Романтики и Шеллинг были где-то правы: два чувства общности со всеми людьми — в счастье и в печали, той самой «меланхолии». Два разных ощущения соединения со всеми, в которых человечество открывается как оно есть, без границ. Каким-то удивительным образом ты знаешь о том, что может переживать, чувствовать, думать каждый, оставаясь собой.

Общность в меланхолии, все же, загадочнее — нам становится близка не только чужая радость, но и чужая грусть, которую мы видим теперь как самое человеческое. Тоска, все начинается с токи, сколько об этом написано, начиная с тоски по недостижимо-прекрасному, идее прекрасного у Платона, с которого душа начинает свое восхождение и припоминание своей вечной природы, до меланхолии, воспеваемой в эпоху Возрождения, соединяющей тебя с миром бесконечных божественных вещей, до тоски брошенности твоего отдельного существования, в котором постигается твоя подлинная свобода у Кьеркегора. Миллионы оттенков, миллионы тональностей и смыслов тоски от поэзии до музыки и живописи, в кино. Сколько в ней человеческого, а сколько звериного? Об этом тоже многие и не раз.

Как полагал Фома Аквинский, ангелы не подвержены меланхолии, а животные испытывают, ту самую, звериную тоску. Они оказываются за пределами человеческого диапазона. Между этими двумя состояниями бесчисленное множество других, в которых все мы участники множества сообществ, где фигуры участков освещены то так, то эдак, то приближаются к нам, то удаляются, то они начинают напоминать персонажей «Мертвых душ», то «Войны и мира». Темный и Светлый Бог для Шеллинга — одно и то же, крайности где-то там сошлись, в любви