«Афон (где я ни разу не был) смешивает разные образы: Средиземное море, терраса, гора (в фантазме многое устраняется — в данном случае грязь, вера). Одним словом, Афон образует пейзаж. Я вижу себя там — на краю террасы, вдалеке море, беленые стены, в моем распоряжении две комнаты и ещё пара комнат для кого-нибудь из друзей — здесь же, неподалеку + место для возможных сборов (библиотека). То есть это чистый фантазм, абстрагированный от всех нюансов и трудностей, которые устраняются словно призраки.» (Барт 2016).

Данное короткое исследование современной идиорритмии имеет претензию будто продолжить изыскания Ролана Барта, которые он только начав, сразу же вверил публике в виде фрагментов-начинаний. Я веду речь о его курсе «Как жить вместе», конспекты лекций которого были недавно опубликованы и у нас в России. Эти изыскания обращены к фактам «Жизни-Вместе», что включает в себя не только «жить в одном месте», но и «жить в одно время». Это очень важное различение для настоящего текста: в данный момент «жить в одном месте» и «жить в одно время» стали взаимопроникающими — установление пространственного соприсутствия с любым моим современником стало легкодоступным благодаря сети Интернет. Виртуальное поле, которое кристаллизует в себе множество социо-культурных структур мира «реального»: мы уже слабо различаем две реальности и не мыслим одну без другой, обе, в конце концов, пользуются общим инструментарием и воспроизводят общие функции. Что же это будет значить для ключевого бартовского понятия идиорритмии? Забегая вперед, скажу, что мы уже достигли фантазма Барта и он стал для многих актуальной и постоянно переживаемой аффективной реальностью. Можно сказать и более громко: идиорритмическая потенция виртуальной сети и позволяет быть Интернету таким, каким мы его знаем сейчас. Если говорить более отвлеченно от бартовской терминологии: Интернет как таковой эффективен именно как полиритмическая структура, то есть такая структура, которая не требует постоянного синхронного со-напряжения между её элементами. Чем больше мы обживаем это виртуальное пространство, тем легче нам начать жить идиорритмически, то есть в своей индивидуальной текучести, вне издержек быта реального и в присутствии тех людей, которых мы выбрали сами, без указа какой-либо иерархии.

Изучать семиотическое пространство Интернета необходимо и необходимость эта дорого стоит для исследователя. Поэтому мы, как те, кого недавно привлекла эта тема, уделим внимание лишь частному вопросу. Это вопрос таков: если идиорритмия стала так легко осуществима, то какова судьба монашеской аскезы? Аскезы не как конкретного религиозного института поведения, но как всякого «упражнение» в своей жизни, которую некто и по каким-то причинам решил отчуждать от жизни общественной. Попыткой ответить на этот вопрос и является следующий текст.

***

Перед тем как развернуть центральные для целей текста сравнительные рассуждения, нужно обратиться к самому историческому феномену монашества, обзор которого и постарался сделать Барт в своих лекциях. Это, помимо «объективной» потребности определить поле понятийного консенсуса, позволит нам как читающим создать конкретный контекст или модальность чтения.

Маятник аффекции монаха качается между иерархической упорядоченностью (схваченностью) идеального архитектурного сооружения (западного монастыря) и побегом отверженного в пустыню (ранние христианские отшельники). Из киновии (общежития) монаха гонит «ксенетия» (xenetia — пребывание на чужбине), потребность испытать себя одиночеством, либо насладиться этим одиночеством, желание стать отверженным или отвергнуть само общество. Иерархия противится такой форме аскетичной маргинальности: вне контроля и вне надзора начальника, аскет провоцирует пафос своих жестов и тайное удовольствие от умерщвления своей плоти; и что будет более страшным для любой иерархии — это невключенная и абсолютно иная маргиналия, которая производит отрицание сообщества, то есть и его идеалов. Поэтому борьба с отшельниками, начавшаяся после установления правил Бенедикта, — борьба идеологическая и политическая, а не религиозная. Иерархии нужна включенная маргинальность, то есть жертвенная маргинальность, которую Барт называет «губкой», так как цитирует по этому поводу главу из Лавсаика (сборник о жизни святых и блаженных христианских монахов отцов-пустынников Египта), где описывается блаженная монахиня, ведущая себя эксцентрично и поэтому ставшая в монашеском сообществе тем человеком, который впитывает в себя всю грязь — как и грязь кухонную (на неё сваливают всю черную работу), так и грязь душевную (побои и от других монахинь, которые решали по какой-либо причине «отыграться» на ней).

