I

Снегопад не прекращался уже несколько дней подряд. Была страшная метель. Только центральную улицу городка, зажатую старыми двух и трехэтажными домами, за ночь немного расчистили. Через несколько часов улица снова будет вся в снегу. Черные наполненные тучи так низко висели над городом, что, кажется, готовы были на него упасть. Они казались настолько тяжелыми, что никакой, даже самый сильный ветер, не смог бы их отсюда сдвинуть.

Со стороны реки по улице шли солдаты в каких-то серо-зеленых шинелях. Было тяжело разглядеть их лица, но казалось, что они одинаковые. Отсутствующие и равнодушные. Солдаты растянулись цепью по всей ширине улицы, метров на десять. Они держали в руках винтовки Мосина, направляя стволы в землю. Чуть позади них шел расчет пулемета «Максим». Недалеко от него на лошади ехал офицер в фуражке и с какими-то знаками на погонах. Одной рукой он держал поводья, а другой — пистолет «маузер».

Где-то неподалеку раздался выстрел, прогремевший как гром и эхом отскочивший от стен домов. Люди, толпившиеся на улице, вздрогнули и чуть ближе прижались друг к другу. Их было человек пятьдесят, а может больше. Они были одеты в валенки, какие-то тулупы, шапки. Там были и женщины, и старики, и дети, и взрослые мужчины. Все они смотрели на идущих в их сторону солдат с испугом и ожиданием. Сзади от этой толпы, метрах в двадцати, стояла еще одна шеренга солдат. Они направляли стволы винтовок на толпу.

На улице было еще темно из–за туч, но ни в одном окне не горел свет, хотя иногда можно было заметить, как подрагивают занавески, а где-то в глубине квартир бурлит какое-то шевеление.

Солдаты, подойдя к толпе, без приказа, словно проделывали этот алгоритм уже очень много раз, остановились за 10-15 метров от них. Толпа как-то настороженно заухала, но никто даже не попытался сдвинуться с места. Они еще теснее прижались друг к другу, словно пытаясь спрятаться за телами других. Офицер остановился позади шеренги солдат и выжидающе погладывал на часы. Пулеметчики в это время развернул «Максима» дулом к толпе и принялись что-то настаивать в оружии. Вдруг офицер резко одернул руку с часами, поднял вверх пистолет и выстрелил. Толпа, напугавшись, полуприсела, а солдаты, стоящие позади, разошлись в стороны, скрывшись в арках и за выступами домов так, чтобы не оказаться на одной линии с пулеметчиком и солдатами спереди, которые уже зарядили винтовки и направили их на людей. Как только все десять винтовок и пулемет выстроились офицер что-то прокричал и еще раз стрельнул в воздух, и тогда раздалась канонада. Солдаты стреляли, перезаряжали и стреляли снова. Через пару секунд ритмично заклокотал пулемет.

Люди не пытались бежать, они только падали, словно домино. Пули вгрызались в тела с глухим хлопком. В воздух навстречу пулям выстреливали облака крови. Снег под толпой сначала порозовел, потом покраснел, а когда он уже стал багровым и перестал впитывать кровь, она ручейками потекла в сторону стрелявших солдат. Прошло всего несколько секунд. Дверь одного из стоявших рядом с толпой домов распахнулась и из нее выбежала светловолосая девушка в красном платье, она громко кричала «Хватит! Хватит!» обращаясь к солдатам и размахивая руками. Те на секунду растерялись и выстрелы затихли, но офицер мгновенно направил пистолет и выстрелил девушке в живот. По платью начало расползаться багровое пятно, в этот момент пулеметчик спохватился и очередью снизу-вверх прострочил тело девушки. Она, захлебнувшись криком, упала на спину. Платье задралось, оголив красивые ноги. Солдаты продолжили стрелять, но уже не в людей, а в груду тел, валяющихся посреди улицы.

Офицер что-то крикнул солдатам, и стрельба затихла. Из других частей города еще доносились редкие одиночные выстрелы. Солдаты достали штыки и закрепив их на стволах пошли в сторону груды тел. Офицер, сидя на черной лошади, шагом двинулся за ними. Он подъехал к телу девушки и окинул ее взглядом. Лицо было изуродовано: одна пуля попала ей под левый глаз, другая под нижнюю губу. Наверно, она была красивой. Офицер еще несколько секунд смотрел на тело, а потом выхватил пистолет и выстрелил сначала в лоб, а потом еще несколько раз в грудь. Только после этого он поехал за солдатами, которые растаскивали трупы в поисках выживших.

Некоторые из толпы, особенно дети, когда началась стрельба, падали на землю вместе с мертвыми, надеясь спрятаться и потом, когда все уйдут, сбежать. Солдаты шли по трупам. То один, то другой вдруг резко поднимали винтовки и били штыком в одно из тел под собой. Раздавались крики. Люди, когда в их тела вгрызались штыки, начинали извиваться словно черви, которых нанизывают на крючок. Иногда солдаты специально вращали уже воткнутый штык в разные стороны, чтобы он рвал плоть и органы, тогда крик их жертв становился совсем невыносимым, но потом, после еще нескольких ударов, вместе с вытекающей кровью сходил на нет.

Офицер спрыгнул с лошади и начал обходить груду тел с боку. Заметив что-то он поднял руку и указал солдатам на одно из тел. Они ринулись туда. Подошедший ближе всех солдат увидел лежащее на животе тело мальчика. Голова его была накрыта мертвым мужчиной. Грудь подрагивала, было видно, что он учащенно дышит, и никак не может унять дрожь. Солдат подошел еще ближе и с силой наступил на кисть мальчика. Он вскрикнул и дернулся всем телом. Солдат замахнулся и несколько раз ударил штыком в спину со звуком глухих шлепков. Из ран сочилась кровь, раскрашивая бежевую сорочку ребенка. Он пытался дергаться, но придавившее его голову тело мужчины было слишком тяжелым. Он даже не мог увидеть, кто его убивает и от того казался еще более беззащитным. После очередного удара мальчик снова пронзительно закричал, но очень быстро затих. Солдаты двинулись дальше.

