Первая половина 1970-х была уникальным временем. В рамках массовой, в общем-то, культуры, стали один за другим появляться шедевры невиданной силы, поднимающие подлинно философские вопросы всерьез. Достаточно вспомнить концептуальные альбомы Pink Floyd, «Разговор» Копполы и «Таксиста» Скорсезе. Впрочем, в кинематографе пальму первенства держали, как всегда, итальянцы. «Смерть в Венеции», «Семейный портрет в интерьере», «Рим», «Казанова», «Последнее танго в Париже», «Ночной портье». Наконец, «Сало или 120 дней Содома» и «Профессия: репортер». Эти два последних шедевра от Пазолини и Антониони, пожалуй, главных философов мирового кино, подняли планку настолько высоко, насколько это возможно в принципе. И если первый ставил вопросы о принципах, природе и генеалогии власти, деконструируя гегельянских господ и рабов, упираясь в своей деконструкции в стену и невозможность её выражения языком искусства (финальная сцена фильма с переключением каналов будет посильнее рваной пленки в «Персоне»), то второй занимался феноменологией бегства (от системы). The Passenger вовсе не про отчужденность и не про нелепую попытку «жить чужой жизнью» (что могло бы выйти, снимай этот фильм Годар). Антониони пытается передать то, что являет (φαινόμενον) собою оруэлловская овца (да хоть и собака со свиньей, неважно), выбираясь за флажки, за ограду, пытается понять: а что — там? Показательно, что «Репортер» заканчивается по-испански, в одиноком отеле La Gloria, в то время, как начинаются семидесятые на катере Esmeralda, плывущем в чумную Венецию, в фильме, который тоже, в общем-то, про неудачный побег. Испанский мотив спустя много лет поднимет Джим Джармуш в насквозь цитатном «Пределе контроля», формально на ту же тему, однако, на деле, совсем нет. Эпоха ушла, и вместо взрослых разговоров всерьёз нам предлагают систему зеркальных намеков, подмигов и гримас (см., например, фильмы Каракса). Дело в том, что ко второй половине 1970-х там, наверху, видимо, сказали: хватит. Слишком уж заработались итальянские мастера, слишком опасные темы подняли (возможно, увлекшись, подобно героям «Маятника Фуко»). И Пазолини внезапно оказался убит, Антониони надолго замолчал, Висконти умер. Эпоха кончилась. Осекся даже осторожный Бергман. Культурный истеблишмент понял намек: следующие поколения «властителей дум» кормили публику проблемами черных вигвамов и живых мертвецов, в общем, делали всё, чтобы вместо трезвого взгляда на обратную сторону луны воцарилось тотально мгновенное помутнение рассудка.