С другой стороны, в самой суровой аскезе монаха поджидает акедия (akedia — безразличие). Потеря всякой потенции к инвестиции в собственный образ жизни, разочарование в своём «упражнении» и последующее уныние, которое влечет за собой бездеятельность и поэтому вырождение отшельничества. Отшельник, считалось, проигрывал борьбу со злыми силами, которые окружают его как только он решает удалиться в пустыню. Такое разочарование гонит человека к лучшему примеру жизненной ритмии: невольно начинает образовываться киновия — поначалу как маленькое идиорритмическое общество, собравшееся вокруг примерной фигуры мудреца-отшельника (дабы не сбиться с пути), а далее как и полноценное монашеское сообщество, созданное Пахомием. Это сгущение спровоцировано не только аффективной циркуляцией. С одной стороны, становление и укрепления христианства как институциализированной структуры влечет за собой экспансию этой самой структуры, которая пытается вовлечь в себя как можно больше «территорий» — как и реальной местности для создания монашеств, так и культурных пространств, откуда исключается всё иное, если это иное отказывается быть абсорбированным. С другой — внутренние экономические и социальные причины, образующиеся в идиорритмическом скоплении. Проблема самообеспечения (автаркии) гнетет быт отшельников. Необходимо выдержать дистанцию как и со смертью из–за недостатка питания и гигиены, так и с всяким противоречащим аскезе излишествам перепроизводства и потребления. Это равновесие постоянно нарушается и вынуждает отшельников собираться в экономически более эффективные группы, что и обеспечивает им желаемую автаркию. Однако Двое, которые при этом неизбежно вступают в контакт по случайному поводу, всегда оставляют за собой символический шлейф, который тут же отражается на всём обществе, присутствующим во время такого контакта. Двое работают как символ, которые автоматически начинает структурировать идиоритмы, трансформируя их в ритмы уже в нашем понимании — производится унификация в пространстве и во времени.

Идиорритмия — это такое пространство Жизни-Вместе, где каждый может сохранить себе свой участок одиночества, свою аскезу, свой случайный импульс для мирских дел. Эта неограниченность и при этом периодическая соразмерность, возможность быть одному и при этом обратиться к другому — есть фантазматическое, а не утопическое. Утопия это идеальная конструкция, выверенный механизм. Идиорритмия — идеальный фантазм, которого касаются вскользь, но здесь и сейчас, подпитываясь им и стремясь к нему.

***

В одной из лекций Барт ведет речь о так называемой «малампии». Малампизм — это, буквально, абсолютный затвор и «укрывание с наслаждением», что граничит чуть ли не с безумием. Образчик такого помешательства на затворничестве — героиня «Затворницы из Пуатье» Андре Жида: «Ее единственное и глубочайшее влечение в затворе: одеяло…И ещё: «У нее страсть укрываться»…Мелани воспринимала это глубокое закапывание как счастье: свою закрытую яму она назывался «моя милая пещерка». Когда её стали перевозить в больницу: «Делайте что хотите, только не вынимайте меня из моей милой пещерки»; или же: «Милое-Доброе-Большое-Дно»; а также — в ее бессвязном бормотании: «ее милое доброе дно малапиятр», «мое милое большое дно Малампия» (Барт 2016).