В окне стоящего рядом дома, возле двери, из которой выбегала девушка в красном, офицер вдруг заметил какой-то силуэт позади белой тюли. Он резко закричал и указал солдатам на окно. Трое быстро направились к дому, остальные продолжили добивать раненых. Солдаты вбежали в дом и начали долбиться в дверь, за которой и должны были быть люди. Дверь не поддавалась. Выбить ее ногой тоже не получилось. Тогда два солдата выбежали на улицу, а один остался караулить внутри. Они подбежали к деревянному окну и начали прикладами выламывать оконную раму. Когда они закончили один солдат присел возле стены на колено и подсадил другого. Тот пролез в окно. Через несколько секунд два солдата под руки вывели босую беременную женщину в синем махровом халате. Она была месяце на седьмом. За ней из квартиры вылетела маленькая чернявая собачонка, которая громка облаивала солдат и пыталась кусать их за сапоги. Тот, что стоял у окна, подбежал к двум другим и женщине, сильно пнул пса так, что он отлетел на несколько метров. Тот встал и снова начал тявкать, тогда солдат перехватил винтовку и выстрелил. У животного разорвало пол головы и труп рухнул в снег, который уже намел так, что почти полностью покрыл некоторые тела розовым от крови одеялом.

Женщину поставили к стене. Солдаты начали отходить и поднимать винтовку, но подбежавший офицер встал перед солдатами, подошел к женщине и сорвал с нее халат. Оставшись голой она одной рукой закрыла живот, а другой грудь. Ее лицо было одновременно испуганным и злым, но она не произнесла ни звука. Лишь молча смотрела прямо перед собой, на офицера, а когда тот отошел, смотрела в глаза солдат. Офицер приказал казнить ее штыками. Один из солдат, тот, что залазил в окно, перехватил винтовку поудобнее, разбежался и с силой ударил женщину в живот. Она закричала, схватила руками ствол винтовки и посмотрела на солдата. От боли у нее брызнули слезы из глаз. Солдат дернул винтовку, но она не поддалась, слишком крепко женщина вцепилась в ствол. Но тут подбежал второй солдат и ударил ее штыком в горло. Она разжала руки, оба солдата вынули штыки, и женщина рухнула на землю. Кровь заливала снег под ней. Она ртом пыталась схватить еще воздуха, кровь в горле хлюпала. У нее было красивое лицо. В глазах был нечеловеческий ужас и сейчас, если бы она могла, она бы начала кричать. Офицер встал перед ней и смотрел на голое тело. Немного полноватое, но красивое. Солдаты встали за спиной командира и ждали приказа. Офицер поправил фуражку и черную шинель, достал портсигар, закурил и продолжил смотреть, как лежащая у его ног женщина умирает. Он курил минуты две, все это время женщина дергалась, агонизировала. Он бросил окурок себе под ноги, достал из кобуры «маузер» и выстрелил ей в голову. Она затихла. Офицер залез на лошадь, солдаты выстроились в колонну рядом с ним, последним встал пулеметчик. Военные двинулись вперед по улице, оставив за собой груду тел. А снег все шел, укрывая под собой кровь.

II

Я резко проснулся, не в холодном поту, но так, словно на меня опрокинули ведро ледяной воды. Сквозь сон я слышал глухие как далекие выстрелы звуки. Я приподнялся на кровати и протер руками глаза. Звук повторился, это был стук в дверь.

— Разрешите? — спросил женский голос.

— Нет! — крикнул я сонно и подумал, что даже гостиница тут провинциальная, и персонал, который ломится в двери, такое же быдло.

— Через пол часа завтрак!

— Спасибо.

Перед глазами до сих пор мерещилась эта женщина и лицо офицера.

За окном еще не рассвело, мешали черные тучи. Снегопад не прекращался уже несколько дней подряд. Была страшная метель. Я встал на холодный пол и подошел к окну. Четырехэтажное здание гостиницы располагалось почти на центральной улице, позади двух и трехэтажных старых домов, которые стоят непосредственно на ней. Я посмотрел в окно. Саму улицу от снега немного расчистили, но ее опять заметает. Еще вчера местные рассказали мне, что такие метели у них каждую зиму, иногда по нескольку недель. Город расположился в низине, между гор. Тучи застревают между ними и обильно засыпают городок. А трассы через горы заметает и вовсе намертво. Местные власти их перекрыли. Ни личный транспорт, ни такси, ни уж тем более автобусы, ничто во время таких метелей не въезжает и не уезжает из города. Железной дороги тут тоже нет. Точнее есть, но промышленная. На горно-металлургическом комбинате. Сначала я пытался уговорить какого-нибудь таксиста довезти меня хотя бы до железнодорожной станции, но все отказываются. Говорят, что каждую зиму какие-то смельчаки пытаются проехать в метель, и насмерть замерзают на трассах. Через горы ехать долго, километров сорок. Проехать они не успевают, спереди по дороге уже наметает, в итоге они застревают, разворачиваются, чтобы поехать назад и оказываются в натуральном снежном капкане. За историю города, то есть лет за 120, там погибло человек 200. Сейчас ничто не занимает город больше, чем пассажирский автобус. Он застрял на трассе вчера. В нем 17 человек. Спасатели сейчас раскапывают трассу, счет идет на часы. Разговоры об этом не утихают.

