А в 90-е годы Гном Иванович торговал компакт-дисками и музыкой на VHS. Закупал на Горбушке дискографиями Pink Floyd, Genesis, Yes, King Crimson, Gentle Giant, Emerson, Lake & Palmer, David Bowie и многих других, включая знаменитый Live at Pompeii и Delicate Sound of Thunder на вышеупомянутых VHS. Торговля шла спорко, тем паче, что сам Гном Иванович музыку свою уважал, расширяя репертуар в сторону любимого джаза, приучая понемногу жителей городка к Miles Davis, John Coltrane, Bill Evans, Dave Brubeck и проч., вовсе не торгуя попсой и набирающим силу шансоном, которые, впрочем, не сильно обиделись, оккупируя многочисленные музыкальные палатки, а, проще говоря, ларьки, этот краеугольный камень экономики легендарного десятилетия. Итак, Гном Иванович занял нишу в одном из городских комков, а вместе с тем и в музыкальной индустрии, рос на дрожжах и буквально за пару лет возвысился на этаж, сняв даже целый отсек в магазине, а чуть погодя и весь зал. Рассвет Гнома Ивановича пришелся на 1996 год, когда у нему приходили практически все городские студенты-гуманитарии, да и большинство технарей, да и старших школьников, в поисках клёвого джаза либо ремастера Wish You Were Here. У тому времени Гном Иванович успел купить себе новую квартиру в центре, съездить пару раз на отдых в Испанию, обзавестись молодой любовницей. Машины Гном Иванович не водил. Зато приобрел себе потрясающую Hi-End систему, лучшую в городе, пополняя, походя, коллекцию дисков. Впрочем, Earthling от Боуи его разочаровал, как и свежие творения Планта. Гном Иванович предпочитал старый добрый джаз и рок-классику 70-х. В общем, речь в этом рассказе пойдет не о Гноме Ивановиче, но о брате его, Клопе Ивановиче. Как и брат, Клоп Иванович происходил из старого советского рода, будучи чьим-то двоюродным дядей, а потому не особенно дергался, выбирая места потеплее и поволосатей. Впрочем, Клоп Иванович, в отличие от брата, щелил (пока брат успешно шакалил), а потому проживал всё ещё в старой их сталинке с барельефом Гиббона Ивановича на фасаде, впрочем, особо не жалуясь, читая своего Кастанеду да Майринка, углубляясь, для самого себя не особо заметно, в дебри мамлеевщины и в прочий «чаек под крики чаек», как шутил его брат, Гном Иванович, имея ввиду вообще-то песню King Crimson с альбома Discipline. В общем, начало братскому рассинхрону было положено, думаю, году в 1992, года, когда один брат купил «Путешествие в Исктлан», а другой совершил первый рейд на ДК Горбунова.

Надо сказать, что у Гнома Ивановича имелся темный двойник, собственно, der Doppelgänger, которого, кстати, звали тоже Гном Иванович. Второй Гном Иванович провел 90-е в одной из средних школ города, где первый Гном Иванович продавал компакт-диски King Crimson. Оставив квартиру бывшей жене с детьми, второй Гном Иванович через знакомого, Карпа Сергеевича, о котором отдельно, снял за гроши себе место в одном из подсобных помещений школы, где и жил, вполне сносно разместившись на пропахшем потом и прочими выделениями учеников физкультурном мате, в окружении старых стульев и парт, вёдер и ссаных тряпок. Второй Гном Иванович не был врагом бутылки, предпочитая болгарское полусухое, впрочем, не перегибая палки, не упиваясь сверх меры, сохраняя способность читать. Из старой своей коммуналки забрал он лишь пару рубах, электробритву да чайник, а ещё, разумеется, чемодан полный книг, среди которых был и Алистер Кроули, и Артур Макен, и упомянутый ранее Густав Майринк, и Карлос Кастанеда, и Джон Лилли, и баба Рам Дасс, и Жак Бержье, и Луи Повель, и Леонид Андреев, и Карл Густав Юнг, и Герман Гессе, и Умберто Эко, в ту пору автор лишь двух романов, и Мэнли Палмер Холл, и Дмитрий Мережковский, и Станислав Гроф, и Олдос Хаксли, и Роберт Антон Уилсон, и Григорий Дьяченко, и Уильям Блейк, и Хулио Кортасар. Помимо этого второй Гном Иванович раздобыл через Карпа Сергеевича и двухкассетный магнитофон, по ночам, выполняя, кстати, обязанности школьного сторожа, пугал окрестных ворон через окно звуками Led Zeppelin и ранних Deep Purple, предпочитая безымянный альбом 1969 года, а равно и концертом Pink Floyd, купленным, как вы уже можете догадаться, у первого Гнома Ивановича, который как раз наладил у себя продажу хромдиоксидных кассет, записывая их самолично на собственной аппаратуре. Кассеты первого Гнома Ивановича стоили вдвое дороже ларечных, но оправдывали каждый вложенный рубль, о чем второй Гном Иванович, разумеется, не мог не знать. Важно, кстати, отметить, что со временем слава о странном стороже, втором Гноме Ивановиче, стала распространяться по городу и даже вышла за пределы оного. Поговаривали даже, что в школьную каморку второго Гнома Ивановича время от времени наведывался некто из подпольной Москвы. Так или иначе, доподлинно стало известно, что ко второму Гному Ивановичу по крайней мере с 1995 года начал ходить никто иной, как Клоп Иванович, брат Гнома Ивановича первого, который, по правде сказать, к тому времени окончательно уже перешел на джаз.

