». Дмитрий Врубель о Берлинской стене и «Братском поцелуе» // Коммерсантъ 7 ноября 2014 г. URL: https://www.kommersant.ru/doc/2601591 (дата обращения 29.05.2023).

Борисов О. 24 апреля 1976 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/34301 (дата обращения: 29.05.2023).

Брумель В. Дорогой мой тренер // Огонек. 1963. № 5. С. 14-15.

Василевский Р. Дубравка. 1967.

Венгеров C. А. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4.: В чем очарование русской литературы? : (Речи и выступления). Петроград: Светоч, 1919.

Венгеров В. Порожний рейс. 1963.

Воронин С. Правдивая повесть // Нева. 1957. № 10. С. 210.

Гладков А. 1 декабря 1940 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/41567 (дата обращения: 29.05.2023).

Гладков А. Театр: воспоминания и размышления. М.: Искусство, 1980.

Гоголев И. Разговор по душам // Юность. 1957. № 12. С. 49.

Гончаров И. Туннель // Сибирские огни. 1963. № 5. С. 107-112.

Грибачев Н. Августовские звезды. М.: Советский писатель, 1958.

Грибачев Н. Казарки // Огонек. 1957. № 29. С. 23-24.

Грибачев Н. Кто умрет сегодня // Огонек. 1957. № 20. С. 9-12.

Дудоров А. Хмурый Вангур. 1960.

Ермилов А. Два месяца // Юность. 1957. № 2. С. 101-104.

Ильин В. Поэма о русской душе // Литературная газета. 1958. № 35. 22 марта. С. 2.

Иодковский Э. Молния в сердце // Сибирские огни. 1957. № 3. С. 3-35.

Казаков Ю. Плачу и рыдаю // Огонек. 1963. № 2. С. 8-10.

Калатозов М. Неотправленное письмо. 1960.

Капица А. В глубь ледяной пустыни // Юность. 1958. № 12. С. 98-110.

Карпов Н. Белая ночь // Юность. 1957. № 8. С. 20.

Кашежева И. Таежницы // Юность. 1963. № 11. С. 34.

Кондратович А. 10 февраля 1970 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/193766 (дата обращения: 28.05.2023).

Корнилов В. Начало // Октябрь. 1957. № 2. С. 109.

Коряков О. Хмурый Вангур // Юность. 1957. № 9. С. 3-38.

Кравченко Л. Стихи о романтике // Сибирские огни. № 4. С. 135-136.

Красавицкая М. Если ты назвался смелым… // Юность. 1963. № 4. С. 29.

Кузнецов А. Продолжение легенды // Юность. 1957. № 7. С. 6-59.

Лакшин В. 14 мая 1963 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/53428 (дата обращения: 28.05.2023).

Лакшин В. 19 октября 1970 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/79050 (дата обращения: 28.05.2023).

Лев Ф. Экзамен на будущее // Москва. 1958. № 4. С. 201-204.

Литвинов В. Время и судьбы // Знамя. 1958. № 7. С. 204-206.

Литератор. Герой и хлюпик // Литературная газета. 1958. № 114. 23 сентября. С. 3.

Лиходеев Л. История одной поездки // Молодая гвардия. 1957. № 2-3.

Лиходеев Л. Крестики и нулики // Юность. 1963. № 12. С. 89-91.

Логинов В. Мальвы. Огонек. 1957. № 1. С. 9-12.

Луговской В. Тревога // Октябрь. 1957. № 5. С. 118-119.

Лю Б.-Ю. Ясным утром // Огонек. 1958. № 40. С. 11-15.

Макарова Н. О борьбе “против” и борьбе “за” // Знамя.1958. № 9. С. 176-189.

Медынский Г., Петров В. Повелевай счастьем // Юность. 1963. № 7. С. 58-76.

Милютина Д. Поиски ясных и больших дорог // Литературная газета. 1957. № 110. 12 сентября. С. 3.

Мишурин А. Годы молодые. 1959.

Назаренко М. Ветка от доброго дерева // Сибирские огни. 1957. № 4. С. 54-108.

Осипов В. Неотправленное письмо // Юность. 1957. № 8. С. 50-56.

Погодин Р. Дубравка // Юность. 1960. № 10. С. 2-13.

