Жизнь в деревне течет не торопясь. И Сенчин никуда не торопится, эту жизнь описывая в главах, больше похожих на самостоятельные рассказы. Ни единого дровишка не упускает из тех, что герой сейчас отправит в печку, растапливая баню. Ни одного цыпленка, из тех, что сейчас надо будет покормить. Ни одного инструмента, что надо забрать с собой, переезжая из деревни в город, потому что деревня скоро будет затоплена рукотворным водохранилищем. Переехать — это, кстати, не только вещи собрать. Это бросить землю и больше никогда не иметь огорода. Оставить свой бизнес и начинать всё с нуля. Разворошить кладбище и выкопать оттуда кости давнишних покойников, чтобы перезахоронить их на кладбище в городе. Получить одну на двоих квартиру с человеком, с которым ты в одном месте уже не живешь давно, но прописан. Немного занудно и монотонно, неспешно, зато в деталях, Сенчин всё это и рассказывает.

Придерживаясь такой манеры, Сенчин, наверное, пытается сконструировать нечто похожее на ту пытку, когда человеку по лбу долго бьет вода, по капле. Причем в условиях человека, которого привязали к столу и на чей лоб падают капли, оказывается и читатель, и переселенец, чье село топят. Вроде бы 5000 переселенцев — это та самая капля, цифра, которая не то что в масштабах страны, да и в городских условиях очень мала. Но сколько за собой это влечет вопросов и проблем. Поэтому можно допустить, что «монотонность» здесь как то самое состояние «на чемоданах»: вроде почти собрался, а когда надо ехать, неизвестно, да и ехать, вообще-то, не хочется. Оно и делает долю переселенца (ну и читателя) невыносимой.

В такую «концепцию» (капли, значит, бьющей о лоб) вписывается и творчество Сенчина в более масштабном ракурсе. Одну за другой он выпускает книги, где играет со своими, как сказал один обозреватель, «50 оттенками черного»; с каменным лицом и бетонной настойчивостью придумывает социальные драмы, где, собственно, мало что придумано. Все репортеры, как с одного опросника, спрашивают, верит ли он, что литература способна на что-то повлиять. Он с усталостью отвечает, что раз пишет и несет в издательства — значит, верит. Главное не переставать капать.

Но, видимо, к этому времени Сенчину настолько надоела вся эта несправедливость вокруг, что он уже перестал обличать всё, что хочет сказать, в художественную рубашку. В «Зоне» есть персонаж — журналистка Ольга, которая несколько лет пишет про затопляемое Пылёво, пересказывает страшные истории жителей, показывает похожих на зверей чиновников. Сенчин здесь больше похож не на писателя, а на вот такого репортера, посылающего нам репортажи из далекого захолустья, разбавленные собственными, от автора, абсолютно прямолинейными сетованиями на то, какая вокруг жизнь поганая. И это, конечно, силу художественного слова сильно ослабляет.

Вопрос «Надо ли про это писать» не стои­­́т (так же как, по словам самого Сенчина, не стои́т вопрос «Надо ли строить такие плотины»; «Может и надо, — говорит он. — но зачем же так по-скотски относиться к выселяемым оттуда людям?»). Вопрос в форме, в которую всё это обличать. И, к сожалению, жанр репортажа для современника, на которого каждый день летят бомбы зарисовок со всех концов горячего мира, уже становится бытовым фоном. Здесь нужна исполинская, виртуозная, всепоглощающая художественная литература. А не прямым текстом, «в лоб», по капле.