Несколько слов следует сказать и о Карпе Сергеевиче. Он, как читатель уже, кажется, мог догадаться, был кем-то вроде ключника в городе, где жил и Гном Иванович, и его темный двойник. Город этот находился (да и находится ныне) близ Москвы, впрочем, об этом отдельно. Карп Сергеевич был тот человек, дядя которого, Ондатр Сергеевич, известен нам по «Линии Ондатра» и другим, в общем-то, вполне достоверным произведениям. Карп Сергеевич, если охарактеризовать его парою слов, был человек, который делал дела. Не случаен вовсе был его пост, его место ключника в городе, где происходили события, не случайно и смотрел он за обоими Гномами Ивановичами, где надо, совсем незаметно, поправляя обоих. Не особенно погрешу против истины, предположив, что Карп Сергеевич не просто пристроил второго Гнома Ивановича в школу на жительство, но и внушил ему эту идею, а ранее рассорил его с женою, а уже в школе подложил номера журнала «Пентхаус», буквально вынудив второго Гнома Ивановича украдкою маструбировать на пропавших школьными выделениями старых матах. Карп Сергеевич, говоря по-простому, был человек из людей, из тех, кого имел ввиду покойный мистик Евгений Всеволодович Головин, давая ответ на вопрос: а кто, собственно, находится надо всею советскою иерархией от инженеров до южинских. А ведь, сказать по правде, именно Карп Сергеевич и внедрил в своё время Ондатра Сергеевича в Москву, поселил его в уютной арбатской квартирке, подкинул пластинки Орфа и театральный бинокль. В общем, Карп Сергеевич в 90-е годы много работал, чтоб создать силовое поле, проходящее от первого Гнома Ивановича ко второму, выбрав к качестве проводника, своего рода Гермеса, Клопа Ивановича, походя наладив и хождение книг, и интерес к прогрессивному року. Карп Сергеевич, этот опытнейший паук, плел свою метафизическую паутину, с лёгкостью выходя за все рамки, свойственные человеку. Плел он ее с одной единственной целью: выйти на сокрытого до поры и до времени Царя Мира, так хорошо описанного Геноном. Царь Мира, впрочем, хорошо Карпа Сергеевича понимал, и знал, наблюдая лично, и играл с ним в особый род шахмат, в некую увлекательную игру, фигурами в которой и были упомянутые выше, и многие другие, неупомянутые, разумеется, персонажи. И Карп Сергеевич, разумеется, тоже знал о Царе, видел его вблизи, говорил с ним. В сущности, вся эквилибристика мастеров (или людей) сводилась именно что к игре, к уловкам, к намёкам, к знакам. Царь Мира попросту играл такового, равно и Карп Сергеевич, скажем, играл Царя Антимира. Впрочем, и это неважно. Кстати, позволим себе ещё отойти на минуту от основного рассказа, в городе том совершенно намеренно существовала арт-группа «Неважно», прославившаяся в узких кругах своими перформансами. И группа была тоже частью картины, частью, скажем так, условной доски. Впрочем, все вышесказанное, как уже было замечено, лишь присказка, призванная обрисовать ситуацию, наметить вовсе пунктиром, опуская намеренно множество имен и деталей, территорию, в которой жил и работал наш главный герой, собственно, Клоп Иванович. Но об этом уж как-нибудь в другой раз.