Значит, я застрял здесь на долго, — вот что главное. Я приехал три дня назад. Вчера началась метель. Я был уверен, что к утру разгуляется, но нет. Внеплановый отпуск в какой-то глуши. Очень тоскливой глуши. Чем здесь можно заняться, я не имею никакого представления. Вчера днем, сделав все дела и подписав документы у меня появилось свободное время, до этого я копался в бумагах, сверял, считал — было некогда. Теперь времени было немерено, я пошел погулять по городу. Центр я обошел за полтора часа. В нем была своя прелесть, но очень своеобразная. Это как съездить в Припять. Романтика умершего города. Тут хоть и были люди, но атмосфера была какой-то мертвой. Я зашел в кафе, которых было очень немного, и сел возле окошка. Старые домики, многие еще с позапрошлого века. Они отреставрированы и покрашены. Если идти по улице в сторону реки, чтобы не видеть новостройки позади, то может показаться, что попал в прошлое. Особенно вчера, когда я шел, а вокруг бушевала метель, и людей на улице почти не было. А если и попадались, то одеты они были в какие-то почти ватники, валенки и вполне сошли бы за крестьян. Чугунные кованные фонари добавляли атмосферности. А небольшая набережная словно завершала картину — белые колонные бортики, мощенные дорожки, аккуратные лавочки. Тихий сонный город. Правда, когда я шел по этой улице, а потом возвращался обратно, укутываясь в пальто, мне казалось, что я вернулся не в имперские времена, а скорее в гражданскую войну. Одинокие женщины с отсутствующими лицами, не успев встретить мужей с первой мировой, отправляют их умирать за Ленина, Колчака или Махно, кому что ближе. Весь этот снегопад, метель, разрушенные дома на соседних с центральной улицах, бедность, какие-то осколки былого империализма и вывеска «рюмочная», ползущий по улице «ПАЗик», все вызывало во мне целый спектр очень глубоких, тоскливых чувств. Апатичности и отрешенности. Словно ты не живешь сам, а смотришь фильм, причем пересматриваешь и доподлинно знаешь, что все герои умрут. Казалось, что весь город находится в ожидании чего-то катастрофического. Только одинокая гирлянда, оставшаяся после недавнего Нового Года, мерцала в одном из окон и могла немного сгладить весь этот мрак, но на деле она только подчеркивала его и все усугубляла.

И люди! Очень странные люди. Они медленно шли по улицам в каком-то строгом, словно запрограммированном направлении, без эмоций, без слов. Даже когда шли парами, тройками, они все равно не говорили между собой. Молча ждали чего-то жуткого. Если животные на фермах могли знать, для чего их, в конечном счете, растят, они бы вели себя также. Немой паралич жертвы, вызванный смирением и отчаянием и гордое спокойствие победителя — палача. А этот город — как раз город жертв. Он кормит людьми горно-металлургический комбинат. Как в «Жерминаль» у Золя. Тут все завязано на «ГМК». Если не сумел вырваться от сюда после школы — все. Индустриальный колледж — дальше либо «Водоканал», либо грузчик, либо ГМК. Когда я гулял по городу, я не заметил ни одной стройки. Последние дома здесь были построены, кажется, в 80х. В этом городе СССР еще не распался. Над одной из пятиэтажек вблизи центральной улицы виднеется огромная ржавая надпись «Мир! Труд! Май!». А таких домиков достаточно много. «Слава труду!», «Слава рабочим!», «30 лет великой победы!», «40 лет великого октября!».

Я зашел в кафе и заказал себе большой капучино, чтобы согреться. В зале больше никого не было, кроме бесцельно слоняющегося из стороны в сторону молодого бармена и грустной официантки, некрасивой женщины лет тридцати пяти. Мне представлялось, словно я в английском кафе. Почему-то я был уверен, что только там можно страдать аристократично и красиво, а не запивая водкой и умирая от нищеты, как здесь.

Я посмотрел в телефоне прогноз погоды — в ближайшие 10 дней никаких изменений не ожидается. Тогда я решил почувствовать себя аристократом, открыл меню и заказал себе бутылку виски. Почти в три раза дороже, чем в магазине, но ладно, у меня были с собой деньги, а тратить их здесь особо негде. Брать алкоголь в местных продуктовых магазинах я побаивался, тут куча народу перетравилась насмерть метиловым спиртом. До сетевых магазинов по таким сугробам, которые увеличивались с каждой минутой, я боялся не дойти. До гостиницы от кафе было минут пять ходьбы. Удивительно, как тут все близко. Этот город в 600 раз меньше Москвы. Даже меньше одного района.

Я достал телефон и листал контакты. Последние несколько месяцев я общался только с коллегами и несколько раз с мамой. Постоянные командировки и рабочие авралы создают ощущение наполненности и цельности жизни. Выходных у меня почти нет. Я много работаю, мало трачу, у меня копятся деньги, я не знаю, что с ними делать и высылаю маме. Она тоже не знает. Поначалу она ходила в театры и кино, с подругами в кафе. Потом спектакли закончились, ей все наскучило, и теперь она тоже копит деньги. Я это к тому, что такие командировки позволяют мне почувствовать, что я что-то зарабатываю. Тратить свои трудодни. А еще конкретно такие моменты, как этот день, подчеркивают мое одиночество. Иногда настолько безумное, что хочется выть. О своем вынужденном отпуске я написал только начальнику. Она пообещала выслать мне электронкой какой-нибудь новый заказ. Я не против. Все лучше, чем так вот сидеть, бухать и смотреть на пустую заснеженную улицу. Хотя что-то в этом, конечно, есть и какое-то странное, почти мазохистское удовольствие это приносило.

Я выпил пару стаканов, оплатил счет и, забрав бутылку, пошел в гостиницу. В Москве она не потянула бы даже на хостел. Но тут без вариантов. Да и плевать, в сущности. В номере был душ с горячей водой, кровать, холодильник, телевизор. Кормили. Даже вполне сносно. Так, словно я в детском лагере. Гречка с мясом, овощной салат, суп, чай, булочка, бутерброд с маслом и кусочком красной рыбы. Не плохо.

После ужина я поднялся в номер, выпил еще. От утомления меня страшно клонило в сон. Я разделся и лег. Тогда мне и приснился этот странный сон. Хотя ничего странного, все объяснимо. Я думал о гражданской войне, о солдатах — вот и солдаты. Сравнивал людей со скотом — вот их и забили. Я всегда боялся начинать серьезные отношения — девушку расстреляли. Не хотел детей — убили беременную. Все по Фрейду. Или это звоночек о моей расшатанной психике, я не знаю, мне не хотелось об этом думать.

