О чеченских войнах, как и вообще о людях, населяющих далекие земли на южной окраине России, мы знаем страшно мало. И, к сожалению, сторонимся всякой возможности узнать больше: сегодня говорить про Чечню неудобно — не сказать бы лишнего. В итоге все представления обывателя на эту тему как наборы пятен в снах Бананана из «Ассы»; или как фрагментарные воспоминания, наполовину состоящие из шаблонов общественного мнения.

Между тем, неудобства, испытываемые при касании «чеченской темы», мешают эту тему как следует обговорить и, значит, пережить. Да, мы еще многие советские вопросы не разобрали и не осмыслили (например, те же сталинские высылки тысяч чеченцев из их Родины в Среднюю Азию), но кажется, замалчивание именно тех событий, что произошли в Чечне в 90-х, чревато образованием самой большой и больной культурно-психологической травмы в истории новой России.

Роман Анны Тугаревой, если одним словом, тоже о травме: о том, что исторические катаклизмы, будучи событиями совсем не частного характера, оседают в частном человеке на долгие годы, мешая ему нормально жить. И в то же время (осознанно или нет, но даже в большей степени) это книга о том, как «мешает» нормально жить сама национальная принадлежность. И если первое само по себе не вызывает сомнений, то со вторым как-то по инерции хочется поспорить.

Не похожая на дневник по словесному устройству (видно, что текст слишком кропотливо, старательно выписывался), книга, тем не менее, напоминает именно что дневник (не как сейф с мыслями, а как дневник материальный, некий блокнот) своим скетчеобразным чередованием историй. И если это блокнот, то текста в нем меньше, чем картинок на полях: быстро перебирая страницы, вы будто смотрите грубовато сделанный мультфильм, в котором все понятно и без слов.

Но что именно понятно? Главный герой, чечен, провел детство с бродячей народностью люли, пожил чужаком в приемной семье, кутил в школе на деньги младших одноклассников, отсидел в тюрьме, безрезультатно пытался устроиться на работу в чужом же Петербурге, нашел здесь девушку (русскую), разница с которой в ментальности лишний раз указала на его слишком заметную и неисправимую инаковость (в конце книги слово вдруг переходит как раз этой девушке, и очень похоже, что ее несколько записей и есть чеченский дневник). «Никогда не дома. Нигде не прикуриться. Всюду транзитом», как говорит сам герой.

Понятно, что судьба у персонажа незавидная. И не-понятно — что он должен нам рассказать по замыслу автора. С одной стороны, сложно переживать за него как за живого, отдельного человека — потому что ничего живого, примечательного, присущего только ему у него нет. С другой стороны, как носитель чисто коллективного опыта, он, может, и правдоподобен, репрезентативен, но рассказчик из него (то есть свидетель, очевидец, дающий показания) — никудышный.

Этот текст, в котором все слова тщательно подобраны, слишком часто и резко дергает нас за эмоции, будто ставя цель не рассказать, а впечатлить. Герой, случайным образом выбирая события своей жизни (в том числе и интересные с исторической точки зрения), вспоминает из них лишь самые яркие эпизоды, как если бы ему было больно останавливаться на этом подробнее. Наверное, так и будет поступать похожий герой в действительности, но мы, привлеченные заголовком «Чеченский дневник», ожидаем от книги немного большего.

Например, узнать, как во время чеченских войн жили не воевавшие чеченцы; как чеченцы относились к остальной части России тогда и как относятся сегодня; как в их семьях переживается память о принудительном переселении в Среднюю Азию… Все это понемногу здесь есть, но ровно столько, чтобы не сказать обывателю ничего нового. Условный, собирательный образ чеченца, сидящий сегодня в голове этого обывателя, вряд ли претерпит сильные изменения. Мы все, с большим сожалением, не сомневаемся в реалистичности сказанных героем слов: «Россия у меня все отняла. Россия мне рожать будет». Но уже давно пора идти дальше подобных фраз, копать сильно глубже.

Пока же получается лишь вновь и вновь обращаться к знакомым образам восточного мужчины или Востока вообще, где, например, поедание винограда обязательно превращается в гипертрофированно «колоритную» сцену: «Я отщипнул ягоду, чарующую, как кошачий глаз, и посмотрел через нее на солнце — крупные зерна бусинами заиграли внутри. Виноградина с треском лопнула у меня на зубах, вырвавшись изо рта стремительной струйкой сока. Брызнула слюна. Захрустели косточки».

Получается, что роман все же не о чеченце и не о чеченской истории, а о невозможности (пока) толком говорить и писать на эту тему — потому что это не получается сделать ни у героя книги, ни у автора.