Этих стихотворений было штук пятьдесят, найденных в школе, в половой буквально щели, где Гном Иванович служил ночным сторожем в 90-е годы XX века. Бедный Гном Иванович пил болгарское вино и слушал кассеты с арт-роком, а ещё брался за всякий art от стихосложения до росписи по стеклу. Так или иначе, что-то у старика получалось, а что-то — нет, как и у всех у нас. Стихи, например, выходили, по преимуществу, сырые, школьные (а они и были написаны в школе, пускай немолодым уже человеком, таковы языковые игры нашей реальности). Однако, все они, в той или иной степени интересны. Именно такое определение я дал бы этим хореям и ямбам — интересные, любопытные. Мне, например, интересно додумывать себе: что за человек скрывался за этими строчками? Чем жил он? О чем мечтал? Кого любил? Такие вопросы посещают меня, когда слушаю старые и сырые записи американских довоенных исполнителей блюза. Вот бренчит гитара, плывет звук, до меня доносится столетней давности грубый голос, что устало поёт про дорогу и про что-то ещё. Трещит пластинка. Свет фонаря ложится на облупившийся фасад провинциальной школы. Только спортзале горит свет. Там на мате сидит немолодой человек в растянутой майке и синих джинсах. Играет Wish You Were Here. Или всё та же Discipline, может быть. А человек что-то пишет в школьной тетради. Старается. Даже высунул кончик языка. Бьются мотыльки об стекло. Кричат беспокойные чайки. Прощелкали каблуки. Запахло дымом. А человек всё пишет, пишет, пишет. И вот мы теперь читаем.

***

Вдыхаю ароматы я спортзала

и падаю бесчувственный на мат,

мне муза Терпсихора доказала,

что гибкий и танцующий — богат,

а любящий Pink Floyd — сугубо беден,

мечтает о буфете да обеде,

о том, как в блюдечко нальет кисель,

и отойдет к оттудова отсель…

***

Мы все спортсмены понемногу:

тягаем гири, пьем боржом

и молимся усердно богу,

что гордо высится моржом,

ещё щетинится ежом…

кристальный Дионисий, бог,

великий в малом, наг, убог,

в спортзале обнаружен был,

сандалий в душевой забыл…

***

Наши мускулы — металл,

здравствуй, батюшка Тантал,

мы — железные бетоны…

золотистые батоны

хороводят и поют:

где же, где же наш приют,

во Лондоне ли милом

иль в Милане под крылом

герцога Висконти

в вечном симбионте?

***

Терзая тьму, летишь на крыльях ночи,

желая Пенелопу, между прочим…

герой, икона и сверхчеловек,

ты Афродиту пенную привлек

на жезл, эгиду, посох, семафор,

и аполлоновым лучом амфор

вселенскую ахеян пробил тьму,

вниманию отдавшись моему,

сидящему на старом школьном мате,

на минимальной, a propos, зарплате…

открыл тебя я грязными руками,

и высморкался в бабушкин платок,

пока над нашей школой и дворами

по фонарям пускали тихо ток…

он тек по проводам ещё несмело,

слегка лишь осветив густую тьму,

худое человеческое тело

припавшее к вселенскому уму…

***

Деревья копошат, дождя тягая струи,

на карте виден лес оттенка маракуйи,

такой, как на обложке эмбиента Ино,

там водится енот, растет ольха, малина,

маренговый рассвет, пурпурный километр,

розовощекий пан в созвездии предметов,

разбросанных по полю с диком озорством,

с перепелиной прытью, с птичьим мастерством,

а небо зеленеет, как святой объект,

на скатерть просится, на залитый проспект,

под солнца взвесь, под рыжих пигалиц лучи,

под фары, пистолеты, облака, мечи,

искрятся вышки фраз под каблуками ночи,

и, жадно пропозицию свою упрочив,

выходит на пикет без санкции луна,

и выпивает хороводы лип до дна,

желе цикад жует, обсессию машин,

и стайки женщин, и нервических мужчин

берет охапкой в рот и с рокотом их ест,

с аллеями, с шоссе, с шале, в один присест,

а мы под одеялом силимся уснуть,

скормив луне и духоте чего-нибудь.