Я быстро принял душ, оделся и спустился на первый этаж, в столовую. За завтраком было человек 10, в основном мужчины. Судя по одежде, манерам и разговорам — водители каких-то грузовых газелей, которые также, как и я, застряли в этом городе из–за метели. Они сдвинули несколько столов, чтобы сидеть вместе, у них нашлось много общих тем. Последние новости с заснеженных трасс. Говорят, кого-то нашли замерзшим насмерть.

В этот раз еду подавала башкирка лет сорока пяти и молодая красивая девушка. Она мило перекинулась парой фраз с водителями. Они ее, видимо, уже знали. Мне досталась другая официантка.

После еды я поднялся в номер, лег на кровать и проверил почту — заказа еще не было. Я повалялся немного, полистал каналы. Никогда еще мне не было так скучно. Наверно, именно это состояние психологи называют экзистенциальным кризисом.

Я оделся и вышел на улицу. Вместе со мной вышла и молодая официантка. Она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

— До свидания!

— До свидания! — я улыбнулся в ответ. Она села в такси и уехала. Я узнал голос, это она заходила утром в номер. Я думал, в этом городе нет никого от 18 до 25 лет. Оказалось, есть. Из всех окружающих меня людей она была ближе всех мне по возрасту. Было бы неплохо с ней пообщаться, но машина уже скрылась в бесконечном снегопаде.

Я послонялся минут тридцать по улице, еще раз прошелся по центру. Подумал, что нужно сходить в кино, я там очень давно не был. Скука развращала. Можно было устроить себе этакий курортный роман с этой милой девушкой если она, конечно, не занята. Я встал у дверей гостиницы и смотрел как снег заметает город. Планомерно, методично. Казалось, сейчас мимо меня должны пройти солдаты в поношенных шинелях и в каких-нибудь буденовках, или что там коммунисты носили в то время. И расстрелять кого-нибудь. Буржуя, кулака или белогвардейца. Меня. Забить прикладами или штыками.

Не бывает такого мира, такого времени, где не было бы жертв и палачей. Всегда есть. Тогда палачами были коммунисты. Сейчас — не знаю. Смотря кого слушать. Украинцы, американцы, ИГИЛ. Я думаю, что это главное разделение. Палач и жертва. Главное только честно признаться себе, кто ты. Этот город, кажется, целиком состоит из непризнанных жертв. Когда я только приехал сюда, я сравнил его со ссылкой декабристов, но тут нет декабристов, это просто каторга. Мимо меня, укутавшись в бушлаты, торопливо прошли два полицейских.

Я вернулся в гостиницу. В большом зале водители играли в карты. Вокруг них как-то слишком резво носилась женщина-администратор. Милая такая подтянутая тетенька лет пятидесяти. Заметив, что я смотрю на нее, она подбежала ко мне и принялась расспрашивать, чем может помочь. Я спросил, чем тут можно заняться. Она развела руками и не сразу смогла ответить:

— В кино можно сходить, погулять по торговому центру. В кафе. Просто погулять сейчас, конечно, не получится. Но если вдруг снег стихнет, то сходите — у нас очень красивый центр. Исторический. Много памятников культуры. Есть музей. Маленький правда, но ничего, — пролепетала она очень услужливым голосом. По ее выражению и жестам я понял, что на самом деле заняться тут нечем.

— А чем люди тут занимаются, после работы?

— Знаете… — она немного замялась, словно стесняясь — пьют. Тут в основном работяги живут, молодежи нет. Пьют. Я родилась в этом городе и почти всю жизнь тут прожила. Помню его еще в советские годы. Знаете, так плохо, так обидно за город никогда не было. Раньше мы были гордостью области. По производству. Передовики и все такое. А сейчас — каждый второй алкаш. И зарплаты у них там нищенские. А делать нечего — другой работы тут нет, идти некуда. Старшее поколение, некоторые, еще ничего. А те, кто по моложе, как вы возрастом, это вообще… Тут у всех ощущение, что город умирает. И программы все эти по развитию моногородов. Ну покрасили они дома, ну поставили лавочки, пляж на речке сделали. А толку? Кому он нужен. Дети школу заканчивают и уезжают отсюда кто куда. И, знаете, правильно. Я своих детей тоже в Екатеринбург отправила.

— Это очень правильно. Там есть перспективы — ответил я, просто чтобы хоть как-то ответить.

— Да-да, перспективы, — она активно закивала.

Я с поговорил с ней о перспективах и рынке труда еще несколько минут и вернулся в номер. На почте я нашел новый заказ. Кипу финансовых отчетов и других бумаг, но делать ничего не хотелось. Удивительно. Мне было скучно, но работа меня не манила. Я воображал себе, как мог бы познакомится с этой девушкой, что стучалась ко мне утром. Сводил бы ее в кафе, взял бы самого дорогого вина. Хотя это, конечно, пацанские глупости. С родни того, что каждый парень мечтает заработать кучу денег и подарить маме вагон роз. Я заработал. Не кучу, конечно, но хватает. И купил ей планшет, ноутбук, телевизор, диван, мультиварку, но не вагон роз. Ладно.

Не найдя себе другого занятия я все–таки принялся за работу. Вечером я зашел в столовую, посмотрел, и решил поесть в кафе. Я купил у них бутылку виски и шампанского. Мне нравилось тратить деньги. Я чувствовал себя мужественнее. Бармен мне завидовал. Вернувшись в номер я немного выпил и лег в кровать. Перед сном я решил полистать новости. Москва бурлила, кипела. Этот город спал. Весь, кроме МЧС. На трассе под снежным завалом откопали очередной труп.

