Массы — это всегда нечто отвлеченное, в первую очередь не-Я, а во вторую — не конкретная группа. А потому «обличение» масс — нормальная практика в мучительном поиске себя как личности, отделении себя от Другого, осознании своих идеалов и вкусов, поиске идентичности и пр. Однако есть как минимум один «порок», в которых массы издревле обвиняются незаслуженно. Это гедонизм, который упрощенно определяется как абсолютизация удовольствия. Далее гедонизму обычно противопоставляется стоицизм или аскетизм, стоящие как бы на ином, положительном нравственном полюсе. В то же время в эвдемонизме, видящем самоцель в достижении счастья, упрекать не то что непривычно, а непристойно. Особенно сегодня, когда поиск индивидуального счастья превратился едва ли не в категорический императив. Это тем более удивительно, что именно логика эвдемонизма, полностью отрицающая любой Абсолют, противостоит аскетизму, сосредоточенному вокруг высшей цели, но никак не гедонизм. Здесь требуется пояснение.

Эвдемонизм соотносится с гедонизмом примерно так же как похоть с утонченным развратом (в узком смысле этого слова). Первая вытекает из грубого инстинкта, второй — из чувства пресыщенности или, если угодно, очаровательной испорченности. Первая — покорность инстинкту, второй — игра с ним. По отношению к эвдемонизму гедонизм оказывается аристократичен. Даже в те периоды, когда гедонистические тенденции охватывают широкие слои масс, — как мы видим сегодня на примере «прогрессивной» части общественности — они (тенденции) все равно остаются на службе эвдемонизма, так как через неограниченное удовольствие, всеобъемлющий комфорт и уничтожение физического страдания представители массы надеются обрести счастье.

Гедонизм же невозможен без чувства тоски, без отрешенности от суетного счастья в пользу химеры недостижимого идеала. Гедонизм невозможен без осознания тотальности трагедии, пронизывающей человеческую жизнь, в то время как эвдемонизм в любом контексте полностью исключает признание этой трагедии. В конце концов, эвдемонизм тесно связан с социальным одобрением, тотален в своей абсолютной нормальности. Но последовательный гедонизм, стремясь пронизывать утонченностью и эстетизмом все, до чего может дотянуться, таким образом направлен в сферу абсолютного.

В этом плане гедониста всегда можно уподобить либертенам де Сада. «Либертен объясняет, что его возбуждают не «присутствующие здесь объекты», но Объект, которого тут нет, то есть «идея зла». Но эта идея того, чего нет, эта идея Нет или негации, которая не дается и не может быть дана в опыте, не может быть ничем иным, как объектом доказательства (в смысле математических истин, сохраняющих всю свою значимость, даже если мы спим, даже если они не существуют в природе). Вот почему садистские герои приходят в отчаяние и ярость от своих реальных преступлений — столь жалких по сравнению с этой идеей, достигнуть которую по силам лишь всемогуществу рассуждения. Они грезят о каком-то универсальном и безличном преступлении, или, по словам Клервиль, о таком преступлении, «действие которого продолжалось бы непрестанно сказываться даже тогда, когда я уже перестала действовать сама, — таким образом, чтобы в моей жизни не осталось бы ни единого мгновения, когда я, даже во сне, не служила бы причиной какого-то беспорядка» — пишет Делез в эссе «Представление Захер-Мазоха». Если здесь мы видим мучение, связанное с недостижимостью абсолютной негации, то в случае с последовательным гедонистом — с недостижимостью абсолютного удовольствия. И в этом плане либертен и последовательный гедонист еще ближе, чем кажутся на первый взгляд. Более того, либертен есть частный случай гедониста — в том случае, если последний полностью отождествил абсолютное удовольствие и абсолютное зло.

Не будет неточностью сказать, что гедонизм — это поза пассивно-наблюдательная и даже созерцательная. Поза, в которой ключевым объектом созерцания становится сам субъект и его реакции на окружающую среду. Иными словами, в отличие от эвдемонизма гедонизм интровертен. Безнадежный поиск абсолютного удовольствия как стрежня, пронизывающего, а может даже структурирующего Бытие, посредством исследования собственных переживаний — так стоит определять гедонизм. Естественно, последовательный гедонист не может проявиться в примитивном обществе. Ему нужна развитая культура, обилие свободного времени, интеллект выше среднего и сравнительная доступность роскоши, чтобы оттачивать вкус. Не помешает и высокомерие «цивилизованного» (по его собственному разумению) человека, а также налет декаданса и общая стагнация культуры.

Еще раз отмечу: гедонизм — поза в отношении трагичности Бытия, эвдемонизм — бегство от осознания этой трагичности. Как это ни удивительно, в гедонизме почти нет самодовольной гордыни мещанина, который ставит себя в центр Вселенной. Либо погоня за идеальным до конца, либо, в случае закономерного краха, отстаивание права на эту особую позу перед лицом Вечности, Небытия или Бога. Иными словами, трансцендентного или его отсутствия.

После всего этого стоит отметить, что современный Запад с его великой культурой есть идеальное пристанище для гедониста. Даже играющий первую скрипку постмодернизм (и все то, что раз в пять лет его «превосходит») со всеми «умершими метанарративами» и вездесущей иронией, представляет эдакий философский «гедонизм», когда ответом на констатацию бессмысленности становится игра с чужими смыслами и дискурсами, интеллектуальный эстетизм. Не менее важно, что в отсутствие фигуры героя на Западе удобно презирать заполонившего собой весь мир самодовольного мещанина: легче высмеивать того, у кого отсутствует не только ум, но и характер. В России за такое еще присутствует риск лишиться пары зубов.