***

Мне нечего сказать, и я молчу,

сжимая правой — нет, не меч — свечу,

вновь обходя все анфилады дней

остановлюсь-ка вкопанный на ней,

вот — чудо: та бетонная плита

не чувствуется, пусть и не снята,

как не снята проблема бытия,

под той плитой, возможно, ты и я,

смеется в синем небе самолёт,

ныряет в океан, а это — мёд,

засахарено всё давно вокруг

и в вечности уснуло, милый друг,

луна моя, подруга тихих дней,

и ты туда же катишься, за ней,

волнуется напудренная грудь,

черемуха цветет — тире — забудь,

тире и точка, но не с запятой,

а просто точка, с пулей непростой.

***

Непростая пуля это клей

и батон, засохший на столе,

это вещи, полные соплей,

это жук в коробочке ослеп,

мы навеки дети, с нами Бог

кормит галок пряником из луж,

и рисует небо-потолок,

а по стенам багровеет тушь.

***

Бери бериллий, милый друг, бери бериллий,

пусть будет новый он теперь тебе делирий,

отныне и вовеки камнем на груди

пудовой гирей, каменной плитой, гляди,

мы создаём бериллиевый тоже рай,

где — как у Гумилёва там? — вставай, вставай!

***

Миша умер, Мишу убили,

удавили в автомобиле,

в представительской чёрной тачке;

сын остался, решать задачки

с австриячкой-училкой в шале,

с доберманом на долгом ремне,

и моделька-супруга в бегах,

кокаиновый трепет в ногах,

истерический шепот в ночи,

от разбитого форда ключи,

Майкл умер, Michael is dead,

фотография: древний дед

на какой-то сырой земле,

и подлунный пейзаж в серебре,

у змеи подколодной ключи

от нашествия саранчи,

от поджилок и сальных желёз,

от железа, от жала, от слёз.

***

Синее безмолвие в ночи,

С Пасхи все засохли куличи,

батюшка выходит на амвон,

сирых и убогих храм полон,

зелены у батюшки глаза,

по морщинам катится слеза,

где-то наверху, наверно, Бог,

хочется который чтоб помог

сирым и убогим, в целом, всем,

мимо всех барьеров и систем.

***

Я запираю шпингалет,

а ты мне делаешь минет,

меня тошнит сквозь толщу лет,

выходят суп, гора котлет,

блины, пирожные, вино,

багеты, квас, билет в кино,

что я в отчаяньи сжевал,

фрагменты когтей, жал, жевал,

что спьяну мир вонзал в меня,

ее — нога, ее — ступня,

постельный постный пирожок

и препохабнейший смешок.

***

Вышел вон я, дверь закрыл,

ощутив дыханье крыл,

смерти ангела ступня

опустилась на меня,

это кобры был бросок,

в угол, где — трусы, носок…

***

Я в электричке, еду в лес,

зачем я тут? куда я влез?

мои вопросы в голове,

как черти в адском логове,

все крутят, вертят вертел тот,

а председатель ихний — Тот.

***

Хайдеггер, друже, не надо 

так на меня смотреть,

видишь: кладбище, ограда,

русская, тихая смерть,

без фанфары, без органа,

с дудочкой, может… итак:

нету горячей из крана,

значит, обмоем и так,

тело, конечно, не душу,

душу ужо не отмыть,

рыбе охота на сушу,

птице так хочется плыть!

***

Решимость бить в набат,

в гирлянды фонарей,

и в гланды habitat,

и в розовых дверей

пузырчатый провал,

в лазуревый подвал,

в пурпурное панно,

в кино jean-jacques annaud…

***

Друг мой милый, Михаил,

со сметаной скушал блин,

выпил чая чашки три,

по бульвару фонари

разбегаются гурьбой,

занимается борьбой

дядя Боря, Мишин друг,

стайки девушек вокруг,

словно рыбок косяки,

пассатижи и тиски

в нашей ржавой мастерской

с перламутровой тоской.

***

Торговля бойкая пошла,

ты постояла, и пошла,

и побежала, наконец,

пока в ладонях грел конец

телескопической антенны,

чтобы сигнал бежал сквозь стены,

сквозь штукатурку и бетон,

я пил кефир, я ел батон.

***

Тучи над городом встали,

стало тревожно внутри,

крутит мальчишка педали,

слезы, малышка, утри,

на-те х/б-шный платочек,

с запахом он табака,

что-то тихонько бормочет,

где-то в районе лобка.