III

Шел снег. Офицер стоял на небольшом холме и сверху оглядывал шахту и людей, которые, словно муравьи, копошились, попеременно проваливаясь и выныривая из нее. Там же, внизу, недалеко от таскающих тачки с углем людей стояли солдаты, направив винтовки в землю.

Люди были одеты во что попало. Рваные фуфайки, протертые брюки, изношенные ботинки, проеденные молью шапки. Некоторые совсем без шапок. Снег залетал им за шиворот, но они были слишком горячи от работы, чтобы это замечать. Солдаты же, напротив, переминались с ноги на ноги и дышали на замерзшие пальцы.

Рабочие выкатывали из шахты тачки и везли их к железной дороге. Там уголь они сваливали в кучу и возвращались назад, а два других рабочих закидывали его в вагоны лопатами. Им было тяжело. Иногда они не докидывали, и горстки угля и пыли падали им на головы. Они отплевывались и вытирали лица руками, оставляя черные следы. Снежинки таяли у них на лицах и черная вода стекала по коже на одежду.

Из шахты двое рабочих волоком вытащили третьего. Стоящий неподалеку от входа под землю солдат на минуту исчезает внутри, затем выходит и рукой показывает рабочим идти за ним. Солдат обходит шахту и сворачивает за холм, на котором стоит офицер. За солдатом идут рабочие, за ними — еще два солдата. Вокруг них сугробы, но они идут по хорошо протоптанной тропинке. Они огибают холм и выходят к огромной яме, в которой валяются сотни прикрытых снегом тел, похожих на манекены. Рабочие, без слов, волокут другого к самому краю ямы, и поднимают его так, чтобы он стоял на ногах. Тот с трудом смог и теперь устало смотрел перед собой на бесконечную белую гладь, пошатываясь на ветру.

Рабочие отошли в стороны и то и дело оглядываясь пошли обратно к шахте в сопровождении конвоиров. Первый солдат отошел от рабочего на несколько метров, вскинул винтовку и выстрелил. Тело спиной полетело в яму и, перевернувшись в воздухе, лицом проехалось как по наждачке по мерзлой земле. Солдат подошел к краю и посмотрел. Убедившись, что рабочий умер, он развернулся и пошел обратно. По дороге ему встретились два солдата и женщина. Когда они сблизились, то на минуту остановились и перебросились парой фраз. Женщина в это время громко и взахлеб кашляла, оставляя на почерневшей ладони угольную пыль и темную, бурую кровь. Солдаты разошлись. Через несколько минут раздался выстрел. Потом еще один.

Какое-то время рабочие таскали уголь активнее. Словно только начали работать и еще не успели устать. Но с каждой новой тачкой они становились все медленнее и медленнее. Когда еще один работник рухнул рядом с тачкой и никак не мог подняться, солдаты приказали двум другим взять его под руки, но тут раздался громкий свисток со стороны холма. Солдаты оглянулись и посмотрели на офицера. Тот, поправив фуражку, вытянул руки перед собой и повращал их вокруг друг друга. Солдаты кивнули и забежали в шахту. Через какое-то время рабочие выстроились в шеренгу и солдаты отконвоировали их в стоящие неподалеку деревянные бараки, а оттуда привели других. И все повторилось снова.

А снег все шел, оставляя под собой кроваво-черные плевки на земле, угольную пыль и тела в яме, которая заполнялась день ото дня.

IV

Познакомится с Настей оказалось не так сложно, как я думал. Совсем не сложно. Она все сделала сама. Также, как и вчера, она постучалась утром в дверь моего номера, но в этот раз я заранее проснулся и ждал. Я крикнул «Можно!», она открыла дверь. Не успели мы назвать имена, как она сказала:

— Только не проси показать тебе город, будь оригинальней! Смотреть тут все равно нечего, впустую потратим время.

Именно с этого я и хотел начать наше знакомство, пришлось делать вид, что я никогда не собирался ее об этом просить. Мы договорились встретится в девять вечера на первом этаже, и в тот самый момент, когда она закрыла дверь с наружи, начался ад.

Больше 10 часов я должен был ждать встречи с девушкой, которая мне нравится, но о которой мне известно только то, что ее зовут Настей. Чего ждать от этой встречи — тоже не очень понятно. Почему она сама пошла на нее — опять не ясно. И целых 10 часов. Это подъедало.

После завтрака я пытался поработать, но постоянно отвлекался. Ошибался, пересчитывал, снова ошибался. Город кормит людьми горно-металлургический комбинат. Я кормлю собой кантору. Как разница? Я более дорогой корм. А владелец фирмы — корм еще дороже. И так до бесконечности, ну или до кого-то одного, кого мы все кормим на самом деле.

Я думал, чем удивить Настю, что рассказать, о чем спросить, и ничего у меня не получалось, потому что я даже представить не мог, как она себя поведет. Это раззадоривало.

Я хотел дойти до газетного киоска и купить себе журналов. Читать с телефона мне не очень нравилось. Но какие к черту журналы. Когда я попросил продавщицу дать мне «Деньги», имея ввиду журнал, она удивленно уставилась на меня и протянула: чо-о-о? «Телесемь», «Моя семья», какой-то там вестник, кроссворды, «Оракул», «Ведомости? Что это? Мужчина, нет у нас такого, берите, что на прилавке!».

Спасибо! Я вернулся обратно. Водители играли в шашки и карты. Предложил шахматы — отказались. Спросили, кем работаю. Сказал, что аудитором. Они понимающе закивали, а потом один из них спросил:

— А че делаешь то?

Я рассказал и поднялся в номер. С четвертого этажа вид открывался не очень. Но выше девятого в этом городе только заводские трубы. Да и девятиэтажек тут две, на три подъезда.

Я пересилил себя и все–таки сел за работу. Время тянулось очень медленно. Ближе к восьми я задумался, что надеть. Рубашку и пиджак. Рубашку и пуловер. Нужен ли галстук? У меня с собой было три рубашки, две кофты, водолазка и пиджак. Я остановился на кофте и рубашке без галстука. Не слишком официально, но прилично. Я оделся, сел на кровать и лениво пролистывал ленту новостей.