Сом Сколопендрович обожал спорить о научном знании, будучи подлинно энциклопедический человек (действие происходило в досетевую эпоху). Его настольным автором в те годы был Дуглас Хофштадтер, имя коего Сом произносил по-кошерному, через "а". Впрочем, Сом Сколопендрович, помимо того, не гнушался и физического, обожая до кошачьего урчания отжиматься от пола на пальцах и кулаках (попеременно). Часто Сом Сколопендрович развлекался с супругой, Белкой Крокодиловной, запирая ее в туалете снаружи (пришпандорив для данной цели увесистый внешний замок) и заставляя, уподобляясь Гёделю или Шрёдингеру, угадывать умозрительно: на пальцах отжимается в данный момент или на кулаках её супруг? Если Белка угадывала позицию, Сом Сколопендрович вскакивал, отворял и брал её там же, на кафеле, словно медузу. Если же ошибалась, делал новый подход, доходя до пяти сотен, исступленно дыша. Впрочем, вернёмся к научному знанию, которое Сом Сколопендрович — sic! — уважал беспредельно, будучи, между делом, деканом одного, скажем так, небезызвестного факультета, а спустя несколько лет после описываемых событий, даже ректором, всецело неся науку в массы. К тому времени интернет уже вполне распространился по миру, и Сом Сколопендрович, как говорится, делал дела.

А ночью, после сладкого чая, Close to the Edge и журнала «Пентхаус», посреди старой мебели, матов и ссаных тряпок, Гному Иванычу снились душистые сны о русском лесе и о женщинах в русском лесу. Женщин, как водится, было две: хичкоковская блондинка с голубыми глазами и брюнетка с карими а-ля Сабрина Ферилли. Утром Гном Иваныч сверялся с журналом, рационально полагая, что образы приходят оттуда (кроме журнала и Кастанеды ничего не читал, а телевизора в школе не было). Но, нет, в журнале женщины были типологически другие: рыжая boule de suif и русая lolita. Ночные же, странные, из русского леса, надолго пленили его. Днем он подолгу бродил, голодный и грязный, по городу, отыскивая своих ночных женщин из леса. Но все было тщетно. Интернета, как мы говорили в прежней главе, еще не случилось.

Ночные собрания в школе у Гнома Ивановича, проходившие под патронажем Карпа Сергеевича, привлекали массу интересных людей. Среди тех, кто заглядывал на огонек — Caravan и Yes послушать, Луи Повеля обсудить — был и широко известный в узких кругах балканский философ с местного факультета, Ефим Петрович, который, помимо прочего, прославился тем, что жил натурально в ванной, утвердив оную в одном из многочисленных и пустых кабинетов философского факультета. Ефим Петрович был человеком-легендой, известным, кстати, не только своей философией, о смысле которой отдельно, но и богатейшей в городе коллекцией винила и джаза на оном. Надо сказать, что именно Ефим Петрович приучал любителей британского прога 70-х к Майлзу Дэвису и Оркестру Сан Ра, приучал, впрочем, не просто, но по заданию Карпа Сергеевича. К слову, на вышеупомянутых школьных посиделках, с подачи известного нам Клопа Ивановича, достославный Ефим Петрович, ученик самого Профессора, имени коего мы не называем тут, а, также, соратник доцента Иеремии Хоника, сам, впрочем, доцент, получил говорящее прозвище White Dove. Возможно, ввиду своей седины и увлечения входящим в моду birdwatching.

«Пентхаус» (оставленные Карпом Сергеевичем номера) всё больше беспокоил второго — школьного — Гнома Ивановича. Он прочитал их, как говорится, от корки до корки, ночью, заваривая крепчайший чаёк под крики ночных беспокойных чаек, выпестовывающих птенцов в соседнем со школой дворе. Особенно поразил его британский актер Дирк Богард, интервью с которым было помещено в один из номеров. Оговоримся, кстати, что читал Гном Иванович по-английски сносно вполне. Балканский философ Петрович принес Гному Ивановичу даже ксерокопию набоковской «Ады», убеждая ошалелого спросонья художника — второй Гном Иванович к тому времени уже навострился писать маслом эротические картины for sale — в возможности перевода. Впрочем, возможность сию Гном Иванович прозорливо отмёл: глумливый философ имел гнусное намерение перевод Гнома Ивановича себе приписать (о планах на то, между прочим, делился с подельником, Борисом Львовичем, философом-косоваром, о котором отдельно). Впрочем, вернёмся к журналу: Гном Иванович от нечего делать стал развлекать себя контент-анализом оного. В один из почти совсем уже летних, очерченных начерно выше, вишневых — пусть так! — вечеров, Гном Иванович с первым Гномом Ивановичем, торговцем арт-роком, затарившись квасом, и охотничьими колбасками, и заметным пуком зеленого лука, и брынзой, и лавашем, и чем-нибудь к чаю (первый Гном Иванович — тогда уже старик — так и сказал: положи туда что-нибудь к чаю, имея ввиду продуктовый пакет), и собственно чаем, ароматным вишней (потому и вишневым был вечер), пробирались сквозь испещренный водою асфальт к пустеющей школе, готовиться к предстоящему торжеству: у Карпа Сергеевича был юбилей. А на продуктовом пакете был оттиск обложки четвертого лонгплея Roxy Music, собственно, “Country Life”. Практика печатать обложки рок-альбомов на пакеты была актуальна ещё в те благодатные годы. Гном Иванович лично выбрал аутентичный пакет (пакета с King Crimson в тот раз в магазине, к сожалению, не оказалось), чтобы после застолья наклеить его над лежанкой на просроченный клей ПВА, обнаруженный однажды, после прослушивания “Country Life”, в заброшенной школьной подсобке.