Полухин Ю. На Коршунихе // Юность. 1959. № 12. С. 82-89.

Прожито. URL: https://prozhito.org/ (дата обращения: 31.05.2023).

Решетников Л. Венгерскому другу // Сибирские огни. 1958. № 1. С. 104-105.

Рязанов Э. Гусарская баллада. 1962.

Самойлов В. Витька и Муха // Юность. 1958. № 11. С. 8-18.

Светов Ф. Три рассказа // Литературная газета. 1960. № 134. 10 ноября.

Семенов Ю. Товарищи по палатке // Юность. 1963. № 5. С. 6-12.

Сивоволов Б. Рассказы одного сборника // Нева. 1958. № 5. С. 208-209.

Сотник Ю. Вмятины от пальцев // Новый мир. 1957. № 11. С. 288-291.

Старикова Е. Спор о жизни // Молодая гвардия. 1957. № 6. С. 223-227.

Сурков А. Ночная пирушка в Карадайле // Октябрь. 1957. № 4. С. 121-122.

Твардовский А. 11 июля 1964 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/195506 (дата обращения: 28.05.2023).

Тобуроков П. На берегах Вилюя. Якутск: Якутское книжное издательство, 1957. 

Уткин И. Через рубеж на скакуне… // Огонек. 1963 № 20. С. 24.

Ферге Г. Гидрологу Владимиру Морозу // Юность. № 1957. № 8. С. 29.

Чирва Ю. Поэтическая проза // Звезда. 1958. № 7. С. 215-217.

Шаброль Ж. П. Тайна Роберта дьявола // Юность. 1958. № 5. С. 34-36.

Шкерин М. Талантливые рассказы // Москва. 1958. № 5. С. 180-182.

Шубин П. Другу // Молодая гвардия. 1963. № 8. С. 228-229.

Щипачев С. Неположенные мысли на посту // Октябрь. 1957. № 3. С. 69.

Справочная литература

Летопись рецензий: государственный библиографический указатель Российской Федерации. М.: Российская книжная палата, 1934-2014.

Примечания

[1] Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. Марии Литовской. Издательство Уральского Университета. 2002. С. 181-200.

[2] Система отношений между мужчинами и женщинами и их роли.

[3] См. Здравомыслова Е., Темкина А. Кризис маскулинности в позднесоветском дискурсе // О муже (N)ственности. Москва: Новое литературное обозрение, 2002. С. 432-452.

[4] Там же. С. 441-446.

[5]  Исключением, разве что, представляется случай C. Щипачева. См. Успенский П. Ф. Соцреалистическая и андеграундная эротика: Владлен Гаврильчик и Степан Щипачев, а также Леонид Аронзон // Учителя, ученики, коллеги… Сб. статей к 60-летию Д. П. Бака. Москва: РГГУ, 2021. С. 563-575.

[6] См. Sedgwick E. K. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York: Columbia University Press, 1985.

[7] Ibid. P. 1.

[8] Например, Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. Марии Литовской. Издательство Уральского Университета. 2002.; а также: Соцреалистический канон / Под. общ. ред. Ханса Гюнтера и Евгения Добренко. СПб.: Гуманитарное Агентство “Академический проект”, 2000; Макколлум К. И. Судьба Нового человека: Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945-1965 / пер. с англ. Н. Проценко. М.: Новое литературное обозрение, 2021.

[9] См. Добренко Е., Калинин И. Литературная критика и идеологическое размежевание эпохи оттепели: 1953-1970 // История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 417-476.

[10] Нечто, нарушающее норму.

[11] Прожито. URL: https://prozhito.org/ (дата обращения: 31.05.2023).

[12] Летопись рецензий: государственный библиографический указатель Российской Федерации. М.: Российская книжная палата, 1934-2014.

[13] Sedgwick E. K. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York: Columbia University Press, 1985.

[14] Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. Марии Литовской. Издательство Уральского Университета. 2002. С. 139-153.

[15] Там же. С. 146.

[16] Там же. С. 159.

[17] Пропп В. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. М.: КоЛибри, 2020. С. 295-368.

[18] Ивлева Л. М., Лурье М. Л. Ряженый-демон, ряженый в демона… // Исследования по славянскому фольклору и народной культуре. Studies in Slavic Folklore and Folk Culture. / Под ред. А. Архипова и И. Полинской. Oakland, 1997. № 1. С. 64.

