Фильм Даррена Аронофски «мама!» вызвал немало эмоций со стороны зрителей: от полного восхищения до явного отвержения. Некоторые просто уходили с просмотра. Что же это за штука такая, «мама!»?

Большинство людей называют эту картину не иначе как «бред». Делать подобные выводы заставляет то ли трудность в понимании фильма-метафоры, то ли незнание основных сюжетов Библии, которые по-своему визуализирует Аронофски.

Но, возможно, есть и другое объяснение такой реакции: за отвержением (или обратной его стороной — восхищением) этого фильма, стоят те же самые силы, которые способствуют вытеснению всех неприемлемых — агрессивных и сексуальных — побуждений, которые можно объединить под названием «архаичный мир человека».

Что это за архаичный мир такой, который я не хочу видеть ни в себе, ни в этом фильме? Этот мир, где правят другие законы, вернее, где Закона нет. Где можно отомстить и убить, где сексуальность не табуирована, где позволены любые, даже самые извращенные, ее проявления.

Функцию этого архаичного мира в фильме исполняет подвал. Героиня то и дело в него спускается, а когда не спускается, то может видеть то, что там происходит, через дыры в полу, которые образуются от непонятной влаги. Отверстия и пятна вообще занимают особое место в этом фильме.

Герои фильма ни в чем себе не отказывают и делают, что хотят. Брат убивает брата (нельзя не вспомнить Каина и Авеля), их родители нарушают запрет и проникают в комнату главного героя (напрашивается сравнение с Адамом и Евой и Эдемским садом).

Дальнейшие события картины еще более погрузят в архаичный мир влечений, где царствуют фантазии о расчленении и поглощении плоти, когда тело новорожденного ребенка за считанные минуты разрывается на части и уничтожается в акте орального поглощения.

Конечно, в этом фильме можно увидеть метафору отношений между мужчиной и женщиной, Богом и человеком, да, возможно, и что-то другое. Но все это попытка рационализировать увиденное, оформить его в какую-то понятную концепцию. Но будоражит зрителя все же нечто другое.

Сидящий в кинозале, по сути, сталкивается с тем, чего не осознает и осознать не может, с тем, что когда-то было подвержено вытеснению — а, именно, архаичные влечения, свойственные младенчеству, для которого нет законов и цензуры, где властвуют хаос и фрагментированность.

И, одни, столкнувшись при просмотре фильма с когда-то «забытым» архаичным миром — восхищаются, словно «вспоминая» все те приятные ощущения, сопровождавшие удовлетворение от реализации когда-то ничем не сдерживаемых порывов влечений.

Другие — наоборот — возмущаются, как, возможно, возмущались тогда, когда впервые столкнулись в себе с чем-то по законам культуры неприемлемым, что собственно и стало причиной забвения мира влечений, не знавших контроля, меры, запрета.

Но и тех и других объединяет то, что они на самом деле начинают видеть самих себя. И не восхищаться надо, и не возмущаться, а дать себе шанс встретиться с самим собой. Этого, на мой взгляд, и добивался Аронофски. И, как мне кажется, с поставленной задачей он справился.