Когда мы встретились, я понял, что зря так напрягался насчет одежды. Настя стояла внизу в джинсах, дутиках и куртке — аляске.

— Куда идем? — спросила она.

— Ты местная, тебе решать.

— Ты мужчина, тебе решать, — передразнила она.

— Пошли в кафе.

— Какой ты скучный. Ну пойдем.

Мы вошли, Настя поздоровалась с официанткой и барменом. Те ехидно заулыбались. Мы были не одни. В небольшом зале ужинали среднего возраста мужчина с женой, а забившись в уголок пили кофе молодые парень и девушка, еще школьники.

Настя заказала «цезарь» и вино. Я — мясо по-французки и виски.

— У тебя еда с напитком не сочетается.

— У тебя тоже. Как ты сюда попал, в эту дыру?

— Командировка.

— Кем работаешь?

— По большому счету, я консультант по финансам. Проводил тут тренинг для заводских экономистов. Ну и бумажки сверял.

— И ради этого сюда? А как же вебинары, интернет то тут есть.

— Заказчик хотел очно, оплатил, так что, — я пожал плечами.

Мы просидели в кафе до полуночи. Настя пила вино, я — виски. Она очень быстро опьянела и сказала, что каждый день ждет приезда каких-нибудь молодых людей из других городов.

— Понимаешь, здесь нет ничего. Вот совсем. Вот сейчас ты приехал — хоть какой-то интерес. И пойми меня правильно, но это мертвый город и все тут ждут, когда его закроют. Кто-то с радостью, кто-то с сожалением. Но пока ГМК коптит небо — все будет так. Ты вот приехал, научил их деньги делать — отсрочил гибель города. Все эти программы, вливания, все в пустоту. Лавочки новые, красивые, до весны. Весной сломают. На дрова и на металл. А с тобой. Тут эффект детского лагеря, понимаешь? Когда приезжают из разных городов, находят пару на три недели, разъезжаются и расстаются. Просто чтобы скучно не было. На фоне этих водителей фур ты неплохой вариант. История о том, как встретились финансовый консультант и переводчик с китайского. Идиотская история.

— Переводчик с китайского? — переспросил я.

— Дипломированный. СПбГУ.

— Тебя то как сюда занесло?

— Ой, потом расскажу, пойдем.

У меня в номере мы выпили еще. Уходить Настя потом не стала. Только на утро, чтобы, закончив смену, вернуться обратно.

После школы она сдала ЕГЭ и поступила на бюджет в СПбГУ, несмотря на протесты матери. Пока она училась, матушка сходила с ума от одиночества. А потом у нее обнаружили подозрения на рак. В этом городе не было онкологов, и Настя оплатила ей дорогу до областного центра, анализы, врачей. Щитовидка. Регулярная химиотерапия. Прогнозы неутешительные. Либо опухоль задушит, либо химия убьет сердце. Настя предлагала маме переехать в Петербург и лечиться там, но та решила, что умирать надо на родине. Более того, она твердо решила, что с ней рядом должна быть дочь. Тогда Настя, доучившись, вернулась сюда.

— И вот она умирает уже третий год, два из которых я здесь. Каждые два месяца делает химию. И каждый день она устраивает истерики по любому поводу. Я слишком поздно пришла с работы, с кем-то там общаюсь, смотрю сериал. И начинается: «а ты не хочешь провести время с умирающей матерью?». И это очень обидно, потому что раньше мама не была глупой женщиной. Она одержима мыслью: «чтобы что-то после меня осталось». Составляет книги с рецептами, перебирает фотоальбомы, вяжет, покупает какую-то посуду и все твердит: вот, смотри, потом показывать будешь, скажешь, от мамы досталось. И ведь она не очень старая. Ей всего 61. В общем, ты тут рассказываешь свою красивую теорию про жертв и палачей. Вот в этой ситуации я жертва, а мама палач. И самое идиотское в этом то, что желая себе иной жизни, желая уехать отсюда, вернутся в Питер, я желаю смерти матери, потому что иначе я этого сделать не смогу. Если я уеду, пока она жива, это будет предательством, и я себе потом этого никогда не прощу.

— А желать ей смерти — не предательство? — спросил я.

— Вот видишь. Дурацкая ситуация со всех сторон. Поэтому я никак не буду себя определять. Живу себе и живу. На меня и так все в округе косо поглядывают. Они то думают, что я приехала подождать, пока мама умрет, чтобы забрать квартиру. Вот кому, кому нужна коморка в этом городе? Ох, бесконечные идиоты.

— Ну знаешь. Твою маму можно понять. Она тоже жертва. Она вынуждена смиренно ждать смерти, понимая, что ничего не сможет сделать, а она каждый день все ближе и ближе.

— Почему она не поехала со мной? А так она, простите, привязала меня к своему телу, и оставила тут догнивать. А она, все–таки, мама. — Настя докурила и щелчком бросила окурок в урну. Мы стояли за углом гостиницы. С нашего похода в кафе прошло уже три дня. — Я даже в гостиницу устроилась только потому, чтобы несколько раз в неделю сутками не видеть мать. И я понимаю, насколько это чудовищно.

Мы вернулись в номер. Вот так. Палачи тоже жертвы, в какой-то степени. Но даже не признаваясь себе ты все-равно играешь роль, встаешь на ту или другую сторону, явно или тайно. Мы выпили еще. На улице стемнело. Через несколько часов я уснул. В городе все также шел снег.