[19] Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов / пер. с франц. Ю. В. Ивановой, Л. В, Покровской. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1999. С. 32-33.

[20] Здравомыслова Е., Темкина А. Кризис маскулинности в позднесоветском дискурсе // О муже (N)ственности. Москва: Новое литературное обозрение, 2002. С. 441.

[21] Там же. С. 442.

[22] Там же. С. 443.

[23] Там же. С. 448.

[24] Кон И. Мужчина в меняющемся мире. М.: Время, 2009. С. 140.

[25] Там же. С. 141.

[26] Корнилов В. Начало // Октябрь. 1957. № 2. С. 109.

[27] Шубин П. Другу // Молодая гвардия. 1963. № 8. С. 228-229.

[28] Подобное можно видеть и в стихотворении И. Уткина «Через рубеж на скакуне», где лирический герой употребляет в отношении другого мужчины уменьшительно-ласкательное имя «Михась» и словосочетание «милый мой». В этом стихотворении также присутствует тема разлуки. См.: Уткин И. Через рубеж на скакуне… // Огонек. 1963 № 20. С. 24.

[29] Грибачев Н. Кто умрет сегодня // Огонек. 1957. № 20. С. 9-12.

[30] Там же. С. 12.

[31] Рыбак Н. Звезда братства // Огонек. 1958. № 9. С. 15-16.

[32] Лю Б.-Ю. Ясным утром // Огонек. 1958. № 40. С. 11-15.

[33] Там же. С. 14.

[34] Балакаев А. Три рисунка // Юность. 1963. № 9. С. 46-56.

[35] Там же. С. 50.

[36] Там же. С. 49, 51-53.

[37] Там же. С. 53.

[38] Там же. С. 51.

[39] Там же. С. 52.

[40] Там же. С. 55.

[41] Там же. С. 56.

[42] Там же. С. 55.

[43] Там же. С. 50.

[44] Грибачев Н. Казарки // Огонек. 1957. № 29. С. 23-24.

[45] Там же. С. 24.

[46] Щипачев С. Неположенные мысли на посту // Октябрь. 1957. № 3. С. 69.

[47] Луговской В. Тревога // Октябрь. 1957. № 5. С. 118-119.

[48] См. № 38 «Огонька» за 1957 г.

[49] Безусловно, есть исключения, например, скульптура «Братание» К. Покорны, но она объединяет в себе сразу два контекста: войну и интернационал. Эта работа будет рассмотрена ниже.

[50] То же самое будет видно на материале «молодежных повестей», где квирное желание между мужчинами будет предшествовать совершению уже «трудовых подвигов».

[51] Макколлум К. И. Судьба Нового человека: Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945-1965 / пер. с англ. Н. Проценко. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 143.

[52] Sedgwick E. K. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York: Columbia University Press, 1985. P. 4-5.

[53] Ниже будут рассмотрены структуры гомосоциальных связей в соцреалистических произведениях, схожие с педерастией, а также квирность пространства спорта.

[54] Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. Марии Литовской. Издательство Уральского Университета. 2002. С. 194-196.

[55]  Кузнецов А. Продолжение легенды // Юность. 1957. № 7. С. 6-59.

[56] Коряков О. Хмурый Вангур // Юность. 1957. № 9. С. 3-38.

[57] Осипов В. Неотправленное письмо // Юность. 1957. № 8. С. 50-56.

[58] Капица А. В глубь ледяной пустыни // Юность. 1958. № 12. С. 98-110.

[59] В «Хмуром Вангуре» Юра даже должен приобрести характерное для войны увечье — лишиться ноги, которую, вероятно, ампутируют из-за появившейся в экспедиции гангрены.

[60] Антонов С. Порожний рейс // Юность. 1960. № 10. С. 14-30.

[61] Там же. С. 15.

[62] Семенов Ю. Товарищи по палатке // Юность. 1963. № 5. С. 6-12.

[63] Полухин Ю. На Коршунихе // Юность. 1959. № 12. С. 82-89.

[64] Там же. С. 85.

[65] Кузнецов А. Продолжение легенды // Юность. 1957. № 7. С. 58.

[66]  Осипов В. Неотправленное письмо // Юность. 1957. № 8. С. 54.

