Французский философ Жан Бодрийяр, автор нашумевшей в 1991 году книги «Войны в заливе не было», пытался (и небезуспешно) уверить нас в том, что не существует никакой реальности, помимо той, что создают для нас медиа. (Заметим, что это было сказано еще до распространения интернета, породившего нынешний информационный хаос и доходящий до абсурда плюрализм в отношении восприятия реальности). Поэтому вопрос о том, велись ли какие-то боевые действия в Ираке и Кувейте, в предлагаемой картине мира оказывается попросту нерелевантным: о чем сказали в очередном выпуске телевизионных новостей, то и следует считать «реальным».

Многие еще помнят, как тема иллюзий и всеобщей иллюзорности бытия царила в те времена в умах журнальных интеллектуалов, какие искрометные дискуссии велись вокруг первой «Матрицы», сколько увлекательных текстов она породила. Прибавьте к этому столь же популярную теорию всеобщего заговора, и вы получите все, что угодно — в диапазоне от «Маятника Фуко» Умберто Эко до «Секретных материалов».

После трагических событий 11 сентября 2001 года Славой Жижек, повторив слова Морфеуса из «Матрицы», назвал реальность «пустыней», в противоположность той полностью искусственной системе, которую мы (прежде всего, европейцы и американцы) считаем реальной жизнью. «Мы живем, — писал Жижек, — в изолированной искусственной вселенной, порождающей мысль о какой-то зловещей силе, беспрестанно угрожающей нам полным разрушением». Не совсем понятно, как одно вытекает из другого, но именно такова, по мысли Жижека, логика этого искусственного, пластикового и цифрового мира, воспроизводящая манихейскую, черно-белую логику авантюрного кино: так, Усама бен Ладен оказывается двойником суперзлодеев из фильмов про Джеймса Бонда.

Но похоже, что утверждения о сконструированности картины мира или образа врага, нисколько не разъясняют сущности того, что нас окружает со всех сторон.

Целиком сконструированный мир породил бы супергероя с той же легкостью, что и суперзлодея, но не в этом дело. Странно было бы утверждать, что реальности за пределами телевизора или интернета не существует — в том, что это не так, можно убедиться легко и быстро. Нет, так называемая жизнь, вне всякого сомнения, есть, и часто бывает не слишком дружелюбна по отношению к нам. Дело в том, что она, как некогда писал Оскар Уайльд, подражает искусству, но это искусство — массовое.

Уже 11 сентября 2001 года стало заметно, что реальность отличается дурным вкусом и копирует то ли фильмы о Джеймсе Бонде, то ли комиксы о Бэтмене. Первым впечатлением тех, кто видел по телевизору как огромные самолеты таранят серебристые башни ВТЦ было «этого не может быть!». Дело даже не в том, что должны были сработать какие-то там системы ПВО или же абстрактные защитные механизмы государства — нет, не сработало само наше чувство реальности! Безотказный некогда принцип «этого не может быть, потому что не может быть никогда» впервые дал сбой.

И с тех пор, наш апокалипсис, если это действительно апокалипсис, строится по лекалам боевиков второго ряда.

До каких-то пор, точнее, до определенного времени мы все понимали и могли объяснить, что правдоподобно, а что нет. Мы обладали чутьем, помогающим нам отличать реальность от текста. А потом все разом его утратили.

Реальность не то, чтобы стала слишком последовательной — нет, конспирологам пока что рано радоваться — но она стала гротескной. Реальность XXI века начинает быть похожей на комиксы с их преувеличенными героями и злодеями. Покойный Эрик Хобсбаум, английский историк-марксист, написал книгу о «коротком» XX веке, укладывающемся между 1914 и 1991 годами, и назвал ее «Эпоха крайностей». Нет, скажем мы, эпоха крайностей только начинается. Недаром все вокруг так увлекались жестким Ар Деко межвоенной поры и дизельпанковскими фантазиями. Сама жизнь пытается стать чем-то средним между фильмом в стиле «нуар» и графикой 1930-х годов.

Французский театр ужасов «Гранд гиньоль», существовавший с конца XIX века, закрылся вскоре после Второй мировой войны, потому что после реальных ужасов Аушвица клюквенный сок на сцене уже не вызывал ни ужаса, ни восторга. (Судя по тому, что сейчас жанр хоррора процветает, можно предположить, что в определенный момент он перестал казаться бестактным). Однако слово «гиньоль» — бывшее когда-то именем кукольного персонажа — сделалось обозначением не просто ужаса, а ужасного гротеска, страшного и нелепого одновременно. Когда на сцене жонглируют отрубленными головами, мы (то есть зрители, понимающие законы жанра) чувствуем, что нам показывают не ужасы, а комедию ужасов, преувеличенную и нелепую. Мы прекрасно помним, как Воланд, выступая в варьете, не только с легкостью отрывает голову Жоржу Бенгальскому, но и возвращает ее на место столь же легко и непринужденно. Когда очередной киношный суперзлодей обещает уничтожить мир изысканным и нелепым образом, мы точно так же не способны испугаться. Это вымысел, и это видно, говорим мы себе. В последний момент его остановят, поскольку этого требует жанр. Реальность по отношению к подобным вымыслам — жанр принципиально другой, и мы всегда это чувствовали.