V

В городе все также шел снег. На улице вдоль стены одного из домов в шеренгу выстроились дети лет 14. Их было не очень много, человек 20. Они были одеты в одинаковую форму. Брюки, черные бушлаты, кепи на голове, коричневые галстуки. Мимо шеренги шел офицер в сопровождении нескольких солдат. Он по очереди останавливался возле каждого ребенка и давал команды. Шаг вперед, кругом, отжаться, встать, присесть, отжаться еще. Когда солдаты прошли всю шеренгу, они вернулись обратно. Офицер что-то скомандовал конвойным, и они побежали к стоящей неподалеку запряженной телеге и взяли оттуда большую черную гирю. Офицер достал из кармана секундомер и блокнот. Гирю по очереди давали каждому из детей, а командир засекал, сколько они смогут держать ее в руках и записывал. Дети краснели, морщили лица, извивались, но всеми силами пытались продержать гирю. В какой-то момент офицер их останавливал и груз переходил следующему. Тем, кто прошел испытание, офицер что-то приказывал, и они убегали к другому офицеру, помладше званием, что стоял поодаль и наблюдал за смотром.

Один из детей, когда ему дали гирю, напрягался особенно сильно. Было видно, с каким трудом ему все это дается. От напряжения у него из глаз покатились слезы, но он не смог и выронил гирю из рук. Офицер сделал запись и оставил мальчика стоять на месте. Тот с надеждой смотрел на командира и тихонько плакал, но тот уже ушел к следующему.

Испытание не прошли двое. Остальных детей уже увели куда-то дальше по улице, а эти так и стояли у стены, пока Офицер, отойдя, говорил что-то солдатам. Они кивнули, перехватили винтовки и подошли к детям, те задрожали, прижались друг к другу и что-то вскрикивали. Трое солдат направили на них винтовки и долго стояли, словно в ожидании.

Офицер скомандовал стрелять, но выстрелов не было. Тогда он прокричал громче. Солдаты все медлили, перехватывали оружие, перетаптывались. Один из солдат опустил винтовку и повернулся лицом к офицеру. Тот в ярости подошел к нему, ударил по лицу, выхватил оружие из его рук, бросил на середину улицы и указал солдату на стену и детей. Тот покорно встал рядом с ними. Офицер снова скомандовал стрелять, но выстрелов опять не было. Два других тоже опустили винтовки и, бросив их на землю, подошли к детям.

Офицер пару секунд удивленно смотрел на солдат и детей, словно не зная, что делать. Те в этом время в ожидании смотрели на командира. Один из мальчиков прислонился и приобнял руку первого бросившего ружье солдата. Командир, заметив это, в ярости выхватил «Маузер» и сделал один за одним пять выстрелов. Пять тел упало на заснеженную улицу.

VI

Метель понемногу спадала и по городу ходили слухи, что скоро отменят режим чрезвычайной ситуации и откроют трассы. Все это время я либо работал, либо был с Настей.

— Скажи, а ты эти истории про маму всем рассказываешь, кто сюда приезжает? — спросил я как-то у нее, когда мы обедали в кафе.

— Нет. Каждому — разную историю.

— Так ты, выходит, врала?

— Нет, просто рассказывала всем разную правду. Тебе про маму, кому-то про спившегося отца, кому-то про потерянные в Питере перспективы, а кому-то вообще ничего.

Я подумал, что это очень удобно — жаловаться на жизнь гастролерам. Давить на жалость. Потусить за их счет, потом дождаться следующего. Хотя сама она говорила, что ей все это не нравится и она вынуждена так делать, потому что местные во-первых, быдло, во-вторых, считают ее проституткой, а в третьих — так она спасается от скуки.

— А когда все это кончится…Ну… — я пытался сформулировать вопрос мягко, но Настя меня перебила:

— Когда мама умрет?

— Да.

— Сразу же уеду отсюда. Даже с квартирой возиться не буду. Начну новую нормальную жизнь, забуду все это.

— Так просто?

— Да.

— Вот скажи. Ты уедешь, а другие? Почему, если все местные жалуются, что им тут плохо, никуда не едут? Не так уж и плохо, значит.

— Где родился там и пригодился. Не знаю, боятся. Тут стабильно плохо, а так уедут, и вдруг раз, и станет хуже. Им всем обещают когда-нибудь дослужиться до мастера, потом до старшего мастера, потом до начальника цеха, потом до директора завода. Призрачные такие перспективы. Но каждый из них душу продаст, лишь бы иметь возможность командовать и унижать также, как командовали и унижали их. Это, кстати, про твою дурацкую теорию, роли не закреплены, они ситуативны. Сегодня ты палач, завтра жертва. Тут ты ходишь гоголем, ешь в кафе, пьешь дорогой алкоголь, намеренно покупая его втридорога. А в Москве кто ты? Середнячек такой. Ни туда, ни сюда. И это здесь мы друг для друга в диковинку. А там ты бы меня и не заметил, и я бы тебя не заметила, не обольщайся. И там ты тоже всю жизнь будешь ругать Россию, но так и не уедешь в Европу, не хватит духу. И будешь жертвой в глазах владельца компании, который прилетает из Милана только бумажки подписывать. А он в своем Милане такое же ничтожество. Так что ничем ты от них не отличаешься, кроме масштаба.

— Ну я, допустим, это понимаю. Они то мнят себя королями. Смотри, — я показал рукой на пару мужичков, которые шли по улице. Они шли вальяжно и гордо, смачно харкая себе под ноги.

— Они итак короли. В своем масштабе. Для собаки своей, для жены.

— А ты во всей этой цепочке где?

— А я возле кровати своей умирающей матери. Пойдем покурим.

Больше мы к этим разговорам не возвращались. Да и во мне как-то поутихло высокопарное желание препарировать общество. Может, так и нужно. Живут себе и живут. Мне нужно препарировать себя и не лезть. Потому что свое место во всем этом я тоже не определил. Когда мы вышли Настя добавила:

— Ты просто везунчик, вот и все. У тебя, наверно, не бедные родители. Ты закончил хорошую школы, поступил в приличный вуз, нашел высокооплачиваемую работу с начальником, который не на много тебя старше и тоже выходец из хорошей семьи. Ты точно такая же жертва, просто ты никогда не попадал в ситуацию, в которой тебе показали бы твоих палачей. А попасть в нее очень просто. Выйди и тем двум мужикам позатирай про жертв, палачей, мир во всем мире, социальную справедливость и Европу. Тебя быстро уработают. Поэтому я не буду рыпаться. Если меня попросят уйти — уйду. Попросят остаться — останусь. Умереть попросят — лягу и умру. Только сама ни казнить не хочу, ни судить никого. Бесполезно все это. Тут у всей страны Стокгольмский синдром. Попробуй им что-нибудь докажи.

