— Почему те были шаткие тексты, а этот открытый?

— Всё просто. Шаткие тексты неустойчивы. Прибавишь лишнего слова и рассыпается конструкция в прах. Открытые тексты крепко стоят на ногах, к ним можно приклеивать ворох слов и фраз, можно и отнимать что-то, от открытого текста не убудет. Таков и этот открытый текст.

— То есть, различна и техника создания этих текстов?

— Разумеется, от техники-то, от τέχνη всё и идёт. Я писал свои шаткие тексты осторожно, выверяя каждый фрагмент, план-каркас был начертан сразу, было видно, каким образом текст должен стоять, на какое название опираться, какие картинки будут его подпирать. Отними один компонент, пускай самый малый, и всё пропало, текст упал. Открытые тексты пишут иначе. А как? Очевидно, к ним привешивают различные грузила (что я и делал), что-то убирают, меняют местами, а текст всё стоит, не падает. Да ему и некуда падать… Открытый текст есть подобие всей культуры, насекомого дела. К примеру, эпиграфы, их могло быть и пять, и восемь, и восемьдесят девять, а по сути их три, но мог быть и один, и так далее…

— Спасибо.

— Пожалуйста. Приятного чтения. Кстати, знакомый советовал назвать этот текст «Мои черничные ночи прекраснее ваших тихих дней», но пусть будет так.

Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Евангелие от Луки

Смеяться часто и охотно, завоевать уважение интеллигентных людей и привязанность детей, добиться справедливой оценки со стороны объективных критиков и выдержать предательство мнимых друзей, ценить прекрасное и находить лучшее в людях, посвятить всего себя достойному делу, оставить мир после себя хоть чуточку лучшим, воспитав здорового наследника, взрастив ухоженный сад или создав что-нибудь хорошее в общественной жизни, знать, что хотя бы одному живому существу на земле стало легче дышать именно потому, что ты на ней жил, — вот что значит преуспеть.

Ральф Уолдо Эмерсон

Мышление русского похоже на заевшую пластинку. Если дать ему выговориться, то вы с удивлением увидите, что через определенный промежуток времени он начнет повторяться. Его мысль описывает круг и вновь и вновь возвращается в исходную точку.

Дмитрий Галковский

У философа ПЗУ нет. Поэтому Платон и сказал примерно следующее — философ это такая зверушка, которая даже не знает, человек она, лев или осьминог.

Дмитрий Галковский

Из многих городов образуется селение, или городок, или город, а я пишу из своего окраинного микрокосма первый открытый текст. Ну, как, — «пишу»? Компилирую, наверное. Ведь что такое есть постмодернизм? Болезнь? Отчасти. Отчасти, болезнью является вся культура. Вместе с тем, постмодернизм — это такая гиперэмпатия, кажется. Когда растворяешься под мегатоннами чужих текстов, не способный расслышать собственный глас. А я слишком много читал. В этом смысле, для поэта, наверное, правильно читать мало. Вот, Маяковский, скажем, известно, мало читал. Стихи тех, кто читал слишком много, обречены на постмодернизм, а это теперь слово ругательное. Берешь человечка в руки, в потные ладошки поутру. Вертишь, присматриваешься: не постмодернист ли? В двадцать он был, например, худым поэтом, но читал мало, а то, что читал (Пастернак, Мандельштам, Бродский), читал внимательно, с карандашом, и — разгулялся, развился, раздобрел, покрупнел. И вот уже ему тридцать, и пишет недурно. Про поезда. Всего можно достичь человеку, упорно трудясь над собой! Я-то, кстати, вообще попробовал что есть такое стихи в двадцать семь. До того поэтическим метром не написал ни строчки, а кто-то с детства шпарит, говорит, буквально, стихами. Меня в пять лет велосипед сбил. Я тогда из дома вышел, из подъезда, и — бац — головой об поребрик. Мать говорит, я потом ночью не спал, всё стихи говорил, и говорил стихами. Для меня стихотворный опыт это болезненный опыт. А мой коллега, интернетский знакомец по паблику, профессор, миколог, квазимосквич, галковскоман, прислал намедни статью из «Утиной правды» (от 19.12.2005 года), где широким галковским мазком писаны образы замечательных деятелей отечественной культуры послевоенных времён, даны портреты московской элиты, — втуне — чуждой мне, провинциалу. Однако ж, жучило, полез, засучил, заметил себя за гуглением Гагаринского переулка, 11, читая в Википедии про фалеевский дом:

