Красота. Случай Сократа.

Ошибочно противопоставлять красоту уродству. Красота всегда противостоит норме, в то время, как уродство есть недораскрытая, недоразвитая красота. Часто мы замечаем, как малейшее изменение красивых черт, например, лица, создает уродство, но верно и обратное: малейший толчок способен раскрыть красоту в уродливом, однако, вовсе не так просто сыскать ее в нормальном. Если провести грубую и упрощенную аналогию, разумно сопоставить норму с морем, уродство с раковиной, красоту с жемчужиной. Не стоит, впрочем, думать, что эта триада представлена в мире в разделенном виде. В каждом объекте (будь то произведение искусства, явление природы, человек) есть и нормальное, и уродливое, и красивое. Так, полотно Ван Гога для современника-академиста является уродством, для знатока и ценителя импрессионизма — красотой, для покупателя открыток и календарей всего лишь — нормой. Впрочем, часто бывает, что норма как будто борется с уродством против красоты, подавляя ее раскрытие. Показателен случай Сократа. Именно Сократ, чье уродство (по-видимому, результат насилия либо травмы) всячески подчеркивается современниками, явился, в итоге центральным персонажем всей европейской истории, великим реформатором нормы, создателем новой модели красоты. На примере Сократа мы видим, что красота всегда побеждает норму, даже красота, насильственно запертая нормой на стадии уродства, вроде бы побежденная (но непобедимая). Этот феномен (который мы, несомненно, наблюдаем и у Ван Гога) мы называем "Случаем Сократа" (Die Gelegenheit Sokrates). Так, можно вообразить (не стоит недооценивать возможности воображения в философии), как младенца Сократа уродовали некие лица (родственники, рабы), уродовали нарочно, уязвленные красотою будущего философа, либо бессознательно, что тоже, вообще-то, нарочно (в биологическом смысле), травили его некачественной пищей, ломали челюсть, нос: все, чтобы Сократ не выжил, не вышел из раковины на берег (неслучайно мыслитель считал себя потомком Афродиты, по сути, жемчужины). Однако, возможно, именно эти насильственные мероприятия древних вандалов привели к противоположному результату: вместо того, чтобы правомерно наслаждаться своей природной красотой, Сократу пришлось эту красоту изобретать как бы заново, вынашивать красоту словно жемчужину (майевтика), что и определило крах всего досократического порядка, предопределило рождение новой философской эры, эры красоты.

Сократ. В поисках утраченной красоты.

Возможно, Сократ был крупным ребенком. По крайней мере, черты его лица указывают на это. И, вне всякого сомнения, Сократ был изначально красив, гармоничен, породист. Однако, в следствии чудовищного события, он оказался лишен красоты, разлучен с нею. Возможно, разлука произошла в результате перенесенной болезни, увечья, однако, наиболее вероятная причина: родовая травма. Крупный череп мыслителя подвергся, очевидно, серьезной деформации во время рождения, черты лица расползлись, Сократ оказался в состоянии отчуждения (die Entfremdung), на дистанции (der Abstand) с тем, что принадлежало ему по праву. И вся последующая жизнь Сократа, фактически, есть не поиск красоты, память (die Erinnerung) о которой он носил в себе изначально, но возвращение ее, а также, заделывание той искусственной бреши, трещины между собой и ею при помощью сократического диалога. Именно поэтому Сократ был вынужден вести, по сути, беспрерывный диалог, диалог с красотой, таким образом, как бы, удерживая ее за руку, обручаясь с нею. В поведении Сократа следует выделить два существенных феномена, определяющих, в сущности, всю дальнейшую европейскую метафизику: память об отчужденном и желание (осуществимое) исправить положение дел, вернуть все назад, пусть на качественно ином уровне. Мы понимаем, что Сократ своим подвигом удержания красоты, принадлежащей ему по праву, по сути, открывает новый, поражающий воображение современников, этап в генезисе человека. Сократ ведет себя как настоящий воин, воплощая гомеровский эпос (ведь «Илиада» и есть, по сути, протосократический сюжет, развернутый вовне) в рамках своей личности, будучи сам для себя «Илиадой» (впоследствии и «Одиссеей»), непрестанно воюя за свою внутреннюю Елену, подспудно создавая правила игры для того, что впоследствии назовут «внутренней жизнью».