А листья ясеня похожи на салат, когда солнце подсвечивает с той стороны. И серые облака несутся на восток в верховьях окна. Верховья окна…

Одно из окон выходит на Place Pigalle, другое на Washington Square, что в Гринвич-Виллидж. Где-то на балконе стоит он, нервический гигант, пугливый бог, последний в плеяде: далее — интернет, где все мы. Он поводит плечами, привычно пуляет бычок, попадая в чугунную урну, что изогнулась у входа в аптеку напротив. Вечереет. Фонарь уже зажгли. Пусть — сентябрь. Но пусть ещё и солнце жирными пятнами стекает сквозь частокол небоскребов на эту листву, словно бы каплет оливковым маслом — вот оно, настоящее чудо-extra-virgin — в голубой тарелке, где есть уже все: и листва салата, и перчинки-пешеходы, и маслины машин, и зелёный холм, то есть куриная грудка в зелени — преобладает базилик — там, за рекой, тронутая ножом моста. И среди рыжих, словно волосы в бороде, балок, уже под мостом, уже в кремовом макинтоше да бежевых брюках клеш — на дворе как-никак 70-е годы — бредет куда-то вдаль. Мы, зрители — всегда безмолвные, немые свидетели — ощущаем запах реки, и прелой осенней листвы, да, ещё, с запада доносится дегтярный запах николаевской железной дороги. А он уходит, впечатывается в пейзаж, становится неразличим. Жужжат затворы антикварных камер. Жужжат мохнатые шмели. И мир трясёт, корежит, трещит по швам…