Наилюбимейшим альбомом достопочтенного доцента Иеремии Хоника был, разумеется, пинкфлойдовский “Animals”. A propos, не особенно погрешу против истины — говорил как-то он, утопая в коже клубного кресла, держась, как за спасительный якорь, за ножку винного бокала — если скажу, что “Animals” равноположен моцартовской «Волшебной флейте». Отчетливо гностические мотивы, заметные уже в “Dogs” расцветают, достигая кульминации, в гениальной сюите “Sheep”, этом золотом руне культуры 70-х. Разумеется, Animal Farm Оруэлла, как и сказки Виланда в случае Der Zauberflöte, не более, чем надёжная ширма для непосвящённых, выгодно оттеняющая подлинный, буквально — космологический, пафос альбома: диалог с Демиургом. Я не буду, конечно, обнажать перед вами скрытые отсылки на мистерии Осириса или на старшие арканы Таро, во множестве спрятанные в этом (как, впрочем, и в следующем) альбоме Пинк Флойд, причем, не только на уровне текстов, но и в музыкальном, так сказать, ландшафте (недаром же их, вполне в русле Традиции, прозвали «Архитекторы Звука»), я мог бы, конечно, но я этого делать не буду принципиально. Тут достопочтенный доцент Иеремия Хоник обычно делал глубокий — не слишком — глоток и замолкал надолго, раскуривая любимую вишневую трубку, подарок — так говорил сам доцент — старого британского друга из Ноттингема. Мы, верные падаваны, долго смотрели на Иеремию, пока он медленно, чинно, невероятно ясным, очевидным каким-то, движением чиркал спичку, втягивал воздух. На столе, между тем, стоял бокал с вином и горшок с каким-то тростником. По зале распространялись, наконец, душистые клубы благородного табака. Мы, вопреки всему, ждали: вдруг все же расскажет, раскроет хоть небольшую толику страшных и радостных до дрожи и ломоты в костях, причудливых для обыденного создания тайн. Но достопочтенный доцент Иеремия Хоник неумолимо молчал. Молчали и мы. Кончались наши клубные посиделки обыкновенно так. Иеремия выбивал пепел в пепельницу с головою Горгоны, затем резко вставал, и, обращаясь скорее к кожаным корешкам стоявших на полках красного дерева книг, нежели к нам, говорил: Whereof one cannot speak, thereof one must be silent. Затем уходил в кабинет.

Достопочтенный доцент Иеремия Хоник собирал нас после занятий, как собирают грибы, сортировал по сортам и видам, вешал над тайным огнем на верёвках, посвящал в жуткие мистерии Верхнего Ист-Сайда, перебирая нас, словно Скупой Рыцарь, сшибая лбами, словно груши, творя немыслимое, допустим, разбегаясь, и — прямиком — об стенку, как горох, на платье, по кустам, под купол цирка, при том глаголя таковое: господа извечные студиозы, бедные мои ребятишки, вы, конечно, знаете, как и что говорит на симпозиумах — а более в бане — наш с вами шальной Профессор о Дионисе Загрее и прочем? Так вот, я бы на вашем месте не принимал сентенции обрюзгшего бородача всерьез. Видите ли, Профессор стар. Профессор формировался как личность в жутких условиях инфодифицита, а, точнее сказать, в условиях тотальной государственной монополии на Знание и Истину, вскрытую, словно ножом для разделки свиней, великим магистром Мишелем Фуко. Для бедного Профессора «формации Маркса» чуть ли не атомарный факт, как и пресловутые "2×2=4". Вы, пышные падаваны мои, конечно, живёте, хвала Королеве, в иных реалиях, живёте иначе, а потому к вам набабом и напостом, словно каким-то наростом, приставлен я, скромный «труженник моря» Иеремия Хоник. Я родился, как это не покажется странным, в богоспасаемой Хорватии (Croatia), в скромной мелкобуржуазной семье. Отец мой был архитектор, мать — флорист, а я решил пойти по идейной части, походя изучая наследие досократиков и Мориса Мерло-Понти. Вот уже более пятнадцати лет я занимаюсь, по благословению архиепископа Кентербери, тем, что «возделываю сад», как учил ещё Жак Делиль в бессмертной поэме «Сады», столь любимой у нас в Croatia, а с недавнего времени также и готовлю садовников. Не могу сказать, что у вас, в вашем секторе, все складывается идеально, но и не скажу, что вовсе из ряда вон. Начиная с сего дня мы, исходя из вышесказанного, положим следующее: Профессор будет у вас чем-то вроде солярного вождя, а я, садовник и доцент Иеремия Хоник, займу лунный пост и престол. И ещё говорил: a propos, замечу, что сейчас жителям России впиваться в жилы Делёза (и, тем более, барахтаться в заводях Деррида) — это пустое, бесплодное занятие. Как говорят у вас в стране: «не до жиру, быть бы живу» (в этом месте the posh English accent Иеремии выдал по-русски забавнейшие модуляции). Полагаю, в массе своей россиянам будет вполне достаточно базовых работ Мишеля Фуко («История безумия в классическую эпоху», «Надзирать и наказывать») и Бодрийяра («Америка» прежде всего, но и «Символический обмен и смерть», и «Система вещей»). Если выбирать из других относительно современных авторов (ибо заставить читать в полном объеме, с карандашом, допустим, Платона или Монтеня сегодня задача сверхтрудная, архисложная, как говорил этот ваш Ленин, и, скажем прямо, не особенно в наших условиях рентабельная), то я бы рекомендовал внедрять повсеместно «Имя розы» и «Маятник Фуко» Умберто Эко, романы Мишеля Турнье (и особенно «Лесного царя»), Роберта Антона Уилсона в полном объеме, «Листву» Розанова (включая и «Мимолётное», и «Апокалипсис»), «Другие берега» и «Бледный огонь» Владимира Набокова. Что касается кинофильмов, то я бы прежде всего рекомендовал давать «Теорему» и «Сало» Пьера Паоло Пазолини, «Блоу-Ап», «Забриски Пойнт» и «Профессию: репортёр» Микеланджело Антониони, «Леопарда», «Гибель богов» и «Смерть в Венеции» Лукино Висконти, «Сатирикон» и «Казанову» Федерико Феллини, «Диллинджер мертв» и «Большую жратву» Марко Феррери, «Конформиста», «Двадцатый век» и «Последнего императора» Бернардо Бертолуччи. Давать, разумеется, с подробным разбором и с не менее подробным обсуждением под эгидой садовника высокого ранга, из тех, что выпестал я, достопочтенный sir Jeremy Honic esq.