каменный дом городской усадьбы в Гагаринском переулке был построен в начале XIX века, после московского пожара 1812 года, в 1845 году он был расширен… декор фасадов включает в себя маленькие фигурки крылатых львов по углам, проходящий над окнами с использованием меандра, небольшие барочные раковины над центральным и боковыми окнами… хотя некоторые считают, что он обозначает принадлежность хозяина дома к масонам, знак этот на самом деле являлся официальной эмблемой гражданских инженеров в России… с приходом советской власти…

Тут меня повело: родители… инженеры… с приходом… Москва…За стенами внутри находится свободная от построек полоса. Мы все живём в Москве: живьём жуём жуём простое, стоя. Прости, живое, задел тебя, прости. Тем лучше, если не. Мраморы метро пахнут тобой, моя Москва, моя “Blue Valentine” (Валентина — очень московское имя)! Мраморы, граниты тискают тебя; душные вокзалы в июле, в мае. Говор, фонари; снова снег, серый смех твоих будней. Музыка окраин: асфальт, асфальт, асфальт, асфальт! Патока колёс, мёд проспектов, соты; сталь вдруг встала. Сжать — разжать и брать, брать, брать, брать. Музыка асфальта, скрипки, жала. Стук колёс в глухой ночи, шёпот мысли, плач. Встал со стула, ходил и звонил: набирая тебя, контору, тебя, вокзал; фонари перебирая, чётки, перчатки, стулья, столы. Каталог в пустой квартире в Кузьминках. Боли зубные, и лифт, и шторы: золото ночи в Москве; очередной перекрёсток; мутно подобие здравого смысла. А у вас луна прокисла, а у нас ещё, кажется, нет; ответь им, косматый дед, ответь им, морж-переросток, с дефектом зубным подросток. Большой крестьянин, брея ноги, берёт берет брегет багет бежит бежит по тротуарам тарамтарарам всё лежит бежит берёт и вновь бежит. В город входят из пригорода через ворота по мосту. Так и я, через воспоминания Галковского о «Стивенсах в Москве» входил в свою Москву, стал ворошить старые свои тексты, как жучок, бывает, ворочает лапками крошки сухие осенних опавших листьев, как чипсы. Впрочем, о Москве никто ничего не нашёл — а ведь было, было! — нашел другое, умилился: дурень. Вставляю безо всякой редактуры.

