Морской бой страшен, когда огромные корабли, словно замки, сталкиваются своими клювами. Некачественный текст пишу я. Текст низкого качества, полный повторов, неточностей. Даже не оригинальный текст, наспех состряпанный, наскоро сбитый. Я пишу этот текст для количества. Этот текст вовсе не стоит читать. Наша жизнь есть дорога или распутье, подобное пифагоровой букве Y. Дайте поэзии, дайте стиха, пустите ток, пустите воду. В поисках времени шарю: крик, ночь. “Looking for satellites” в поисках жабы. Часы отмеривают время. Вставлю сюда фрагмент посторонний, пусть будет. Матинов прислал. Лягу на травы, примну их своею могучею плотью, ноги подъемлю и с шумом из груди воздухи извергну. Ноги обрушу затем я на теплую землю и грохот будет от этого слышен в далёких степях и предгорьях. После на брюхо возлягу, упрусь я ладонями в землю. Буду давить, от себя отторгая праматерь живого, сам поднимаясь и вновь опускаясь, как маятник, мерно. Потом покроется вскоре заморский костюм с начертаньем белых полос и с трилистником также, однако, упорный буду свой жим продолжать и вершить, и пока не свалюсь я в изнеможении, с матерной бранью, не кончу занятий. Далее тулово я оголю и особый надену род кимоно боевого для сильных мужей многомощных. Выйду на бой, на татами, взорвутся арены, со свистом. Будут меня боевые друзья подбодрять, причитая. Бабы горячие, мне обещать не забудут телеса. Груди свои вынимая из легкой одежи, и с воем их прижимая к стеклу запотевшей ограды тончайшей, что отделяет воителей, нас, от презренного плебса. Впрочем, все это да будет во время другое, теперь же, ноги подъемлю и вновь опущу, сокрушая растенья. Воздух со свистом исторгну из тулова, перевернувшись, землю толкая, и потом заморский костюм орошая… Дальше фрагмент про часы: автоматические часы считают даже ночное время вращением колёс, большее из которых тянется тяжестью, увлекая за собой другие колёса. Пальма парит над окном во двор, книги — любителям, позы — поэтам. В поисках времени голодаю: злой, злой. Вышел весной. Чаще всего человек просто накручивает себя. Бывает, впрочем, за него делает это среда. Первый случай со временем сливается со вторым, включается в работу социальное тело, эта удивительная ложноножка, атавизм насекомого мира, перекочевавший в человеческий улей. И вот, наконец, насекомый себя накрутил. Он теперь пестик, тычинка, трутень, самец, рабочий, колхозник, начальник, певец, учёный, художник, писатель, философ, наконец, гений, святой. А что дальше? Прекрасно показано Толстым в «Отце Сергии». Дальше человек либо играет свою роль уже до конца, либо ломает её, словно кокон, уходит. Собственно, только уходя, человек делается человеком. Уходя, по своей, разумеется, воле, вопреки социальному телу. Вы читаете некачественный текст Владимира Матинова, состряпанный наспех, сбитый наскоро, наобум. Человек это асоциальное животное, вот в чем секрет. Писатель должен замолчать, философ перестать философствовать. Но что же дальше? А дальше человек должен стать, собственно, человеком, придумать себя. Впрочем, я отвлекся. Итак, существо — назовем его человеком — чаще всего накручивает себя абсолютно некачественным плёвым текстом. Бывает, впрочем, за него делают это другие. Первый случай со временем сливается со вторым, вступает в игру социальное тело, этот насекомый нарост, так хорошо обыгранный Гоголем в «Носе». Нос и есть социальное тело. Но вот, нос на месте, а значит можно требовать и получать согласно определенному выше. Рабочему — рабочее, телеведущему — телеведущее, женскому — женское, мужскому — мужское, мне -моё. Забронзовел уже пластиковый текст мой, вознёсся пародией на самого себя. Вознёсся памятником самому себе, как