Второй Гном Иванович, как читатель уже мог догадаться, очень любил группу Yes. Без преувеличения можно сказать, что Yes была любимой группой Гнома Ивановича. Он остро — и умственно, и телом — ощущал мощный эротизм музыки этой группы: казалось, на струнах и клавишах там играет бригада накокаиненных амуров и фавнов с самим Дионисием во главе. Особенно сильно любил Гном Иванович The Yes Album 1971 года, ещё без Уэйкмана, зато уже с Бруфордом и блестящими находками Хау. Открывающая альбом Yours Is No Disgrace поражала Гнома Ивановича своим тугим, как эрекция басом, а Starship Trooper захватывала оргазматическими волнами ближе к финалу, заставляя терять своё Я. Однажды Гном Иванович поделился неожиданными и нежданными вовсе от музыки иерофаниями с Карпом Сергеевичем, сидя в темном (электричество вечером в школе ввиду 90-х годов отрубали) актовом зале вокруг ленинских бюстов различных цветов и размеров (от спичечного до двухметрового), за круглым столом, за бутылкой портвейна. Карп Сергеевич высказал своё «ба», проспался в кладовке да и привел на следующий вечер в школу самого Профессора, специалиста по дионисьим делам. Профессор был тогда ещё относительно молод, а потому интересовался не только лишь женским полом, увлекаясь и музыкой, и — даже! — кино. Он притащил из вузовских запасников японский кинопроектор и достал где-то сносную копию «Смерти в Венеции», которую той же ночью и посмотрели, транслируя на пожелтелую простыню, в составе обоих Гномов Ивановичей, Ефима Петровича, Бориса Львовича, Карпа Сергеевича, Сома Сколопендровича, Клопа Ивановича, Иеремии Хоника и Профессора, а, также, и пары других человек из людей, кого называть нельзя. Так или иначе, с того дня, можно сказать, и начала свою подпольную деятельность ТА САМАЯ организация, о которой миколог Викентий Витольдович Грибанов, между прочим, написал свою первую книгу, известную в самом узком кругу. Мы же заканчиваем своё изложение под звуки той самой тягучей оргазменной музыки с любимого Гномом Ивановичем альбома группы Yes.

Я не помню, кто и когда принес в школьное обиталище второго Гнома Ивановича ТОТ ДИСК и поставил. Помню лишь, что коридоры в той школе были большие, кажется, по крайней мере, двухсотметровые коридоры. И окна, бесконечные окна, зияющие рты в ночи. Ещё раньше, когда мы с Гномом Ивановичем пили чай, он сказал мне, косясь на текущий на блюдце доступный ещё камамбер, ворочая позолоченной ложкой в подслащенной гуще, заставляя ошмётки и без того облапленного ветошью света плясать на облупившемся потолке: знаете, я современной музыки страшусь, бегу ее разрушающей энергетики. И вот — побежал, понёсся Гном Иванович от окна до другого окна, запархал по гулким коридорам. И сыпались кирпичи, и дыбилась краска, и чадило до самых небес. А потом стало темно. И пришли остальные. Но второго Гнома Ивановича с ними не было.

Случилось, что зашёл в школьную обитель второго Гнома Ивановича один из тех, кого не называем. Тот (чей габитус отсылал скорее к богу Ра), дожидаясь душистого чая, заботливо производимого Гномом Ивановичем, перелистывал любимые компакт-диски последнего, уютно стоявшие на самодельной полке.

— Так, что у Вас там? Yes Album, Animals, Selling England by the Pound, Living in the Past, The Rise and Fall, Lark’s Tongues…good, very good… damn good. оh! Гном Иваныч, Гном Иваныч… Знаете ли Вы, какой тут у Вас нехороший расклад получился?

Гном Иванович лишь молча пожал плечами, исхитряясь нарезать тонкими дольками толстокожий лимон with little help from тупого ножа. Тот продолжал:

— В Вашу коллекцию шальных бриллиантов затесался real crazy alien. Опаснейший, надо сказать, чужак: The Fool из колоды Таро. Вы, разумеется, понимаете, о чем идёт речь?