***

Дымно отчего-то, холодно, постой,

я не то, чтоб очень сложный — непростой,

слезы бьют фонтаном, это ж я смеюсь,

по оконной раме — червячком змеюсь,

злятся попугаи — могут не достать,

злятся продавщицы — могут недосдать,

пауки по стенам — либо по стенам,

а слова по летам, зимам и по нам.

***

Черчилль черчит чайкой круг в небесной сини,

мы сидим который год на карантине,

берег европейский паки далеко,

кукарача, шаурма и сулико

рядом: тут, вокруг и подле, и подлее

делаются цены на Пауля Клее,

Леонардо, Рембрандт, Рубенс, подлецы,

всё — подделки, симулякры, огурцы,

даже — помидоры, даже — лук, чеснок,

так зачем же говорить мне, что всё — ок?

***

В белых брюках, в пиджаке, с фиалкой

дверь придерживаю черной палкой,

палтуса намерен прикупить,

напишу об этом я в тетрадь

лежа, как положено, на мате,

словно в style Louis XV кровати,

раскурив сигару-беломор,

бороду распушив — Черномор

дядька, слесарь, столяр, кашевар,

almost Габсбург, near Валуа.

***

Рыцарство, постные щи

да бриколаж, да прыщи

рыжие ржавых гвоздей,

феноменологией

лезут из стен бытия

тётина титя и я.

***

Переслушал Division Bell,

подивился прорехе внутри,

а за окнами вечер вскипел

и стоят перед липою три

не сестры, а подруги, скорей,

по работе товарки в чулках,

и от луж желтизна фонарей

прямо в пах, прямо в пах, прямо в пах.

***

Раскинулся на мате нагишом,

упершись носом в половую щель,

я осязаю мир, но как смешон

великий сей момент, а там — апрель,

а там — ночные бабочки гурьбой

по мостовой на тонких каблуках,

а пыльный мат, пропитанный борьбой,

наверное, ходьбою на руках,

а тут — гвоздей нестройные ряды,

пехота старых стульев, хоровод

ведёр и швабр, желающих воды

вонючих тряпок не видавших вод

годами, нет, столетиями, да,

снаружи, по стеклу окна — вода.

***

Ужели, интеллектуалы,

правленье ваше налицо,

как завещал великий Мао,

очистив к завтраку яйцо,

и в глотку пролетариату

с разбегу — вбил, с разбегу — вбил,

привыкший к школьному я мату

намедни — комара убил.

***

Держите, пожалуйста, трубку,

мой маленький-маленький Мук,

держите ее, незабудку,

дешевых вокзальных разлук

свидетельницу, спозаранку

дымившую дамам в лицо,

любовница — республиканка

прилюдно почешет яйцо

какая-нибудь из этих,

а, может быть, всё же из тех,

на третьей веселой планете

закончу, однако, физтех.

***

Были у меня усы — сбрил,

были у меня часы — бил

я часами по стеклу — бах,

а на столике сиди — Бах,

а в кармане папирос — две,

а во рту застрял немой — смех,

на перроне просто так — дым,

на перроне постоим, молодые.

***

Вышел из дома напротив — месяц,

месяц напротив из дома вышел,

бодрый, набритый, надушенный,

пьяный, дрянной, нечеловеческий,

дом покатился следом за ним,

а я сидел на балконе, пускал дым.

***

Брызжет осень желтизною листьев

на асфальтовые реки и моря,

всё теперь, мадам моя, зависит

от великой воли деда Сентября,

дед Сентябрь, тебе ли — и не плакать

этими листами да на мой балкон,

кот под окнами уселся какать,

жухнет день за днем седой курилка-клён,

сед он оттого, что видел много,

много понимал, а выразить не смог,

посиди, Сентябрь, со мной немного,

не серчай на мой корявый пьяный слог.

***

Разбегаюсь, грудью бьюсь,

метафизики я — гусь,

этики — тираннозавр,

а эстетики — кентавр,

физкультурники, привет,

не ищите сигарет

в боевом моём кармане,

метафизикою ранен

ранний я, как мафиоз,

вою, вою ариоз

про красавицу, кота,

я устал, устал, уста…

***

Добрый друг, Этьен Жильсон,

мы не видели сорбонн,

не касалися колонн

в древних портиках, Фома

не сводил нас всех с ума,

а болела голова

от мороза, голода,

но душой мы — молоды.

***

Философия — недуг,

заключил мой пьяный друг,

лёжа в луже на полу,

метафизики кору

он снимал с какой-то Коры,

и велел задёрнуть шторы.

