Тридцать лет назад Холл написал книгу под названием «Мальчик, который вырезал деревянных зверушек». Сюжет строился вокруг мальчика-инвалида, что вырезал из дерева фигурки животных, которые впоследствии оживлял при помощи ритуала, включавшего в себя мастурбацию. Когда все его творения вновь превратились в мертвое дерево, он оживил их в последний раз, покончив с собой, после чего ожившие зверушки разбежались, но лесу. Эта книга сделала Холла знаменитым. Она подверглась как жестокой критике, так и неумеренным восхвалениям. После этого Холл больше ничего не написал.

Уильям С. Берроуз

К двери мастерской солдаты шли полтора часа. Чтобы перейти дворцовый двор, им, наверное, пришлось бы потратить целые сутки.

Урфин Джюс не стал этого проверять. Вызвав ефрейтора, король распорядился, указывая на еле шевелившихся дуболомов:

— В печку!

Таков был конец последнего взвода деревянной армии Урфина Джюса

Александр Волков

Есть у меня набор деревянных умельцев, своего рода кукол, балаганчик дубовых друзей. Между ними достигнуто соглашение, наподобие того, что существует сегодня между ЕС, Содружеством и США. Однако, случается и они спорят между собой. Раньше, пока у меня не болела спина, я сидел за ноутбуком, фиксируя их диалоги. Сейчас, лежа со старым и слабым планшетом, я, разумеется, много не успеваю. Деревяшки метелят своими медными языками, мне удается фиксировать отдельные фразы. Все реже. Все жиже. Оттого и тексты мои становятся все темнее. Впрочем, после долгого перерыва, я принял решение собрать свои силы, скомпилировать на свой страх и риск очередной полилог своих дубовых друзей.

— В моем космосе люди делятся на два типа: те, кто заваривает чай только свежей водой, и те, кто набрав с утра полный чайник, кипятит одну воду целый день, пьет жуткую хим. смесь с осадком и накипью.

— А сегодня я, наконец, последних «Мстителей» досмотрел. Увлекательный комикс. Символично, в финале Капитан Америка и Наташа Романова тренируют новую поросль «Мстителей»: китайцев, корейцев и восточных европейцев.

— Кстати, англичане в плане менеджмента самые крутые. Был — и есть в веках — великий американский композитор Кейдж. Он, как известно, писал тишину, а так же делал пьесы из карты звездного неба. Один раз приехал он в кампус, а нот не имел при себе, и нашел доску с разводами сырости, и написал по ней ноты. За час. Казалось бы, куда круче? Но у англичан появился великий в веках композитор Кардью, который сказал, что задача композитора только указывать как играть. Играй медленно, громко, в линию или в разбой. Достаточно пары фраз. Причем, со временем он даже и от этого отказался: «композитор не должен диктовать свою волю исполнителю, это не демократично», в итоге пианист все делает сам, но пьесу Кардью придумал. Это высшее. Немец потеет и сходит с ума, каждую ноту выводит, подробнейшие комментарии пишет. Француз или русский стараются тоже, лениво, но все же вникают. Американец обводит развод на доске. Англичанин молча сидит, может быть, ногти пилит, исполнитель все делает сам.

— В молодые годы я полагал, что неудобочитаемость текстов должна ввести читателя в своего рода внутренний лабиринт, настроить его на восприятие внутренней империи автора. Текст это всегда инициация. Инициация-в-автора. Говорите, он, автор, умер? Это Барт вам сказал? А я говорю: текст это инициация-в-автора всегда, любой текст, даже бартовский, даже рекламный. Вот, кстати, «Шаткие тексты» я перечитал на днях. Они действительно вышли очень корявы, когда читаешь обычную статью и потом «Шаткий текст», кажется, случился сбой в системе, но это только кажется так. Я верю в структурированный по особому, корявый нелепый дискурс.

— Я верю в чёрные дыры. В глубокие дыры в земле, где делают ZoshH и творог. Самое забавное, что все это тоже станет попсой. ZoshH станет, как уже стал эмбиент и дрон. С годами Кейджа станут воспринимать как сегодня Моцарта. Он, собственно, наш современный Моцарт и есть.

— Заметил тут, как мало по настоящему открытых людей. Бывает, человек «широких взглядов» встретится: смотрит «другое кино», либеральничает, а покажешь ему какую-нибудь «не такую» картину или пьесу поставишь, бомбит: мазня! бред! И такое проговаривает, что сразу понимаешь: он просто мимикрировал под «прогрессивного», фильмы смотрел, обезьяня. Два наблюдения сделал. Даже три. Первое, прикидываться умным проще через кино, живопись и музыка гораздо более надежный маркер. Второе, такие люди чаще всего считают себя умнее всех, подвергая нас, созидающих, моментальному анализу (этот — шизик, тот — алкаш и т. п.). Третье, сексуальная раскрепощенность никак не свидетельство умственной широты.

— Столкнулся с тем, что «Шаткие тексты» принимают зло (без шуток) либо сочувственно (бедненький, записался, спивается там в Твери-то своей). Причем, принимают люди, декларирующие любовь к «авангарду и философии». Еще раз. Люди воспринимают эти тексты так, будто я просто сидел и тупо записовал все, что приходит на ум. Они отказывают мне, убогому, в способности конструировать произведение с учетом контекста, собирать его, как пазлы, отказывают в «воле к игре». Боюсь, что так же, совсем неверно, воспринимается ZoshH.

— Моя каморка перегружена деревянной мебелью, осколками разных эпох, а так же книгами, пейзаж в окне зажат типовыми домами, каждый из которых имеет свою текстуру и цвет, в беспорядке истыкан деревьями, среди которых рассыпаны хаотично машины и врезана дет. площадка, все это сдобрено мусором, клумбами, мусором, а напротив довольно мрачное госучреждение и т. п. А я просто стараюсь быть аутентичным среде, ее ритму в этих текстах, их шаткость отражает шаткость всей нашей жизни в наших условиях, если хотите, это такой концептуальный жест, полагаю, я писал бы яснее, имея за окнами вид на Монблан, но писал, все равно бы писал бы, а вы?

— Первый «Шаткий текст», от перевода которого, кстати, прослезилась одна юная американка, показывает нам автора в детском саду. Далее следуют навороты, спровоцированные этой невротизирующей ситуацией. Свободное сознание старается перегнуться через античеловеческие социальные конструкции, эти шаткие этажерки абсурда, рожая подспудно моменты. В этих текстах постоянно идет мучительный диалог между здоровой индивидуальностью автора (индивидуальность всегда здорова, патология массова) и массивом больных социальных конструкций, оттого там, кстати, океан цитат, открытых и скрытых, цитат, которые, в отличие от обычного европейского текста, работают не на автора, а всячески мешают ему (а разве это не так?). Во многом, делая эти тексты, я ориентировался на Розанова и Галковского, на Белого, Беккета, на позднего Джойса, отчасти на Свифта, Жарри и Арто, конечно, держал в уме концепции Делеза/Гваттари. Как бы сломался их дискурс, задыхаясь в безвоздушном лабиринте позднесоветских пятиэтажек? Вот кто-то хрякнул форточкой в одной из соседних квартир, и я подумал сразу о хрупкости всего сущего, а мысль мою уже утюжат колеса машин по шоссе. Дует ветер, колеса шумят, а птицы замолкли, поздно. В будние дни окна гасят рано, даже фонарь приуныл, стушевался. Бывают и подобные вечера. Вот вы мне даете бетон, а я хочу древа.

Это деревянный текст и я его автор, а зверушки в коробке в шкафу.