I.

Мышка испачкана маслом

(вытер её полотенцем);

Сплю — разбудили с утра

(людям идти на работу);

Переговоры на кухнях,

Путина речи в парадных

Шёпотом бабы разносят,

Ноги закинув на плечи

Барынь, подружек парней,

Хохота вылив ушата —

Глянешь: совсем индюшата

Вертятся курами гриль;

В печи наперегонки

Падают (визги, хлопки),

Падают в русские печи,

Шалью на голые плечи,

Голуби пригоршню гречи

Так собирают, а свечи

Капают воском на плечи

Голые, плачет кузнечик

В печи, сгорая, беспечен

Вечер, с зимою обвенчан,

Вечер, снегами навьючен,

Вечер, почти безграничен,

Вечер с тобой алогичен

С вечером ветер созвучен

Падают ветки и сучья,

В русские падают печи,

Щелкают, вертятся, бьются,

Пеплом к утру обернувшись,

Пеплом, а так же — золою,

Голову этим помою,

Плечи подставив под ноги,

Где-нибудь в зимней парадной,

Шёпотом: сделай погромче

Путина, пусть заглушает

Стоны, и крики, и охи,

Барынь, подружек невесты,

Женщин смешных и нелепых,

Жарящих в кухоньках лук

(мужу пора на работу);

Превозмогая зевоту

(сплю — разбудили с утра);

Мышка испачкана маслом,

Всё — надоела игра.

II.

Несложный сюжет отошедшего лета

не втиснуть и в самый объемный айфон,

вот эта, допустим, простая монета —

вселенная, алеф, где прочее — фон,

быть может, и сны мои живы навечно,

живущий во снах, словно маленький бог,

вне времени (время, оно, быстротечно),

а в вечном — всегда, и красив, и убог,

и слаб, и силён, и находчив, и робок,

фиалкой застыл в живописном панно,

с тобой, и другими, из тех, что бок о бок

сквозь сны прорубают окно в Авалон,

в зелёную землю, где ветры безмолвны,

где тоже застыли хрустальные волны,

о being and time доходят едва ли

the news to the dreamers in crystal подвале.

III.

Томное листьев шуршанье ночное,

осень, ты вся — усыпляющий плен

в патоке мёдной, как то налитое

яблоко возле девичьих колен,

яблоко — тоже сустав, но осенний,

липы — лодыжки, ресницы — трава,

солнце, для веток усталых, мишенью

в небе, как будто во ржи — голова

дымом костров взбудораженной феи

на каблуках, по безлюдной аллее

дождик прошел, и скамейка пуста,

влажно алеют калитки уста.

IV.

Займёмся нашим фортепиано,

когда в кустах оно, в ночи,

посредством пианиста пьяно

шлёт в область сердца нам лучи

и шевелит, перебирая,

вдоль ребер, скатываясь в пах,

картины писаного рая

стаккато обращая в прах

и вновь отстраивая le tour

до самых розовых небес,

где сумасшедшие, как лето,

сошлись la nymphe и мелкiй бесъ.

V.

Устал бесконечно… а дальше

унылые серые дни

меня ожидают на даче,

как эти трухлявые пни…

как эти навозные кучи…

тропинка к болоту ведёт,

ивняк да осинник дремучий,

а в небе гудит самолёт…

несет он кого-то в Гвинею,

Суматру, Найроби, Техас…

с залитых неоном аллей, вы,

молитесь усердно за нас,

молитесь жуку, сколопендре,

различным лишайникам, мхам…

иприту в блестящей цистерне,

синильным и серным мехам…

VI.

Щебечут за окном цикады,

а я опять лежу больной,

от Магды Петерс и до Ады

метаюсь в комнате, как Ной,

а было, вроде, даже, лето,

и, даже, может быть, весна,

в окно моё — свои букеты

кидали липа, вяз, сосна

и клён, в плаще оттенка охры,

и ступа с Бабою Ягой,

и облака из сладкой ваты,

и тополь, старый и нагой,

поёт остатками листвы

сонет, наверно, для сосны,

а в лодке, в ноевом ковчеге,

их глас сливается в хоры,

и босиком — по коридору,

в объятья сонных разговоров,

и в лапы бесполезных споров,

и в норы взоров, и в узоры

и в ожидаемое oh re-

ality bites, как те солдаты

в трактире: sluts и сладкой ваты

там облака и тьмы, и тьмы,

а мне от липы и сосны

цикады шлют большой привет,

и клён в охряное одет.

