Create post
Боуи

Воспитание чувств

Вот книжный полк, неясно, впрочем, на марше ль, на привале ли? Шеренгой вытянулись роты собраний сочинений, отдельные тома щеголяют цветными мундирами корешков, но где-то зияют и проймы: кто-то самовольно привалился бочком, кто-то плашмя повалился по двое, по трое на прикроватную тумбу, на пол, кто-то прилег на столе.

Стол как театр военных действий: массивный, землистого цвета, словно пересеченная местность, завален объектами (этот текст, отчасти, их приблизительная инвентаризация и топография разом) и объедками (об этом отдельно), среди которых и огарок церковной свечи, завощёный в миниатюрный медно-медовый подсвечник, и несколько пузырьков с эфирными (лаванда, лимон, бергамот и сосна) маслами, и светильник-пузач из цветного стекла (привет эпохе диско), и несколько авторучек, и кипа тетрадей, и босой пылесосящий дед, впрочем, этот уже на полу, по соседству со связкой ключей, с треснутым телефоном, с кремом для рук в желтой пластмассовой банке, с парусиновыми башмачками, со стопкой дисков Дэвида Боуи (от Black Tie White Noise до Heathen), среди которых я выделяю Heathen, хотя раньше, студентом, любил Outside, а Heathen’ом был недоволен, но это ведь госпелы — в самом первом значении слова — последнего европейца в послезакатном мире, почти молитвы ушедшему Богу, и ореховый шарф, и ореховый шкаф вдвое старше меня, он стоял тут, когда я впервые читал Э.А. По и «Про Это», в нём отсвечивал вслух во весь рост тот же свет фонаря, когда я, с поврежденной спиной, лежал тут же, в комнате, только без французских масел, а книжных солдат было вчетверо меньше и, начитавшись Кафки, слушал скандальные серенады за дверью одну за другой, и литавры разбитых тарелок, и флейты женского воя, и плачущий скрип половиц по утрам и, перепив корвалола (советский лауданум), мечтал и мечтал о том, как в окно ко мне влезет воображаемая подруга, как прикусит губу вылитой Николь Кидман.

Так и было потом, декаду спустя, я, студентом, смущаясь от строгости мамы (впрочем, мнимой), приглашал свою девушку ночью в окно, а наутро прятал в том самом шкафу, ну, а ночью мы просто лежали, обнявшись, я, быть может, ласкал неумело её налитую грудь, но и только. Я был вовсе невинный и чистый тогда, а она проживала недавний разрыв с сердцеедом, поэтом, повесой. Так вот, этот ореховый шкаф (и окно, и невинные ласки эти), шкаф с подругой внутри — кандидат на роль финальных цветов из романа Флобера, вот поэтому я и вписал сюда этот мелкий сюжет без имён и названий, а всё — шкаф, всё — окно, всё — фонарь, всё — безумные книжные роты, что кружат по краям моих снов, как цветы у Чайковского, в вальсе, трогают мои сны. Снежный вальс, снежный вальс, как его я любил, как люблю, и все ждал, и ребёнком, и старше, подростком, ликовал: вот пошёл, наконец, первый снег: я гулять и дышать, фонарями в снегу упиваясь до ночи, а теперь поясницу надежно закутая в шарф, покурю на балконе, выпью бальзама и лягу. И темно. Покатится слеза. По стеклу. Запотело. Занавески обнимут по-сестрински свет фонаря, заместителя лунного света. Голубеют, желтеют окна в ночи. И немые свидетели, полчища книг, и шаги за окном, словно строчки вот эти, один за другим, и слова так и льются потоком машин по ночному проспекту.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About