[67] Также Д. Бэлл наблюдал значительную роль природы и мужских гомосоциальных отношений в «восстановлении» нормативной маскулинности в американских мужских движениях 1970–1990 годов. См. Bell D. Farm Boys and Wild Men: Rurality, Masculinity, and Homosexuality // Rural Sociology. 2000. Vol. 65. No. 4, December. P. 555.

[68] Гончаров И. Туннель // Сибирские огни. 1963. № 5. С. 107-112.

[69] Там же. С. 108.

[70] Там же. С. 110.

[71] Там же. С. 111-112.

[72] Там же. С. 109.

[73] Там же. С. 112.

[74] Белина Н. Четыре четверти года // Молодая гвардия. 1957. № 1. С. 7-82.

[75] Там же. С. 9.

[76] Там же. С. 40.

[77] Казаков Ю. Плачу и рыдаю // Огонек. 1963. № 2. С. 8-10.

[78] Такая невинная деталь как совместный сон детей (или взрослых с детьми) одного пола во время «оттепели» вполне прочитывалась сексологами, например А. Станковым, как-то, что прививает мальчикам предрасположенность к гомосексуальности. См. Alexander R. Regulating Homosexuality in Soviet Russia, 1956-1991: A Different History. Manchester: Manchester University Press, 2021.

[79] Погодин Р. Дубравка // Юность. 1960. № 10. С. 2-13.

[80] Там же. С. 10.

[81] Там же.

[82] Там же. С. 8.

[83] Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов / пер. с франц. Ю. В. Ивановой, Л. В, Покровской. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1999. С. 73.

[84] В особенности, символически нагруженное, как в стихотворении Э. Иодковского, рассматриваемого ниже.

[85] К «Иным» пространствам можно отнести и войну, но важной ее составляющей, помимо «Иного» пространства, также является присутствие опасности.

[86] Кашежева И. Таежницы // Юность. 1963. № 11. С. 34.

[87] Schrand T. G. Socialism in One Gender: Masculine Values in the Stalin Revolution // Russian Masculinities in History and Culture. Basingstoke, New York: Palgrave Macmillan, 2002. P. 198-199.

[88] Также в стихотворении Л. Кравченко «Стихи о романтике» поднимается тема несовместимости материнства (репродуктивной работы) с «романтикой» дальних рабочих поездок, которые остаются мужской прерогативой. См. Кравченко Л. Стихи о романтике // Сибирские огни. № 4. С. 135-136.

[89] Берестов В. Наша палатка // Юность. 1957. № 6. С. 46.

[90] Гоголев И. Разговор по душам // Юность. 1957. № 12. С. 49.

[91] Ферге Г. Гидрологу Владимиру Морозу // Юность. № 1957. № 8. С. 29.

[92] Карпов Н. Белая ночь // Юность. 1957. № 8. С. 20.

[93] Ермилов А. Два месяца // Юность. 1957. № 2. С. 101-104.

[94] Там же. С. 103.

[95] Там же. С. 104.

[96]  Иодковский Э. Молния в сердце // Сибирские огни. 1957. № 3. С. 3-35.

[97] Про квирность отношений между Герценым и Огаревым см.: Friedman R. Romantic Friendship in the Nicholaevan University // The Russian Review. 2003. Vol. 62. № 2. Pp. 262-280.

[98] Иодковский Э. Молния в сердце // Сибирские огни. 1957. № 3. С. 6-7.

[99] Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов / пер. с франц. Ю. В. Ивановой, Л. В, Покровской. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1999. С. 32-33.

[100] Сурков А. Ночная пирушка в Карадайле // Октябрь. 1957. № 4. С. 121-122.

[101] Решетников Л. Венгерскому другу // Сибирские огни. 1958. № 1. С. 104-105.

[102] Логинов В. Мальвы. Огонек. 1957. № 1. С. 9-12.

[103] Там же. С. 9.

[104] Там же. С. 11.

[105] Самойлов В. Витька и Муха // Юность. 1958. № 11. С. 8-18.

[106] Связь выпивки и (нежелательных) приставаний фигурирует также в стихотворении П. Тобурокова «Гостеприимный дядя Гулякин», но в нем эти приставания происходят наоборот, со стороны мужчины к юноше. В нем дядя молодого человека пытается его споить, обнять и даже поцеловать. См. Тобуроков П. На берегах Вилюя. Якутск: Якутское книжное издательство, 1957. С. 42-43.