Но сейчас мы чувствуем другое. Сейчас даже политические новости, всегда бывшие образцом будничности и скуки, поражают гротескностью и нелепостью, несмотря на то, что мы узнаем их из самых надежных источников. Исламские фундаменталисты, взрывающие древние статуи Будды или разбивающие музейные экспонаты, это не просто трагично, это трагический гротеск. Что же касается боев на руинах Пальмиры, то подобного гротеска не было со времен разрушения Парфенона во время турецко-венецианской войны 1687 года. Дело даже не в том, что существуют какие-то группы, чьи представления о возможном и должном, о добре и зле радикально отличаются от наших. Казалось бы, сама реальность не может этого допустить, она так устроена, что подобные события исключаются в принципе. Но после того, как Дональд Трамп стал президентом США, стало ясно, что теперь возможно все. Казалось бы, человек современной западной культуры, но при этом большинство его публичных действий достойны если не кисти Айвазовского, то уж точно — Хрущева с ботинком в руках.

И снова мы вынуждены повториться: все эти события, достойные сожаления, балансируют на грани фарса, причем этот фарс — того же рода, что и драки со стрельбой посреди музея, которые очень любят режиссеры голливудских боевиков. Итальянские футуристы начала XX века, призывавшие избавиться от прошлого и уничтожить музеи, могли рассчитывать на то, что обществу хватит вкуса и здравого смысла не воспринимать их всерьез. Изображать буйного сумасшедшего (и зарабатывать на этом культурный капитал) можно только в нормальном мире, скучном и предсказуемом.

Да, реальность, о которую можно больно удариться, никуда не делась, и даже правда — к нашим услугам. Беда в том, что правда стала неправдоподобной. Реальность как жанр находится в глубоком упадке.

Жизнь сама по себе — не слишком увлекательная вещь и с этим согласились бы люди любой эпохи. Можно спорить, обладает ли она сюжетом помимо неизбежного «все там будем», но этот сюжет, если он есть, трудно назвать захватывающим. Впрочем, даже детектив интересен настолько, насколько он обманывает наши ожидания, т.е., насколько населяющие его персонажи кажутся неспособными опуститься до преступления.

Прекрасное эссе Оскара Уайльда «Упадок искусства лжи» (1891), где было впервые сказано, что жизнь подражает искусству, а не наоборот, полностью основано на предположении, что правда и ложь существуют и, более того, мы обладаем способностью их различать. При этом правда или жизнь, что, в данном случае, одно и то же, неуклюжа, непоследовательна и постоянно смешивает разные жанры — короче говоря, обнаруживает все те признаки, которые считаются недостатками литературного произведения.

«Что Искусство воистину открывает нам, говорит Уайльд, — это безыскусность Природы, ее забавную грубоватость, ее чрезвычайную монотонность и полную незавершенность». Можно согласиться с тем, что такие качества как раз и способствуют возможности различать жизнь и художественный вымысел. И чуть дальше он добавляет важную мысль: «искусство по своей природе есть одна из форм преувеличения…»

Действительно, есть художественные системы, полностью основанные на преувеличении (как барокко), но странно, когда этому начинает предаваться сама жизнь.

Сравнительно недавно в интернете можно было прочитать краткое руководство не то, чтобы для попавших в Матрицу, но для желающих понять, мир вокруг них или же текст. Содержание этой инструкции сводилось к утверждению о том, что мир (в отличие от текста) может позволить себе непоследовательность, в тексте же не должно быть случайных событий и персонажей, не работающих на сюжет. Тексты логичны, а вот мир может себе позволить казаться нелогичным именно потому, что количество действующих лиц и взаимодействий в нем таково, что ни один человекообразный автор не удержит их в голове. Поэтому большая часть причинно-следственных цепочек, порожденных нашими поступками, уходит в бесконечность и никак не влияет на нас. Но главное, что мир обладает определенным вкусом: пускай этот вкус и порожден исключительно вероятностными причинами, но он почти всегда отсекает наиболее дурацкие возможности.

Вот этого вкуса почему-то и не хватает в современной жизни.