Тот, который был похож на Ра, крутил в руках красный фирменный диск с рыбоголовым фриком на обложке.

— Сказать по правде, я этого диска ещё не слушал.

Тот, который был похож на Ра, дернулся, будто ударенный током:

— Blast! Это гораздо хуже, мой дорогой бедный друг! Но кто дал Вам сей компакт-диск? Чей разум оказался способен на столь изощрённое злодеяние?

— Разумеется, Гном Иванович, из магазина. Он был тут намедни. Мы, честно признаюсь, выпили. Он вытащил диск: вот, говорит, первопресс, зацени.

Тот помрачнел.

Сели за чай.

— Видите ли, — вдруг сказал помрачневший Тот — иное часто приходит к нам в самом незначительном виде. Знаете, мелочь какая-то, crazy little thing. Нам, находящимся на высоте могущества, наивно кажется, что ничего страшного в этом нет. И правда: как может лёгкий ветерок от крыльев бабочки поколебать монолит из бетона и стали? Что способно поколебать нас, полных могущества (mighty), силы (power)? Однако, все мы должны держать в уме историю пророка Илии.

— Боюсь, я Вас не вполне понимаю, учитель.

— Тем хуже, мой бедный друг. Впрочем, выпейте ещё чаю.

Помимо ранних Yes школьный Гном Иванович закономерно очень любил волновый King Crimson. Тут часто случались у него трения с приходящим пятнично на стихийные школьные симпозиумы «на конях» (в спортзале) Сомом Сколопендровичем, который тоже King Crimson любил, но другой, канонический, синфилдовский. Иной живописец, окажись он в те благословенные времена в полуночной школе, имел бы шанс увековечить этих двоих под тусклым зеленым торшером в окружении спортивного инвентаря, распивающих добытый несусветным способом Амаретто и рассуждающих о творениях Роберта Фриппа. «Позвольте — кипятился Сом Сколопендрович — как можно сравнивать глубочайшую эзотерическую лирику Синфилда, эти воздушные аранжировки, которые мы слышим в «Посейдоне» и особенно в любимейших мною «Островах», эту почти фри-джазовую свободу с тем…» — тут инициативу перехватывал Гном Иванович: «…с тем густым экспрессивным рисунком великой «Епитимии», замешанной на яванских гамеланах, экспериментах Стива Райха и Брайана Ино, где тексты — гениальные по своей лаконичности — отсылают то к Берроузу, то к Кроули, то к Витгенштейну…». Да, глубокоуважаемый читатель сих разрозненных фрагментов, как вы могли уже догадаться, в данном споре автор всецело на стороне школьного Гнома Ивановича, любимейшего ученика почившего в бозе доцента Иеремии, о котором отдельно и позже. А друзья, между тем, дискутировали порой до зари, подкрепляя сентенции примерами из дискографии группы, которая, почти целиком, на хромдиоксидных кассетах, имелась в школьной сторожке, как и приснопамятный двухкассетник Sony. Окрестных ворон пробуждал до утра то вой истеричной гитары Белью, то рев органа Макдональда, то утробный бас Грега Лейка, впрочем, под утро, друзья неприменно мирились, завершая симпозиум компромиссной Starless с любимого обоими альбома Red. Сом Сколопендрович заваривал крепчайший кофе и ехал на службу в Контору, а Гном Иванович забивался в сторожку, окуклившись в старых матрасах и ветоши, засыпая под шум в голове и отдаленное (delicate sound) щебетание первой смены.

Любимой игрой эзотерического подполья, обосновавшегося в школе, где сторожил Гном Иванович, был т.н. обмен персонами (иногда называли эту игру просто «наоборот», в память о Гюисмансе). Друзья садились по кругу в спортзале и крутили простую юлу, выбирая пары. Потом обменивались ролями. Скажем, раз, выпал обмен между Гномом Ивановичем и Сомом Сколопендровичем, и последний, вместо того, чтоб идти в контору, окуклился в школьную ветошь, а первый, переодевшись в пришедшийся впору костюм последнего, отправился на службу, в Контору. Дело было, надо сказать, в благословенные 90-е годы, когда ни карточек, ни электронных печатей, ни прочих сортов ID не существовало в природе, а в паспорт никто не смотрел, потому Гном Иванович мог с лёгкостью заниматься делами Сома Сколопендровича безо всяких помех. Хуже обстояли дела на семейном фронте, ибо Сом Сколопендрович был удачно женат на шикарного вида блондинке гораздо моложе себя, которую непросто было убедить, что сегодня Гном Иванович это Сом Сколопендрович (и наоборот), впрочем, данные перипетии мы оставляем за кадром нашего повествования. Важно лишь то, что посредством данной игры члены кружка (или школы) накрепко сплачивались, постепенно размывая до полного исчезновения ветхие одежды своих социальных идентичностей, походя подготавливая себя для т.н. «практической деконструкции» в соответствии с заветами доцента Иеремии.