[107] Там же. С. 12.

[108] Шаброль Ж. П. Тайна Роберта дьявола // Юность. 1958. № 5. С. 34-36.

[109] Там же. С. 36.

[110] Там же.

[111] Брумель В. Дорогой мой тренер // Огонек. 1963. № 5. С. 14-15.

[112] Там же. С. 14.

[113] Там же.

[114] Там же. С. 15.

[115] Медынский Г., Петров В. Повелевай счастьем // Юность. 1963. № 7. С. 58-76.

[116] Там же. С. 72.

[117] Там же. С. 76.

[118] Там же. С. 71.

[119] Там же. С. 73.

[120] Friedman R. Romantic Friendship in the Nicholaevan University // The Russian Review. 2003. Vol. 62. № 2. Pp. 266-280.

[121] См. Дашкова Т. Страх близости. «Эротические сцены» в советском кино 1930-1960-х годов // Новое литературное обозрение. 2020. № 2 (162). URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/162_nlo_2_2020/article/22086/ (дата обращения 15.05.2023).

[122] Грибачев Н. Вечереет // Грибачев Н. Августовские звезды. М.: Советский писатель, 1958. С. 60-66.

[123] Красавицкая М. Если ты назвался смелым… // Юность. 1963. № 4. С. 29.

[124] Назаренко М. Ветка от доброго дерева // Сибирские огни. 1957. № 4. С. 54-108.

[125] Там же. С. 57.

[126] Там же. С. 94.

[127] Там же. С. 95.

[128] Там же. С. 94.

[129] Там же. С. 75-76.

[130] Подробнее использование квира для изображения «врага» и, в частности, стиляг будет рассмотрено ниже.

[131]  Карикатура сопровождается текстом «В Нассау во время англо-американских переговоров Англия под давлением США отказалась от развития собственного ракетного оружия и оснащения бомбардировщиков ракетами “Скайболт”. Попытка Англии войти в “шестерку” “Общего рынка” была блокирована де Голлем. Европейская ассоциация свободной торговли (EACT) — “семерка”, созданная как противовес “Общему рынку”, не оправдала надежд Англии. Политические неудачи английского правительства — результат растущих противоречий внутри империалистического лагеря».

[132] Лиходеев Л. Крестики и нулики // Юность. 1963. № 12. С. 89-91.

[133] Лиходеев Л. История одной поездки // Молодая гвардия. 1957. № 2-3.

[134] Лиходеев Л. История одной поездки. Молодая гвардия. 1957. № 2. С. 145.

[135] Арканов А. Старые калоши // Юность. 1963. № 12. С. 106-108.

[136] Там же. С. 106.

[137] Там же.

[138] Там же.

[139] Там же. С. 107.

[140] Лакшин В. 14 мая 1963 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/53428 (дата обращения: 28.05.2023)

[141] Твардовский А. 11 июля 1964 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/195506 (дата обращения: 28.05.2023).

[142] А. Твардовский.

[143] Кондратович А. 10 февраля 1970 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/193766 (дата обращения: 28.05.2023).

[144] Лакшин В. 19 октября 1970 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/79050 (дата обращения: 28.05.2023).

[145] Борисов О. 24 апреля 1976 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/34301 (дата обращения: 29.05.2023).

[146] Борзенко А. «Пограничники не пускали меня в Западный Берлин, но давали воду для рисования». Дмитрий Врубель о Берлинской стене и «Братском поцелуе» // Коммерсантъ 7 ноября 2014 г. URL: https://www.kommersant.ru/doc/2601591 (дата обращения 29.05.2023)

[147] Коряков О. Хмурый Вангур // Юность. 1957. № 9. С. 30.

[148] Там же. С. 35.

[149] Там же. С. 24.

[150] Антонов С. Порожний рейс // Юность. 1960. № 10. С. 17.

[151] Там же. С. 28.

[152] Погодин Р. Дубравка // Юность. 1960. № 10. С. 4.