Мы не будем пытаться выяснить, почему тот или иной человек пристращается к малампизму. Но что будет, если поставить рядом с кроватью такого «малампика» персональный компьютер (или сунуть ему в руки ноутбук, смартфон) с подключением к сети? Радикальное смешение: что, если «из милой пещерки» станет возможен доступ к тем участкам внешнего, которые лишь малампику необходимы в силу его пристрастий и желаний. Помимо очевидно эскапистской модальности последующего процесса, малампик естественными путями придет к необходимости определенным образом структурировать такую пластичную (виртуальную) реальность. Именно тут начинается строительство виртуального Афона, как идеального пространства для монашеской идиорритмии. Сбавим омрачающий рассудок градус малампии и вспомним монашескую ксенетию, как аффект, заставляющий будущего монаха бежать от его социальной повседневности, данной ему родителями и самим обществом. Не видим ли мы её реальное продолжение в современных изгоях? Японские хиккикомори, европейские NEET, американские basement dwellers. Египетские анахореты, восставшие в цифровой реальности. Современный монах — лишь вырожденная практика, обслуживающая по большей части конкретные и узкие культурные запросы (потребности тех людей, которые выбрали для одеяний своего фантазма специфичное семиотическое образование в виде «религии»), которые поэтому культивируются и воспроизводятся, а не являются следствием общественной и культурной ситуации, как это было в эпоху становления западного монашества. Вырождение аскетики просматривается уже и в ранней истории монашества: пристрастие отшельников к форме своей аскезы, буквальное соревнование в умерщвлении своей плоти, которое Барт называет «олимпиадой».

Хоть мы и избежали объяснения «психологических» причин ухода в затвор, но нам необходимо объяснить причины экономические и культурные: появление современного анахоретства стало возможным не только благодаря Интернету. Интернет — лишь уникальное поле, в котором смыкаются те тенденции, которые уже имелись в культуре. Сделаем быстрый обзор трёх основных причин.

1. Появление «личной территории», то есть такой категории как «моя комната», «мой угол», возможность топологической автаркии в границах дома. Важно заметить, что тут интересна комната как в многоквартирном доме, так и в доме одноквартирном. Барт по этому поводу замечает следующее: дом как собственный земельный участок полон случайностей и неожиданностей, его постоянно полнят незнакомые шумы и вольные пересечения индивидуальных практик. Квартира более «пассивна», её пространство строже определено, а борьба за «свой угол» более интенсивна. Эффекты таких пространств амбивалентны. В большом общем доме, с одной стороны, человек может вполне успешно социализироваться в таких «тепличных условиях», хоть и в шуме, но в шуме, контролируемом всей семьей, а с другой — эти условия и могут его отвратить от более жесткого и хаотичного публичного пространства. Квартира же, как поле интенсивной борьбы за территорию, заставляет людей забиваться в свои комнаты-ячейки. Исход из этой ячейки также двоится: либо это решение осуществить лучшую жизнь вне дома, либо окончательная консервация в этой комнате. Скажем так: выбор той или иной тенденции зависит уже от специфики личной истории субъекта.

2. Иждивенчество. Решение уйти в монахи, судя по многим биографиям, чаще являлось следствием крайностей. Либо это пресытившийся богатством и своим положением, либо окончательно отчужденный и изгнанный самой социальной и экономической структурой. По всей видимости, остальные люди легко увлекались повседневными заботами, которые давали необходимую для своего же воспроизводства отдачу. Потерю всякой потенции к инвестиции в собственный образ жизни мы уже назвали — это акедия. Перед тем как разочароваться в каком-либо обществе, будущий изгой должен разочароваться в том ритме, который навязывает ему это общество. Человек всегда заимствует ритм: сперва живя так, как научают его родители, завися во всём от них. Такой иерархический напор быстро становится бременем, да и кто сейчас не знает об этом типичном подростковом протесте? Однако в современных культурно-экономических условиях это дает уже иной эффект и другие потенции. Акедианцем стать возможно уже будучи подростком: внутри «детства», как определенного времени, в рамках которого к человеку не приложено всё то известное бремя «взрослого мира», ребенок производит привычное для истории идейное отторжение родительского (общественного) ига, но при этом остается в той же степени зависимым (от божественного фатума: «родители кормят» = «что Бог подал») и уже оставленным на произвол своей судьбы в комнате-пустыне (то есть независимым в своей духовной аскезе, не привлеченной ни к какому особенному праксису). Не погружаясь в какую-либо трудовую деятельность и имея свободное время после учебы (а вскоре и вовсе без неё), человек может спокойно отдаться своим малампическим страстям. Акедия как разочарование в родителях (то есть и в своей текущей «детской» аскезе) заставляет качнуть маятник в другую сторону — к ксенетии, как к поиску своего индивидуального ритма.