Вечером этого дня в новостях сказали, что власти приступили к расчистке трасс. Снегопады прекратились. Дороги скоро должны открыть. Погибло 3 человека. Возбуждено уголовное дело по статье «халатность». Кого-нибудь опять уволят, кого-то накажут.

Утром дороги открыли. Я решил поехать на следующий день. Утром автобусом до областного центра, оттуда ночью на самолете в Москву.

Улицы начали оживать. По дорогам поползли «ПАЗики», похожие на глазированные сырки. Коммунальщики методично вычищали улицы. Я собрал свою небольшую сумку сразу, как проснулся. Настя сегодня была выходная.

Мы сходили в кино на какой-то дурацкий фильм, где у всех все закончилось хорошо. Потом вернулись в номер и не выходили до вечера. Когда стемнело Настя оделась и засобиралась домой.

— Может останешься?

— Нет, надо к маме, а то она там с ума сойдет.

— Завтра проводишь?

— Нет, у меня работа.

— Я уезжаю в 7, а ты с девяти.

— Все равно нет, извини.

— Может потом встретимся как-нибудь, спишемся, созвонимся?

— Может и встретимся, но все, смена закончилась, детишкам пора возвращаться домой. Ты же сюда вряд ли еще приедешь. Посмотрел, как тут люди живут, в своих погибающих провинциях, и хватит. Побыл всемогущим и все, надо меру знать. Может побольше будешь ценить то, что имеешь. Ну и смотри какие у тебя прекрасные воспоминания останутся о городе — она показала рукой на себя, — а не только трубы ГМК.

— И то верно.

— Ну пока, гастролер. Было не плохо. Не самая лучшая смена, конечно, но далеко не самая худшая. — она улыбнулась и открыла дверь.

— Пока. Если вдруг окажешься в Москве, звони.

— Только после похорон. — она грустно улыбнулась. — пока.

Дверь закрылась.

Было даже обидно. И грустно. Мне в какой-то момент показалось, что я не хочу отсюда уезжать. В этом маленьком городе любая мелочь казалось более значительной и важной. Все дело в масштабе. Я был бы тут не маленьким человеком, а скорее средним, может даже крупным. Так я думал, но это прошло. Наваждение по Насте.

Я поставил будильники и лег в постель. Небо было чистым. На нем поблескивала россыпь звезд и трубы горно-металлургического комбината.

VII

Метель прекратилась. Небо было чистым.

Я сидел на черной лошади. Рядом со мной на своем черном коне сидел офицер. Мы были на пригорке, под которым на большой мощенной площади толпилось несколько сотен человек. С нашего места их было очень хорошо видно. Они переминались с ноги на ногу. Я огляделся вокруг: тот же город, те же улицы. Даже люди, как будто, те же. Мужички в фуфайках. Дети. Женщины. Обычные люди. Несколько минут мы стояли на месте в абсолютной апатии. Не происходило ничего. Потом толпа начала бурлить, внутри нее происходило какое-то странное движение. Офицер посмотрел на меня и указал рукой на толпу. Я рассмотрел его лицо. Суровое, морщинистое, с широкими скулами, темными глазами.

Вдруг я разглядел, что там происходит. В толпу ворвался человек, дошел до середины и начал кричать. Он пытался что-то объяснить, показывая на толпу, а потом на солдат, которые без оружия стояли вокруг площади. До нас долетали обрывки фраз: «жертвы», «палачи», «я — жертва», «нет оружия», «давайте», «их меньше». Я узнал свой голос и присмотревшись понял, что человек среди толпы — это я сам. Он истерично кричал, что-то доказывал, хватал людей за одежду. Толпа окружала его и замыкала в плотное кольцо все теснее и теснее. В какой-то момент люди начали быть меня же, того меня, руками и ногами. Я не чувствовал боли, я только видел, как это происходит. Они осыпали мое тело ударами. Потом, когда тело уже лежало на земле и закрывало лицо, люди схватили его за руки и ноги, по нескольку человек, и начали с силой, рывками, тянут в разные стороны. По улице разлетелись истошные, ужасные крики боли. Я сморщился, а офицер улыбался.

На то, чтобы разорвать тело, ушло не больше минуты. Крики прекратились. Снег заливала кровь. Люди схватили уже отдельные части тела и начали разрывать их. Кровавое пиршество закончилось, только когда от тела почти ничего не осталось. Изуродованные куски лежали в снежно-кровавом месиве. Тогда толпа разошлась так, чтобы с нашего холма было еще лучше видно кровавое пятно и тело. Я понял, они показывали его офицеру. Тот одобрительно кивнул, а толпа поклонилась ему в пояс, синхронно, так, словно репетировала эту сцену несколько раз.

Офицер поднял руки над головой и несколько раз хлопнул в ладоши, а потом рукой махнул окружавшим площадь солдатам. Те, по цепочке, уходили с площади и поднимались на пригорок. Толпа все также стояла, окружив тело. Когда последний солдат ушел с площади, офицер посмотрел на меня, хлопнул по плечу, улыбнулся, и шагом поскакал в сторону реки. Солдаты, выстроившись в две колонны, последовали за командиром.

Толпа на площади начала расходиться, и через пару минут на земле осталось только огромное кровавое пятно. Нет никакого деления на жертв и палачей. Все палачи. И все жертвы. Я оглянулся в сторону реки. Офицер и солдаты стояли и смотрели на меня. Я поколебался еще несколько секунд, взял поводья и поехал за ними.