Ивана Грозного сложно назвать «спорной фигурой», как это уже было сделано в одной из рецензий. Ни в историческом смысле, ни в общественном. Историки спорят, скорее, о фактах и датах, чем об оценке его деятельности. Да и в прямом эфире, слава богу, никто не обсуждает, достоин ли он исключительного и бескомпромиссного осуждения за свои зверства над людьми, или его все–таки надо за что-то и поблагодарить, скажем, как завоевателя (страшная кровожадность Тамерлана не мешает делать из него национального героя в некоторых среднеазиатских странах). О Сталине, например, все спорят потому, что это было не так давно, кто-то из нас живо помнит это время, чьи-то родственники умерли тогда; эпоха же Грозного целиком стала «книжным» достоянием, будто не имея ничего общего с реальностью. Михаил Гиголашвили же недвусмысленно говорит и в своих интервью, и вот в этой книге, что общего как раз очень много, причем с реальностью сегодняшней.

Ему вообще интересны целые эпохи; скорее, не конкретные истории частных героев, а тот воздух, которым они все дышат. В громком «Чертовом колесе», который так и остался пока самым знаковым его произведением, он едко сравнивает прогнивший изнутри Советский Союз, неуклонно движимый к своему концу (в лице позднесоветской Грузии), с загибающимся без дозы наркоманом. В другой книге, «Захват Московии», он недвусмысленно сравнивает времена Грозного и наше время. Теперь он продолжает это делать в «Тайном годе», где, кроме прочего, еще и пытается написать портрет «простого человека» Ивана Васильевича. Но не бойтесь, это не тот случай, когда монстр предстает в человеческом виде. (Параллельно, кстати, приходит мысль: а ведь когда-то откроют архивы, и найдется человек, который напишет роман про «живого», уязвимого Сталина. Впрочем, он сделает это, не дожидаясь никаких открытий.)

Для сюжета автор выбирает из жизни Грозного несколько дней из тех, когда тот посадил на трон Симеона Бекбулатовича, а сам удалился в свою слободу. Каждый день, принимая и поругивая послов, своих приближенных и просто слуг, Грозный то и дело уплывает в воспоминания, из которых постепенно складывается — то в продолжительных монологах, то в размышлениях — вся его жизнь, от детства до описываемых дней. Отпуская нас в этот исторический колодец, он дает нам с собой и фонарик, и узелок с провизией. С имеющимися в распоряжении материалами он обходится осторожно, не используя их для иных целей, кроме главной: детально и объективно, что называется, осветить выбранную эпоху.

Проводя параллели между XVI веком и нашим временем, автор демонстрирует, как мало изменилось. При этом для эффекта узнавания вряд ли случайно выбрана именно эпоха Грозного: время торжества силы и дефицита грамотности, шаманских практик и повсеместной религиозности. Автор хочет, чтоб мы узнали себя именно в этом грязном, сером времени запотевших шуб и отшибленных лбов от постоянных поклонов в землю. Он почти что начинает с этого и многажды еще к этому возвращается. Самое заметное: в книге очень много реплик, которые могли бы быть сказаны и сегодня, от самых очевидных («А тем дурням, кто наш говор иноземщиной пачкать будет, — ноздри рвать и язык резать!»; или «Вся казна на пушкарей, оружие и воинов уходит, а на универзитасы деньги нужны!») до риторических («Почему не хотят фряги со мной в мире жить? Ведь от меня больше пользы будет, если со мной по-доброму»).

В итоге, во-первых, мы получаем довольно ловкую критику современных общества и власти в романе, где речь идет вроде бы про совсем другие времена. Во-вторых, у нас теперь есть популярное изложение эпохи Грозного, как и его собственный портрет. Взрослый считает все аллюзии, а подросток (да и многие взрослые тоже), пожалуй, впервые прочтет что-то об этом царе в интересной, художественной форме.

Хотя к форме как раз есть вопросы.

Запираясь в слободе и ограничиваясь двумя неделями, автор завязывает себе руки: и ему, и герою в итоге тесно в этом колодце. Выбор подобного хода так и хочется объяснить тем, что большое, очень большое количество материала надо было поместить в книгу человеческих, «адекватных» размеров. Он прибегает к схеме, когда любой диалог, воспоминание и сновидение нужны лишь за тем, чтобы пуститься в рассказ о прошлом царя, но уже где-то на 300-й странице (из семисот с лишним) схема эта перестает быть двигателем романа и начинает восприниматься исключительно как технический график. Примерно там же читательский задор остывает в постоянной слежке за переодеваниями и умываниями царя, и приходится прибегать чуть ли не к детективной интриге. Например, вводя сцену с ограблением Грозного в лесу (когда это происходит, ты легко предугадываешь, что поиск преступников займет всю книгу, а поимка случится лишь на самом пике романной горы). Или линию с прилетевшим с неба камнем, которая сначала тянет на интересную фантасмагорию, а потом получает весьма ловко выстроенную, но совершенно неинтересную развязку. Другими словами, автор уступил редактору (то ли редактору издательства, то ли своему внутреннему) и, чтобы помочь книге быть прочтенной до конца, добавил и выстроил логический ряд «цепляющих», ведущих нас через все повествование событий. В такой заботе о читателе, без иронии, нет ничего плохого. Но эти «крючки» выглядят какими-то инородными для Гиголашвили.

Понятно же, что времена Грозного привлекают Гиголашвили еще и своей «мясистостью», той тягучей и пасмурной атмосферой, с которой ему как художнику интересно работать. В «Чертовом колесе» читатель будто пробирается сквозь болотные топи, ни видя им конца, будучи всегда готовым к тому, чтобы уже утонуть. За этим же самым Гиголашвили углубляется и в XVI век, и в начале это похоже на «Трудно быть богом» Германа-старшего. Но только в начале.

Да, получился аккуратный, добротный роман, вроде не исторический, но с погружением в историю, образцовый для всех, кто собирается в понятном виде рассказывать о какой-либо эпохе. Но эта образцовость оказывается камнем на шее, тянущим нас вниз. В плане истории мы не узнаем ничего нового (и даже «тайный год», когда Грозный отрекается от престола, оказывается просто манком: по ходу действия мы вскользь слышим несколько не новых версий, почему это отречение произошло, и только; думается, заголовок придумали, опять же, редакторы). Да и в психологическом плане не скажешь, что Грозный полноценно разворачивается перед нами. Он так и остается больше наблюдателем и слушателем, чем самостоятельной вселенной; он просто наш передатчик вестей оттуда. Довольно интересны его мелькающие то и дело мысли насчет своей ответственности перед людьми и всевышним: «Отныне снимаю с себя ярмо ответчика, ибо народ мой неисправим, предан праздности, лени, обману, скотскому непотребству, я же сам — тих, ласков, нежен, добр: почему же должен гореть в геенне огненной, в тартарах адовых?» Но и они остаются лишь штрихами.

Второго «Чертова колеса» мы, может, и не получили, но должны быть благодарны за то, что и Грозный теперь есть «в популярном формате». И, наверное, именно молодому поколению этот роман, весьма критически относящийся к современности, будет наиболее полезен.