3. Наконец, всё это пронизано и предопределено особой политикой отношения к своему времени и к времени социума. Западная культура сформировала специфичные пропозиции в системах ритуализации повседневности — «работа», «отпуск», «школа», «праздник», «больничный» и так далее. Структура быта (устанавливаемая, в первую очередь, экономической системой), в рамках которой мыслят себя люди, устанавливая и регулируя паттерны своего поведения. Далее описывать эту дискурсивную конструкцию в рамках нынешнего исследования мы не будем, так как это уже проблематика более масштабного характера, но мы указываем, что именно в этой структуре и проявило себя то пространство, в котором может поселиться отшельническая маргиналия сегодня.

***

И так, после того, как мы выявили те потенции, в рамках которых современный подросток может зацепиться за «монашеский» маятник аффекции между акедией и ксенетией, возможно стало указать на образование необходимого для отшельничества маргинального пространства. Маргинальность — имплицитный идеологический базис пустынного анахоретства. Удаляясь в пустыню, отшельник отрицает самую идею сожительства как идею порочную. Уединение с Богом как манифест отверженного. Подростковая маргинальность отсылает не только к субкультурам и культурам протеста, но и к таким реально не интегрированным в какое-либо сообщество людям, как «ботан», «странный», «мамин», «задрот» и так далее. Здесь мы видим настоящую отчужденность, а не простую рекомбинацию социальных связей.

Вернемся к человеку, закутавшемуся в одеяло. Будущий монах Афона оказывает на задворках любой социальной формации. Не видя иного выхода и будучи не столь безумным как Мелани, он легко «находит себя» в Интернете. Это может быть компьютерные игры, сериалы, японская анимация, иное увлечение. Таким образом производится специфичный неровный темп и импульс воспроизводства собственного быта, нередко приводящего к «ночной жизни»: устанавливается состояние идиорритмии. Что же не позволяет маятнику аффекции раскачиваться и далее? Поле Интернета создает для анахорета удобный механизм «спуска давления». Оставаясь неподвижным в пространстве своей комнаты-кельи, он, как и монахи древности, способен общаться с «посетителями» через узкое окошко. Разница лишь в том, что это окошко оказывает чем-то большим, чем просто инструментом отшельнической коммуникации. Это окно способно переносить отшельника на любую «террасу» к любому другому затворнику. Это индивидуальная система, распределяющая удобным способом точки «социального» напряжения. Диалог также легко начать, как и отключить его. Возможность анонимного существования исключает любой социальный груз. Можно сказать, что где-то в Интернете постоянно существует подвижная структура, которая представляет собой сплетение пластичных и постоянно изменяющийся квази-Афонов. На этих пересечениях образуются всевозможные комьюнити, объединенные какой-либо «верой» (или ересью, если так угодно). Интернет это и библиотека (вне зависимости от того, что есть «книжная истина» для каждого монаха), и бесконечное количество террас. Твоё передвижение в таком пространстве не требует ни грязи, ни веры, это чистая абстракция, но с реальными последствиями для индивидуального ритма. Это идеальное монашеское пространство. Виртуальная сеть: Воображаемое, идеально встроенное в символический порядок. Интернет для современного анахорета — это Афон, пространство, где множество идиорритмий в приступе акедии готовы сгуститься, ощутить со временем ксенетию и свободно рассеяться вновь.