***

Наверное, пришла пора домой,

но холодно, рассвет такой немой,

у горизонта слипнуты глаза,

ещё чуть-чуть, и выступит слеза

оранжевая, желтая, листы

всё тычут, перейти хотят на ты,

а мы с тобой на мате разлеглись,

пусть сущее заполнит наша слизь.

***

От черенка лопаты на стене,

от пьяного мороза прямо в окна

отстал состав, запутался в дыре

я, выпроставшийся и расстегнут-

ый, но довольный, словно волк в лесу,

сбежавший из засады вдоль погоста,

вдруг обнаружил в глотке — колбасу,

испорченную, a propos, без ГОСТа.

***

Вопросы о творческих планах

проваливаются в трубу,

как мелочь сквозь дыры в карманах,

как в яму — кабан на бегу,

мне просто набрать бы твой номер

в холодную будку зайдя,

но таксофония is over,

как памятники без гвоздя,

снежинки в финале апреля,

навозные — очень — жуки,

нетворческая эпопея,

последних гусей косяки,

а в кухне стираются шторы,

и чай заварился почти,

я знаю, не рано, не скоро,

не сразу, но всё же — прочти

меня, ну хотя бы досюда,

а после, ну что же, отбрось,

как пластиковую посуду,

привычно, как миллион просьб

отбрасывает без тени

сомненья она на лбу,

не каждый из нас — как Есенин,

а каждый — кабан на снегу.

***

Я устал смотреть в окно

пальцы мерзнут, фонари,

тлеют в этой сонной ночи

чайка снова что-то хочет

в этот предрассветный час

вот фонарь горит… погас…

как же просто всё вокруг,

обнаженно, милый друг,

всё кругом обнажено

чайка, дом, фонарь, окно,

у подъезда — три сестры,

большероты и хитры,

вздорный тоже звук сирены,

в отдалении — сирени,

и культями машет липа,

и машина едет тихо,

повернула к нам во двор,

строчки эти — сущий вздор,

а какие строчки — не,

кроме: снова боль в спине…

***

Бывает, я так сильно напряжен,

и не могу расслабиться никак,

не то, чтобы я лезу на рожон,

читаю Воннегута, «Эпикак»,

пытаюсь, силюсь строчки прочитать,

но мысли растекаются, увы,

я просто сторож школьный, а тетрадь

моих стихов заткнет вот эти швы

в полу, и, может, много лет спустя,

когда ты в школе сделаешь ремонт

нечаянно найдешь и мой пустяк,

прочтешь, невольно вырвется bon mot,

но не отбросишь, нет, возьмешь домой,

и фантазерке, дочке, дашь прочесть,

и сын, мечтатель, что-то разглядит,

а в новой чистой школе будет свет.

***

Вы где-то там, в своей Zooропе,

к стеклу прижались медным лбом,

мечтаете о Пенелопе,

перебирая кто кругом,

засунув вместо Одиссея,

и вдруг предательски заснув,

слепые пальцы, что-то сея,

в раскрытый безволосый клюв,

а здесь — морозно, душно, серо,

сосед за стенкой бьет жену,

а на столе моем — консервы,

в томате — килька, кот — весну

на подоконнике встречает,

завариваться чай кончает,

и начинается — обед,

и сразу ужин тоже вслед…

***

Не МДФ, а ДСП,

очки, а вовсе не пенсне,

дешевый пластик, не винил,

не крокодил, а гамадрил,

не Little Big, а просто Бах,

и старых клетчатых рубах

неспешный трепет на ветру,

и я сквозь снег к реке иду…

***

Ремонт идет который год

и нет конца ремонту, края,

твоих, о Волга, вешних вод

следы я вижу близ сарая,

где сторожем давно служу,

пишу наскоро строки эти,

то прочитаю их — ежу,

то их находят в школе — дети…

***

Есть такие дворы на окраине,

время там застывает сметаной,

в этой, допустим, серой проталине

четверть века странною тайной

дышит еле, как в фильме Тарковского,

или в лучших вещах Маяковского…

***

Праздник подходит к концу,

this is the end — финал,

мальчик приходит к отцу,

жалуется на фингал

строгий, но добрый отец

за руку парня берет,

сладкоголосый певец

с радио песню поёт:

вот я вернулся в Сорренто,

занавес, аплодисменты…