Эстетическое совершенство акций Павленского вступает в противоречие с желанием художника выразить демократическое содержание. Причем противоречие это заметно практически во всем.

Изможденное тело аскета — предмет работы художника — которым нельзя не восторгаться, оно как будто сошло с полотен итальянских мастеров — очевидно продукт тяжелой предварительной подготовки в «мастерской» со спецснаряжением, благодаря которому приобретается специфический рельеф мускул. Это не тело пролетария, выкованное голодом и трудом. И не тело буржуа, заплывшее жирком — таким телом с пивным пузом обладал художник Воротников из весьма демократичной Войны.

Кстати, та же Война как и Pussy Riot демонстрировали абсолютный демократизм, их месседж был совершенно понятен массам, находившим их творчество прикольным, и вызывал шок и оторопь у штатных либеральных арт-критиков типа Деготь, привыкших работать с эстетически-подконтрольным материалом. Акции Павленского нравятся элитарной публике и непонятны публике широкой. У широкой публики они легко вызывают ироничную усмешку — «ухдожник», «мы его теряем!» — вот реакция на его последнюю акцию среди рядовых пользователей фейсбука, мелких буржуа. Сравните со морем хохота, в котором купались лучшие акции Войны.

Раскодировка акции, посвященной закрытию больниц, слишком трудна для обывателя. Очевидно, что отрезанная мочка уха должна отсылать к трагедии Ваг Гога, также отрезавшему себе ухо, и выступать через коннотацию гарантией того, что акция питерского художника относится именно к домену современного искусства, а не к хулиганке. (Видимо, художник озаботился такими гарантиями после известной беседы с «искусствоведом» в полицейском участке). Ван Гог, как известно не широкому кругу специалистов, отрезал ухо не потому, что сошел с ума, а потому, что сходил с ума от боли, которое ему доставляло это самое ухо. Поскольку, болело ухо глубоко внутри, отрезание раковины уха в сущности ничем художнику помочь не могло. Оно было жестом отчаяния. Таким же жестом отчаяния (современная медицина оказывается людям так же недоступна, как и постановка правильного диагноза по времена Ван Гога) является акция Павленского. Истекающий кровью художник — и, одновременно, его модель — как истекающий кровью и лишенный помощи святой Себастьян. Образ, кстати, для наших дней чрезмерно перенасыщенный знаками девиантной сексуальности, что еще раз доказывает чрезмерный элитизм акции питерца.

Протестное искусство хорошо научилось справляться с телом — акции художников от аутодафе до самораспятий неплохо известны публике. Тем не менее, эти предельные акции, если они оказываются включены в круг современного искусства, скорее подвешивают протест. Нужно вырваться из круга эстетического наблюдения, чтобы решиться на радикальный революционный акт. Горящий в огне активист это позволяет сделать, пожираемый пламенем художник — нет. Павленский, вероятно, хотел показать, что буквально кровавый режим делает с ним, с его телом. Но любой обыватель укажет, процитировав одного известного персонажа: «Это не режим с тобой сделал, это ты сам с собой сделал». И, пожалуй, будет прав.

Должны ли мы все, кто протестует против закрытия московских больниц и шире, против неолиберальных реформ, отрезать себе ухо? Вряд ли. Жест Войны, в целом не менее радикальный, предлагал массам нарушать границы, хулиганить, быть как они — в поиске уязвимых точек режима. Тела художников, в особенности в акциях с совокуплением, не калечились, а наоборот, были включены в сексуальный карнавал, в котором человеческое тело выполняет, пусть и механически, функции вполне здоровые и ему свойственные — как будто можно где-то нажать кнопку, и тело буржуа само по себе, сохраняя отстраненное сознание (в этом и есть искусство художника, выстраивающего сцену и дистанцию с собой как со зрителем) автора, включается в машинерию порноаттракциона.

Протестное искусство, если оно претендует на статус агитатора и массового пропагандиста, должно научиться работать с этой дистанцией, которую невольно создает произведение искусства — между собой, и, в особых и важных случаях телом художника, — и людьми. Поскольку революция — и все подобные революции мы только и знаем в качестве таковых — это произведение, созданное телами революционеров, крайне важно художнику очень аккуратно работать с телом, ведь в его теле революционер видит воплощение себя и своих товарищей. Ведь костры революции разжигают не для того, чтобы в них сгорать заживо, а чтобы хоронить в них погрязший во лжи мир прошлого.