VII.

Копченая верёвка

А котята

котами стали…

распространились:

кто за плиту,

кто на дворе

дела свои вершат,

копчёными верёвками

шуршат…

звенит звонок,

пока ты вяжешь шарф

я открываю дорогому гостю:

здорово, бодрый Юрий!

Шуршат

пакеты, спицы, юбки,

ондатры, каблуки, снега,

пакеты, клавиши рояля

жужжат…

Висит над нами Лампа Ильича.

Сбербанк намерен развивать проект,

шаги за дверью, диалоги с кошкой:

ты головой подумай, кошка, баста,

прошел этап зимы, пора на дачу,

а ты опять не хочешь срать в лоток!

Рояль шумит, камыш играет вздох,

твой потолок от лампы розоват,

а лампа, кажется, на сорок ватт.

Но клавиши рояля

нас на кровать роняли

обнятых…

Копчёная верёвка,

принёс нам дед пакет,

жужжит

за стенкой инструментом,

звенит звонком.

Я — дорогому гостю: открываю,

я вижу море из окна сарая,

здорово, бодрый Юрий!

Здорово!

Принёс копчёную веревку?

Принёс пакет, шуршать им буду

и каблуком стучать о блюдо!

Какое блюдо?

Свист рояля

на нас роняет отблеск сна,

спешит сказать: пришла весна…

VIII.

Бывает, что кажется только стихи

да песни и смогут разбавить всё это:

ужимки червяшек, паучье хи-хи,

парад комариный да многая лета

жуку-носорогу, шмелю и осе

и слепню, что летом в лесу на лосе;

но — нет, ни стихи, ни моленья, ни песни,

ничто за пределы уже не выводит,

лишь холод ночных фонарей в поднебесье

да девка в проеме плечами поводит

(разводят мосты, полицейских посты,

желанья понятны, привычны, просты),

берёт сигарету из пальцев подруги,

и давит окурок минуту спустя

мыском сапога, обнажая упругий —

твой пристальный взгляд на себе ощутя —

и нежный, заманчив- (уж меча в супруги)

-ый зад, параллельно похабно шутя.

IX.

Самолёты

1.

Самолёт самолёту сказал:

налетался я, в море упал

и теперь я на дне океана

растворяюсь, как в супе сметана,

а другой самолёт отвечал:

испещряет меня персонал,

и металл моих розовых крыл

мерзопакостный пластик покрыл.

2.

Летают самолёты, боже мой,

летают самолёты над страной,

а мы внизу с тобой сидим вдвоем…

кустарник, лес, жнивьё и водоём

для самолёта лакомее нас,

как ананас сочнее этих фраз…

3.

Ученый сродни самолёту

сидит, погрузившись во тьму,

готовит свой разум к полёту,

а что если эту нажму

дождливую скользкую кнопку,

откупорю пробку грибка,

проказливую пенелопку,

пластмассовый трепет звонка?

4.

Самолёты, самолёты

разлетелись кто куда,

уезжать-то неохота,

да веревочка худа,

что привязывает к дому:

гриб, да гриб, да пень гнилой,

от могилы до роддома

за двуручною пилой…

5.

Я тоскую, самолёты,

мирно по-небу летят,

стюардессы большероты

старика, меня, хотят

и пикируют в болото,

баловницы секты O.T.O.

X.

Завтра снова постель менять,

снова слушать сестру и мать,

и лежать, и вносить в тетрадь

эти строки… мечтать и спать…

Вот и годы берут своё:

полиняло моё бытьё,

словно тряпка в котле воды,

кипятка… а ещё есть ты…

Год за годом, мы стали старше

все тут, градусы повышая,

и страна-то у нас — большая…

от Германии до Китая.

Написал я ещё один

стих о том же, о чём всегда,

за окошком возня машин

да остыла в котле вода…

XI.

Площадь была из бумаги, как будто

с вырезанными домами, огней

тысячи жглось, и, казалось, продута

каждая клеточка темных аллей

вдавленных в ю переходами улиц,

крабом метро и машинами куриц,

скованно, скомкано, сшито, залито

в это забытое богом корыто

в год девяносто, пожалуй, второй:

осень, москва, возвращаясь домой

с матерью, я, добежав до ларьков

в поисках марок, а, может, брелков,

т.е. брелоков, а, впрочем, не важно,

мимо носилися тулова граждан,

новоприбывших — и не — россиян,

город in memor of me осиян

был, как сугроб, как немая ватрушка,

няни усопшей пушкинской кружка,

весь — воротник от плаща с Лужников,

мэром у города в кепке Лужков

стал незадолго до этого, вроде,

с вывесок гражданам машет Мавроди,

память моя, мой спасительный щит

город is fool of laborious shit

XII.