Упоминая анонимность и при этом комьюнити, а также учитывая предмет исследования, сложно не удержаться от пристального внимания к специфичной форме интернет-бытия: имиджборд.

Исследуя культуру имиджборд как пространства, наиболее подходящего для виртуального Афона, сразу же натыкаешься на многие сходства с заметками Барта о специфике монашеской жизни. Например, это тоска по «одиночеству Адама», по тому состоянию, когда человек пребывал Единым, то есть андрогином. Это тоска, неограниченная ни культурным институтом в виде религии, ни социальным институтом в виде монашеской иерархии, будто растрачивает себя в андрогинной эротике, популярность которой легко прослеживается в мире имиджборд. Тамошняя настойчивость в самоуничижительной риторике (не ограниченной именами, свободной в анонимности) напоминает заветы монахов о бренности и греховности. Презрение к плоти выступает и как аутоагрессивная практика, и как анти-норма (презрение к религии (как органу общественного тела), столь популярное там: атеизм как отрицание общественного). Анонимные посетители часто выступают воинственными хулителями пороков, чуть ли не религиозными ораторами: презрение к женщинам, всевозможные манифесты, разоблачающие «животность» современников, но при этом постоянное напоминание и о своей порочности, тяге к греху. Воздержание, настолько гармонично существующее в монашеской жизни, с переменным успехом (собственно, как и у монахов) воспроизводится и тут, хоть и немного иными означающими: теперь это не «грех», а иррациональная растрата своего жизненного потенциала (причина одна и та же — чувство вины). Но всё это, тем не менее, лишь поэтические параллели, дискурс которых ещё нужно изучить. И в самом деле, мы не хотели указать на какое-то новое социологическое открытие и мы не этнографическая экспедиция к ещё непознанному народу, но всё это мы уже предвкушаем. В рамках данного текста нас интересует те диспозиции и пространственные феномены, которые позволяет развиваться подобным параллелям и аккумулировать в них то напряжение, которые позволяет дотянуться до фантазматической идиорритмии.

***

Интернет оказывается идеальным пространством для осуществления идиорритмии, а современные экономические и технические условия позволяют создать автаркию без огромных издержек в поле социальном (чем был чреват уход в пустыню), то есть они упрощают процедуру ухода в затвор. Фантазм Барта с его террасами, общением с близкими по духу друзьями, бездеятельностью восточного монаха и замкнутостью западного в келье: всё это смыкается в поле Интернета. Посторонний, несомненно, назовет это ловушкой, безошибочно указывая на замкнутость процесса, на его тенденцию к «вырождению». Однако для участника этого процесса всё это будет скорее возрождением, хоть и через многие страдания, которые этой подвижной и замкнутой идиорритмией приобретаются лишь в эпизодах сообщений с миром, а не с Афоном. «Истинное» анахоретство, которое не найти в любом современном монастыре, оно не оскорблено случайным присутствием «брата» и всегда предоставляет возможность быть вдвоем с другом. Одиночество не как тотальный изоляционизм (анахорету не нужна была изоляция вообще, ему нужна была изоляция от мира и свободный доступ к воображаемому), а как идиорритмическая аскеза.

Лишая себя риторики наблюдателя, обращусь и к самому акту высказывания этого текста, а точнее к акту высказывания самого этого места. Сигма — один из примеров той самой библиотеки или террасы, где теперь всякий заблудший анахорет способен держать своё слово, свою речь, где он может найти своего слушателя, воображаемого и фантазматического брата по духу. Бартовский фантазм в действии: будучи одиноким в своём письме, за своим столом и перед своим компьютером, я уже могу надеяться на приобщение к истине со своими братьями, которые при этом не могут меня принудить к какому-нибудь «ритму», ибо все мы состоим между собой только в идиорритмическом соприсутствии и никогда в иерархии.

Используемая (и рекомендуемая) литература:
__________________________________________________________________________

Барт Р. Как жить вместе: романические симуляции некоторых пространств повседневности // М.: Ад Маргинем Пресс, 2016 — 272 с.