Это кажется, что грустно уезжать. Нет на свете ничего печальнее, чем оставаться. Понятен старший брат блудного сына. Его возмущение. Знал бы, как всё обернётся, может быть, тоже б уехал. Но — остался. Замешкался. Упустил момент. Меж тем как все остальные стремительно разъехались, либо находились в процессе. Как ненавидел он лето уже только за эти отъезды и эти его «оставания». Вот он сидит в старом сиреневом кресле в залитой жирными лучами полуденного солнца гостиной. Делает вид, что читает Уильяма Фолкнера, меж тем, как за стеной творятся столь заманчивые, столь пьянящие сборы. Вот сестра, а затем и племянник, отбывают куда-то к Средиземному морю. Снова Италия? может, Испания? Да неважно. Вот бабушка (его мать) с младшим племянником удаляются в съёмный домик, в деревню. А вот и его угрюмый как будто всегда немного чужой отец отбывает на дачу, деловито упаковывая в одну из дорожных сумок пару блоков сигарет (что означает: надолго). Его возлюбленная уже где-то на севере, гостит у родных. Пишет оттуда о том, как они запускают шутихи (хотя, очевидно, на севере полярный день, а значит, запуск шутих производится от переизбытка чувств и полноты жизни) и делают шашлыки. Все они, родные, перед уходом, перед отбытием на вокзал, заглядывают к нему, машут ручкой. За долгие годы таких вот отчаянных прощаний он отработал ужимки. Слегка озадаченная улыбка оторванного — вдруг — от книги на самом интересном месте, разумеется, учтивое «хорошо отдохнуть». Но вот, наконец, он один. Теперь можно пустить предательскую слезу. Ох, как же ты хотела пролиться в неподходящий момент… И бессмысленный мистер Фолкнер закинут на верхнюю полку. И одиноко ходит он — не Фолкнер, а он, то есть, я — по комнатам, пытается ухватить их — уехавших — остатки. Он, оставшийся один. Вот мамин свитер, вот племянников гель для волос, вот отцовский ворох газет у кровати, вот старая пудра любимой, вот контурный карандашик её же. Все так сиротливо теперь, как и он сам. Оставшийся, брошенный, как забытая вещь, не особенно нужная там, на новом месте. Вещь, без которой вполне можно обойтись пару-тройку недель, а при желании обзавестись заменой. Впрочем, надо было хоть что-нибудь с этим делать! И он стал перебирать варианты один за другим, и все они выскальзывали из неуклюжих — вдруг — рук его обыкновенно мускулистого воображения, растворяясь в океане серой тоски. Ни одинокий просмотр свежего сериала от HBO (а он это так любил, когда за стеной были люди), ни чтение стихотворений вслух, ни пешая прогулка по набережной любимой Волги с посещением наиболее интересных кофеен, ни заказ вкусностей на дом — ничто не прельщало теперь. Может быть, тоже уехать? Но он же последний! Его уже оставили тут одного. Теперь так и будет lost до конца сезона, ведь некому зафиксировать его радостный энергичный отъезд, что значит, если этот отъезд и случиться, он обречен быть одиноким и грустным. Покинуть пустой дом? Ну нет. Никто не зайдёт в его комнату, не станет трогать его вещей, как он теперь трогает их вещи, что значит — уезжать поздно, бессмысленно. Он проиграл в этой считалочке в этом году. Выбыл. Да и в прошлом году тоже он отчего-то в этой игре проиграл. А почему? Последние семь или восемь лет он оставался. А как блаженно уезжать! Так радостно! До дрожи! Конечно, немного грустно оставлять родное, но это совсем другая, светлая грусть, сулящая двойное удовлетворение: от открытия новых земель и от последующего воссоединения с домом. Оставшись, он проигрывал дважды: новые земли раскрывались как алых бабочек развёрнутые крылья совсем другим героям (он не смог пройти мимо отчетливо сексуальных аллюзий), а он был заброшен, как старенький томик Фолкнера, на верхнюю пыльную полку. Оставалось одно: сесть за стол и писать об этом.