Карп Сергеевич выступал со стихами в одном из столичных клубов, имея успех. Стихов Карп не писал, а писал их наш старый знакомец, Гном Иванович, после пьянства под The Division Bell и A Momentary Lapse of Reason на школьных матах, а после продавал кому ни попадя (включая знаменитых) свои эксперименты, лирику и проч. Карп Сергеевич, прознав об этом, заключил с Гномом Ивановичем негласный договор, чтобы новоявленный поэт писал только для Карпа Сергеевича. Стихов Гном Иванович писал много. Там были и дурные стихи, не вполне аккуратные ямбы про всё на свете, были острые вирши на злобу дня, были и метафизические откровения космического масштаба, колеблющие треножник поэтов Озерной школы и самого Уильяма Блейка. Предприимчивый Карп Сергеевич наладил своего рода комбинат, дифференцируя стихотворный продукт Гнома Ивановича по трем потокам. Проходные стихи первой группы он с аншлагом читал в клубах обеих столиц, а так же издавал под собственным именем при содействии ряда культурно-просветительских организаций под овации критиков. Злободневные стихи второй группы он продавал в газеты, журналы, а так же топовым блогерам, журналистам, писателям и поэтам, которые подписывали их, поддерживая капризный огонь славы. Гениальные стихи третьей — наиболее малочисленной — группы Карп Сергеевич прятал под спуд. Вернее, не так, чтобы вовсе прятал, он всё же читал их порою, вынимая из сейфа с деньгами и прочими ценностями. Читал сам себе, близким друзьям. Однако же, не делая ксерокопий, и варьируя слушателей таким образом, чтобы ни один из них не слышал одного и того же стихотворения дважды, минимизируя таким образом шанс, что те будут заучены наизусть. Кроме того, выбирал из друзей лишь далеких от поэтических дел. Вообще — тут мы переходим к главному — Карп Сергеевич давно уже имел и других доноров, кроме Гнома Ивановича. Скажем, некий Жук Петрович, таким же образом писал для сейфа Карпа Сергеевича картины, а Выхухоль Борисович создавал крайне оригинальные концепты (автор здесь делает тонкий намек на Делёза, согласно которому философ есть тот, кто производит концепты) сущего и бытия. Кроме того, на Карпа Сергеевича работали Грач Иосифович, Бобр Евгеньевич, Муха Михайловна, упомянутый нами ранее Сом Сколопендрович, а также, буквально все представители так называемого «школьного подполья» из тех, кто ходил (да хоть бы и однажды бывал) на школьных собраниях у Гнома Ивановича. Именно для привлечения подобных лиц Карп Сергеевич снабдил Гнома Ивановича богатой коллекцией арт-рока и фри-джаза на хромдиоксидных кассетах, купил ему полупрофессиональный двухкассетный магнитофон Сони с акустическими системами в 40 вт, а чуть позже, с разрешения завхоза школы, Газели Суяровны, обустроил в актовом зале миниатюрный ночной кинозал, куда собирал для просмотра шедевров Висконти людей исключительно творческих, прибавляя к оным и нескольких подговоренных красоток, разбрасывая походя по залу антикварные — аутентичные — номера Playboy и Penthouse 70-х годов. Словом, Карп Сергеевич создавал культурную среду, собирая сливки. Впрочем, дело всё было в грибах. Но об этом особо, отдельно.

Среди «школьных» отдельно следует упомянуть Нейлона Георгиевича. Это был слегка полноватый — кряжистый, можно сказать — мужчина сорока двух лет, любитель — совершенно неожиданно — пост-панка и британской новой волны. А неожиданно потому, что habitus и возраст (дело происходило, кажется, в 1995 году) Нейлона Георгиевича выдавал в нем скорее любителя хард-рока в манере Black Sabbath и AC/DC, нежели почитателя Марка Алмонда, The Cure и Joy Division.

Как бы то ни было, Нейлон Георгиевич вошел в компанию путем «волновых» King Crimson — он ожидаемо уважал Белью и даже Фриппа за их работу в Talking Heads и за альбомы Малинового Короля 1981-1984 годов. Сначала, впрочем, он явился на кинопоказ «Идентификации женщины» в ночную школу. Затем принес кассеты: всё тот же Discipline, чуть позже Disintegration. Этот невероятно плотный по звуку, будто бы состоящий из стекловаты, поролона и пластика, альбом неведанной доселе группы крайне по душе пришелся поэту Гному Ивановичу, который стал помаленьку вникать в благодатную тему, отставляя на задний план еще недавно столь любимых Genesis, Pink Floyd и Yes.