Уж лето клонится к закату

и эти, солнечные, дни,

а на веранде ночь измята,

калитку сонную толкни

и — ба! — грибы, полна корзина,

и ёж торопится к реке,

с душистой августа картины

луна, на длинном поводке,

снялась и в пляс, нагой, по полю,

срывать остатки летних грёз,

аполлинера алкоголи,

и мысли грозные, всерьёз,

раскисла липа, ива, ясень,

друзья моих минувших дней,

нам лето румбу маракасит,

но осень с фугою за ней

уже готовится, к органу

листами вашими шурша,

рука — к перу, рука — к варгану,

варган — к губам, а губы — к крану,

а на веранде, чуть дыша,

в корзине с яблоком — душа.

XIII.

Я один, сижу, дымится

за рекой в лесу костёр,

над амбаром кружит птица,

рядом возится бобёр;

хорошо на даче летом:

чая с мятой заварю,

с соловьями да омлетом

встречу рыжую зарю,

выйду в поле, лягу, в небо

взор покойный устремлю,

преломлю краюху хлеба,

птиц и зверя покормлю,

а когда затлеют звёзды,

заиграют провода,

загудят вороньи гнёзда,

заволнуется вода,

ты войдёшь ко мне украдкой,

тихим шорохом гардин,

на полу чулки, перчатка,

тишина… ночных картин

шепот, скрипы дальних комнат,

рыбы плеск в садке и звёзд

гул, и трепет монотонный

за окном культей берёз,

зелень воздуха ночнаго,

комара протяжный писк,

бой часов, твоё имаго

и луны холодный диск

кружат в танце, на картине

брег пустынен и скалист,

а на пурпурной гардине

пауком весь мир повис…

XIV.

Зима скатилась в кашу, после — в слякоть:

вот ноль, вот плюс четыре, Новый Год;

скребу остатки дней, которых мякоть

становится всё суше… время ход

свой завершает, впрочем, холод, мама,

работу делает свою упрямо

и в сырости значительно быстрей;

вороны черные на контурах ветвей

дрожат, прохожие спешат куда-то

предновогодне, стало быть, поддато,

нам снега белизну заменит вата,

гирлянда честно выдает четыре ватта,

а черные вороны спят на ветках,

следы твои видны в моих заметках,

и комната давно мне стала клеткой,

и дед храпит, прикрывшийся газеткой;

я вспоминаю… вот снежинки тают

на варежках лиловых из Китая

и поцелуи наши на морозе,

описанное многажды, но — в прозе;

ноябрь, двадцатое, и валит снег,

январь, тринадцатое, пьяно,

весь март — отдельно — месяц нег,

но форте мягко перешло в пиано;

и вот я болен, вот, скучаю,

сижу, и сумасшедший дом — напротив,

пойду, поставлю воду к чаю,

писать — закончу, ты не против?

XV.

Ночная мгла сорит огнями

(фонарь, окно, поток машин),

нависли над седыми днями

громады городских вершин,

а мир прокис и испещрён

сплетеньем судеб и любовий,

трудом раздавлен и растлён,

замотан марлею условий,

а всё ж, какая красота:

сошлись снежинки в венском плясе,

луна, устала и толста,

котом свернулась на матрасе.

XVI.

Как хороши древесные грибы,

как воздух чист и ясен в октябре,

и липа с ивою, мои мольбы

услышав, обнажаются вполне

охотно, значит, время струй и слёз,

а после время для следов колёс,

подошв и лап на меловом снегу,

душистого «я больше не могу»,

для треска дров в камине и печи,

полета папиросы с каланчи

на площадь под копыта и полозья,

рябины турмалиновые гроздья

дрозды перебирают как во сне

глубоком зимнем — снова — о весне,

а человек бежит в тулупе в лес

и месяц в чащу, словно в суп залез,

и жрёт, и в звёздах, словно в крошках, грудь,

ночи, симфония её — забудь —

упадка, этих ваших поволок,

и лампа в сорок ватт, и потолок.