Я, кстати, давно уже ничего не могу написать. Я, скажем честно, сидеть дольше пятнадцати минут не могу, спина болит. Тут и пообедать проблема. Остается копипастить наскоро. Эти фразы? они тоже копипаста. А друг мой профессор смеется, шутить изволит, анкету мне свою прустову шлёт. Хорош? — говорит. Хорош! — говорю. А что делать? И он начинает свой антианглийский гон, — галковскоман же — я это понимаю, потому что он заводит разговор о Blur и роке. Понеслось, — думаю — значит. Кстати, я Blur помянул не случайно — это уже пошёл молотить — интересно (кому?), мне одному кажется, что они беспомощны на сцене? Студийные альбомы очень даже, но лайфы смотреть не могу. Он, Албарн, просто не умеет держаться. Клипы-то грамотные люди делали, в студии: инженеры (Фалеевы что ли?), звуковики. А как вышел, так себя показал. В этом отличие Британии от США, где рок очень честный (это его типичное «очень»), как в студии, так и на сцене (он американофил). Английская рок-сцена, при здравом (ой) анализе, мало отличается от российской. Выносит английский язык да грамотные звуковики (что за словечко!). Лайфы (пфф) неотличимы от мумийтроллевских. Американцы на этом фоне просто боги. Видно: это их, родное. Стихия. Как, в общем, и джаз (а это «в общем» к месту и нет он уже у меня украл). А итальянцы? Академические итальянцы, да? Почти как наши, россияне. Вроде всё ладно, а результат (от себя: академические итальянцы прекрасны, послушайте, например Франческони или Бруно Мадерна)? Я тебе, дружок, одно скажу: там, где начинается программность в музыке, там, где концепция перевешивает самое музыкальное, там уже ловить нечего (мысль Стравинского). Так, так! Вот, милый мой, «Струнный квартет II» Мортона Фелдмана. Там, почитай, кроме музыки-то и нет ничего. Квартет и квартет. А вещь-то великая. Так-то. Думаю, первый мир и отличен от второго наличием понятной всем высокой гуманитарной культуры, способной объединять. Производство универсального языка культуры — важнейшая человеческая задача. В стране может быть высокий уровень жизни, мощная промышленность и полная казна, но если там не снимают условного «Фарго»… Культура сейчас одна, потому что мир способен говорить лишь на её языке. Есть, конечно, интеллектуэли, кто может цитировать из эпохи барокко, находя себя в романтизме, в забытых народах и странах, в этом я вижу суть постмодернизма, основную его задачу, но производство новых общемировых языков пока происходит только в одной стране, и, к счастью, это не Англия. Я думаю про себя: какую же редкую чушь ты несёшь?! Слышал бы тебя твой кумир, философ и писатель Дмитрий Галковский! А он: в этом, кстати, и есть весь пафос американской миссии: опираясь на идеалы французских просветителей, через Эмерсона, Лонгфелло и Торо, дать миру единый, в будущем, возможно, роботический, язык, где человек снизу, да хоть и робот, сможет создать искусство, иметь право создать, хоть из окраины твоей, подлинно демократический язык. Потому что, скажем, Англия это, по сей день, мир, где все ориентированно вертикально, то есть, имеется сверхэлитарный Фернихоу (на деле, не такой уж элитарный) для лордов (или аутентичный Гендель как варьянт) и Blur для масс. И опять, и опять сам же себе возражает, ведет воображаемый диалог: можно ли, проживая в каморке, на окраине депрессивного российского городка, видя в окна «коробки под Ле Корбюзье», пребывая, по сути, в мире творений недо-Ксенакиса, создавать и проращивать изнутри, сквозь асфальт, сквозь навозную жижу, зерна поэзии иного сорта, нежели, скажем, рэп? Тихие песни, личностную лирическую культуру? У меня целый ворох вопросов, которые можно и нужно решать, как опавшие листья. Но прежде — ставить, ставить. Я не бравирую гениальностью, не ругаю новиопов, а лишь говорю, что у меня есть уникальный личностный опыт, который я получил, во многом, случайно, хотя, я не верю в случайность, в споре Булеза и Кейджа я занимаю позицию первого, моей заслуги тут нет, но пропадает он, зазря пропадает, и пропадёт, что обидно! А я даже группу создал «Интервью», мол, берите, пользуйтесь, спрашиваете, аналисты. Но нет, личностного, вопреки всем заверениям, тут не нужно, и личности не нужно. Личность — атавизм. И мимо, мимо, мимо идут и идут, всё ищут чего-то в тусклом свете третьестепенных картинных галерей. И я уж начал сам у себя интервью брать в этой группе. Неинтересно никому. А что, вот это интересно? Зачем я стал с ней? что меня в ней зацепило? Кажется, это такая загадка, разгадав которую, я приближусь к себе, еще один кирпич в стене индивидуации бравого Юнга. Помнишь, у Пруста в «Любови Свана»? его одержимость Одеттой? Я был одержим этой пустой, глупой и очень развязной женщиной, выслушивал истории её похождений, не спал ночей, а зачем? И хотелось бы, наверное, минимального признания, но да ладно, с другой стороны, ладно, ладно, прошло и пройдет. Продолжаю я работу, раздвигаю створки сна. В лес иду, за мной пехота: ель, берёза, дуб, сосна, вяз, — лесничий я, спокойно, заяц — клён, рябина, бук, лось — барон, могуч и строен — есть пришёл грибы из рук (Турнье пошел), из моих ладоней потных, тёплых — чая много пью — мятный чай, примятый полог: оду я пою жилью своему; напьюся чаю, кончу свой корявый стих и пойду да погуляю: погляжу на малых сих. И тут понял он, что я его на свою территорию вывел и там разбил. Он с Галковским своим хотя бы в Москве, да и брюки ему надеть не проблема. Или проблема? Не суди, да не судим. Всяк из нас по-своему блудный сын, вот что. И всё познаётся в сравнении — так говорю. Чувствую эту фразу, силу её, всеми порами. Беру. В ладони. Мну. А думаю сам о Москве, где не был уже десять лет. Москва — моя Америка, где не буду. В пригородах находятся сады (огороды), пригородные дачи, а также кладбища. Коменским начали, Коменским и закончим. Да, кстати, что вам известно о влиянии «Накануне» Тургенева на «Смерть в Венеции» Томаса Манна?