После Disintegration на хромдиоксиде (кассета была как никогда под стать записанному на ней материалу и даже пахла как надо) была виниловая Pornography у Нейлона Георгиевича на дому, а затем Joy Division (оба альбома, конечно), Siouxsie and the Banshees, Wire, Public Image Ltd, Devo, Joy Division, Talking Heads, the Pop Group, Gang of Four, Throbbing Gristle и Contortions. Всё было бы хорошо, но случилось непоправимое (для нашего героя, Карпа Сергеевича, разумеется): Гном Иванович вдруг перестал писать стихи. «Под The Division Bell он писал, а под Juju не писал» — говорил сам в себе Карп Сергеевич (памятуя о батаевской «Внутренней жизни» он активно вел ее day after day), выбивая трубку в цветочный горшок, как досточтимый доцент Иеремия Хоник (ныне, увы, покойный). Впрочем, в основе внутренней жизни Карпа Сергеевича был дедуктивный метод близкой ему духовно британской аналитической философии, а потому он дознался скоро, что Нейлон Георгиевич не случайный вовсе человек на «школьных» собраниях, и вовсе не случайно не похож его habitus на habitus истинного любителя The Cure. В общем, опуская сложноустроенную механику расследования, мы вправе выдать вывод оного, состоявший в том, что Нейлон Георгиевич бы «засланный казачок». Тут, впрочем, пошли и грибы.

Летом Гном Иванович часто спал на лавке в школьном дворе. Случалось, шел дождь, как сейчас, и Гном Иванович, фыркая, словно морж, отирая усы, просыпался, подставляя ницшеанское лицо свое разгулявшемуся не на шутку дождю. Он смотрел в небо, откуда приходили капли, даже не пытаясь курить, вернее, пытался когда-то, но смеясь, отбрасывал мокрую сигарету в кусты, к вящей злобе школьного дворника, коим сам же Гном Иванович и был. Случалось оно так. Гном Иванович хохотал и кидал в небо мокрые сигареты, а потом, окончательно придушив Морфея, шел в школу, в душ. Обделав туалетные дела, поправив усики, к примеру, Гном Иванович переобувался в дворника en mouvement или, если хотите, on the run, и шел, как это заведено у дворников, убирать школьный двор. Там были окурки. Гном Иванович матерился на сорящих хулиганов, вовсе запамятовав, что окурков, вернее, вполне себе полных еще сигарет, причиной являлся он сам. Почему так случалось? Как вам сказать. Думаю, дело в свойственном каждому, пусть даже гению, «слепом пятне». Гном Иванович вел интенсивную жизнь, пускай даже внутреннюю (хоть по Батаю, хоть по Паисию Величковскому), часто меняя, при том, социальные роли. А как вы думали? Вот он сторож, вот дворник, вот поэт, а ночью, когда придет Карп Сергеевич и другие, держатель салона, что ваш Иванов. Как бы то ни было, сигареты свои Гном Иванович отказывался признавать, тем более, что носил их в спецовке, в которой спал, и курил исключительно в ней, а принимал дорогих господ в терракотовом халате, и тогда уже курил трубку. Где ему было помнить о том, что он, помимо прочего, еще и сторож, и дворник, и деклассированный элемент, и плешивый толстяк сильно за сорок, и чингачгук большой змей, и крупнейший отечественный, быть может, философ. Да, пути отечественной философии сугубо неисповедимы.

Заходил в эту самую школу, бывало, и Бобр Дмитриевич, да редко, по правде говоря, заходил. Бобр Дмитриевич был особенно жаден до денег и всегда даже трясся брюшком как глубоководная жаба, когда речь о деньгах заходила. Трясся и делался липким каким-то, глумливо щурясь в чашечку чая, облизываясь и разом поправляя очки. Вся его жизнь состояла в том, чтобы обследовать улицу, город, страну, целый мир (с наступлением эры мировой паутины), с целью выявления т.н. «лакомых случаев» (так выражался сам Бобр Дмитриевич), с последующей их «разработкой». Через Карпа Сергеевича узнал он о школьных собраниях ночных у Гнома Ивановича под арт-рок и свободный джаз, и пришел, кажется, дважды. Первое время представился, щупал всё, до чего мог дотянуться, смотрел на людей осторожно, пробуя кто каков. После, на втором уже собрании, Бобр Дмитриевич сделал Карпу Сергеевичу (отчего-то посчитав того своим бобровым умом в качестве главного) странное предложение. Оно состояло в том, чтобы поместить в местной газете объявление о сборах этих школьных ночных, делать больше кинопоказов, переходя от «Смерти в Венеции» через «Последнее танго в Париже» к «Эммануэли» и картинам вроде «9 ½ недель». Взымать, разумеется, некую мзду (умеренную, но регулярную) с посетителей со стороны, а потом уж, как дело пойдет, открыть на базе школы нечто вроде «рекреационного помещения» (так выразился сам Бобр Дмитриевич). Проще говоря, открыть «массажный салон» (словосочетание столь популярное в описываемые нами девяностые годы), пригласив образованных женщин, возможно, студенток гуманитарного толка или молодых преподавателей женского тоже пола. Говоря еще проще, Бобр Дмитриевич предложил школьным открыть бордель.