[153] Подробнее про Александрова как трансмаскулинного человека см.: Averbach R. The (Un)making of a Man: Aleksandr Aleksandrov/Nadezhda Durova // Slavic Review. 2022. Vol. 81. № 4. Pp. 976-993.; Vaysman M. The trouble with queer celebrity: Aleksandr Aleksandrov (Nadezhda Durova)’s A Year of Life in St Petersburg (1838) // Modern Language Review. 2023. Vol. 118. № 1. Pp. 97-113.; Vaysman M. 'I became a man in a military camp': negotiating a transmasculine identity in Aleksandr Aleksandrov (Nadezhda Durova)’s personal documents and literary fiction // Avtobiografija. 2022. Oct 26.

[154] Гладков А. Театр: воспоминания и размышления. М.: Искусство, 1980. С. 330.

[155] Гладков А. 1 декабря 1940 // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/41567 (дата обращения: 29.05.2023).

[156] Венгеров C. А. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4.: В чем очарование русской литературы? : (Речи и выступления). Петроград: Светоч, 1919. С. 80-81.

[157] Балкарова Ф. Встреча / пер. с кабардинского Д. Голубкова // Юность. 1957. № 6. С. 38.

[158] Балкарова Ф. Капля солнца. М.: Советский писатель, 1960. С. 25-26.

[159] Балкарова Ф. Горный напев / авториз. пер. с кабардинского Ларисы Васильевой. М.: Советская Россия, 1969. С. 8.

[160] Милютина Д. Поиски ясных и больших дорог // Литературная газета. 1957. № 110. 12 сентября. С. 3.

[161] Старикова Е. Спор о жизни // Молодая гвардия. 1957. № 6. С. 225.

[162] Макарова Н. О борьбе “против” и борьбе “за” // Знамя.1958. № 9. С. 176-189.

[163] Там же. С. 186.

[164] Там же. С. 185.

[165] Любопытна и другая ошибка, которую Макарова допускает в рецензии, но которая, наоборот, делает повесть квирнее. Она пишет, что Леонид «водит новичка по стройке, в которую “влюблен, как девушка”», в то время как в оригинале Кузнецов пишет, что Леня «влюблен в стройку, как в девушку» [Кузнецов 1957: 20].

[166] Сотник Ю. Вмятины от пальцев // Новый мир. 1957. № 11. С. 290-291.

[167] Старикова Е. Спор о жизни // Молодая гвардия. 1957. № 6. С. 223.

[168] Литератор. Герой и хлюпик // Литературная газета. 1958. № 114. 23 сентября. С. 3.

[169] Грибачев Н. Августовские звезды. М.: Советский писатель, 1958. С. 66.

[170] Там же. С. 64.

[171] Там же. С. 63.

[172] Ильин В. Поэма о русской душе // Литературная газета. 1958. № 35. 22 марта. С. 2.

[173] Чирва Ю. Поэтическая проза // Звезда. 1958. № 7. С. 215-217.

[174] Литвинов В. Время и судьбы // Знамя. 1958. № 7. С. 204-206.

[175] Шкерин М. Талантливые рассказы // Москва. 1958. № 5. С. 180-182.

[176] Светов Ф. Три рассказа // Литературная газета. 1960. № 134. 10 ноября.

[177] Ильин В. Поэма о русской душе // Литературная газета. 1958. № 35. 22 марта. С. 2.

[178] Чирва Ю. Поэтическая проза // Звезда. 1958. № 7. С. 217.

[179] Шкерин М. Талантливые рассказы // Москва. 1958. № 5. С. 181.

[180] Там же.

[181] Сивоволов Б. Рассказы одного сборника // Нева. 1958. № 5. С. 208-209.

[182] Там же. С. 208.

[183] Ильин В. Поэма о русской душе // Литературная газета. 1958. № 35. 22 марта. С. 2.

[184] Шкерин М. Талантливые рассказы // Москва. 1958. № 5. С. 180.

[185] Хили Д. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России / пер. с англ. и науч. ред. Т. Клепиковой. М.: Музей современного искусства «Гараж», 2022.

[186] Признание квирных произведений соответствующими соцреализму происходило не только в литературе, но еще в изобразительном искусстве и скульптуре. Например, как в случаях с картиной «После боя» А. Дейнеки, работами художника Ю. Виттдорфа из ГДР, в частности, с его циклом «Для молодежи», скульптурой Ф. Фивейского «Сильнее смерти».