ему кажется, а на деле-то памятник очередной социальной роли. А почему бы и нет? Удобно же. Я вот фотограф, профессионал. Но это ещё не стадия человека. Профессионализм это куколка насекомого. Рано или поздно её придётся разрушить, чтоб вылететь майским жуком, жующим усы. Разумеется, даже тогда ты останешься насекомым, однако, это явно лучше, чем ссохнуться в коконе, ставшим гробом. Все это сегодняшнее социальное копошение очень похоже на ситуацию в насекомом мире, когда куколку съели изнутри более мелкие твари. Впрочем, это слишком лестный вариант. Почему человек считается тупиковой ветвью эволюции? Социально он упростился против жука. И чаще всего накручивает себя сам. Или накручивают другие. Не обязательно другие — люди. Животное может сформировать человека, и даже вещь. Выпьет, положим, иной бутылку и — декламирует. А что декламирует? Да то, что сказали ему. Переваривает мысли чужие и фразы, выдаёт их потом за своё. Производит интеллектуальное удобрение, значит. Размазывает его по бумаге, по холсту, записывает на плёнку, вешает на стену потом, суёт нам под нос, жужжа. А мы говорим: искусство! А мы говорим: ах! И хлопаем дружно в ладоши. Как мухи. Да, я берусь утверждать, что «Ламарк» Мандельштама — о культуре, о том, что культура — структурно — насекомое, ракообразное дело. Дело моллюска, о чем прозревал и Берроуз. Жарит полуденный зной, пахнет поэмой, солнцем, весной. Страсти вещей простых: сел, съел. Льдов хризантемных дрейф, боль, наготу, наив. Мнимую, впрочем, наивность в шкаф затолкал, в шарф закатал. Снег ли идет, я ли? Закатилась головка щербатого сыра, да заморского сыра, да под русскую печь. Надо много написать, на большую статью. «Я сегодня банан, так что же?» — декламировал он, докуривая на бегу, спотыкаясь, бедолага, по пути на подмостки. Родной театр, жизнь моя — вдыхал, почти слёзно запах гримёрки, пока зеленоглазая подруга, смеясь искусственно, однако, натурально, как только актрисы умеют смеяться (этакий двойной смех), примеряла один за другим парики. Плохой, неряшливый текст, что хотите? Необязательный текст, прямо скажем. А ну и что, ну и пусть этот театр заброшен, и пускай отсырел уж давно реквизит, посмотри, посмотри, тут, в этой треснутой вазе хризантемы стоят, мило, мило, но, сколько ж им лет, сколько зим — только тронул — о, вот и все, los endos, finita, ashes to ashes. Они не хотели уходить, не хотели расходиться, эти двое. Она, судорожно, почти механически примеряющая парики один за другим, и он, называющий поименно всякую вещь, дивясь, но и радуясь, как мальчишка. Они не хотели, не хотели, не могли уйти, две куклы в заржавелой музыкальной шкатулке. «Весь мир — театр, а люди в нём — актёры» — так было выгравировано на ней. И пылилась она, шкатулка эта, на дачном чердаке, годами, десятилетиями, ненужная никому, как весь наш треклятый мир. И только однажды серьёзный смышленый мальчик прятался на чердаке, играя в прятки, и, позабытый всеми, вдруг обнаружил шкатулку и завёл механизм. Внутри что-то треснуло, и маленькая вселенная разлетелась винтиковым и пружинным дождём. Мальчик постоял там минуту, затем, заслышав призыв к столу, бросился вниз по скрипучим ступеням. Вечерело. Гости, введённые хозяином, мыли руки из рукомойника или кувшина над умывальником или тазом и вытирали их полотенцем. Затем они садились за стол на стулья. Распорядитель разрезывал кушанья и раздавал гостям. К жаркому подавался соус в чашечках. Виночерпий наливал напитки из кувшина, или кружки, — я подсматривал, отстоя от окна — или бутылки в бокалы и стаканы, — точно помню, что были стаканы — которые выставлялись в буфете, и подавал их хозяину пира, Агафону, который приглашал пить гостей.