Несколько слов надо сказать о самом Бобре Дмитриевиче. Это был бледный, дебелый, но кряжистый, низкорослый мужчина в возрасте сильно за сорок, довольно плешивый, носящий очки и некоторое подобие усов, переходящих в эспаньолку. Одет он бывал в мышиного цвета свитер крупной вязки, черные джинсы и укороченный кремовый плащ (дело было то ли осенью, то ли ранней весной). Говорил обстоятельно, медленно, часто не к месту острил. Отчего-то не любил африканцев. А, впрочем, и вовсе был шовинист. Раз Гном Иванович поставил кассету с великим альбомом Марвина Гэя «What’s Going On». На второй или третьей минуте Бобр Дмитриевич позволил себе достаточно сальную шутку. Собравшиеся промолчали. Повисла неловкая пауза. Впрочем, кассету за чаем дослушали. Потом, кто курил, курили сигары. Потом разошлись. Больше Бобр Дмитриевич школьных собраний не посещал. Стал успевающим бизнесменом. Уехал в Москву.

Однажды Гном Иванович лежал ничком на старом мате, а вокруг него было темно. Накануне Гном Иванович пил вино. Карп Сергеевич приходил в гости, в школу, с парой бутылок барберы. Было их тогда трое, кроме этих двоих еще Еж Викторович, из совсем уже глубокого подполья. Но Карп с Ежом ушли под звуки Hobo Chang Ba, чуть за полночь, а Гном Иванович тупо лег и заспал. Однако, вскоре проснулся, ухватив вдруг важнейшую мысль. Гном Иванович вдруг понял Америку. Вообще, Америку Гном Иванович любил и так. И дело тут вовсе не в том, что на дворе были пресловутые 90-е годы. Сегодня принято думать, что 90-е годы в России были, что называется, проамериканскими. Но это не так. Окинув трезвым взором информационное пространство 90-х годов, субъект познания мог бы отметить себе, как мало в этом пространстве было артефактов собственно американской культуры. Ну, были, конечно, грандж и трэш-металл, был Тарантино да по телевизору время от времени показывали «Твин Пикс» и «Секретные материалы». Однако, в целом, 90-е годы в России были эпохой Rule, Britannia. Чего там только не было британского в информационном поле 90-х. Тут вам и брит-поп (Pulp, Oasis, Blur) из каждого утюга, из каждой торговой палатки буквально. И «старички» арт-рокеры (Pink Floyd, Genesis, Yes). И старички хард-рокеры на любой вкус от (Led Zeppelin до ранних Queen). И всяческая электронщина (Prodigy, Massive Attack). И навязчивый поп Spice Girls и Erasure. Стандарты красоты задавали британские топ-модели от Наоми Кэмпбелл до Кейт Мосс. Моду диктовали Александр Маккуин и Вивьен Вествуд (тут англичан теснили слегка итальянцы). И даже сырой российский кинематограф выбрал себе в идеалы не Линча и Тарантино, но Гая Ричи. Однако, Америка, конечно, была. Напившийся вина Гном Иванович видел Америку как крепкозадую статную загорелую белозубую блондинку лет двадцати, с игривым, почти хулиганским выражением на лице. Эта блондинка казалась Гному Ивановичу очень хорошей, открытой, свободной и справедливой. Она училась в Беркли на психолога, подрабатывала съемками в гонзо-порно, курила травку по выходным со своим бородатым бойфрендом, валяясь на Венис Бич в пять утра, пока он, Гном Иванович, засыпал в сонных липких объятиях полоумной шепелявой старушенции-англичанки, подсадившей русского Иванушку-дурочка на низкокачественный китайский опий. Впрочем, все эти иерофании посещали запутавшийся разум Гнома Ивановича (в котором, будем честны, наконец-то, друг с другом, изрядно покопался с паяльником наш старый знакомый, Карп Сергеевич) ещё загодя до того, как он понял Америку. Об этом, впрочем, отдельно и позже.