«Пытаясь провести границу между нами и не нами, слишком легко стать мишенью обвинений в империалистической спеси, в расизме или уходе в прошлое, где в тайниках научной мысли бродят призраки Гюстава Лебона и Люсьена Леви-Брюля. Признаю, что в определенную эпоху было очень важно понять, что «дикари» не находились безраздельно под влиянием природы, что они, как и мы, способны осознать свою обособленность от природы. Такое важное понимание «примитивных» народов было важным аргументом в споре с теми, кто не понимал, что есть единое человеческое сообщество, где каждых народ наделён своими культурными ценностями и своим достоинством. Но сегодня гораздо важнее понять, что наша собственная культура — всего лишь частный случай в общей грамматике космологий. Мы не можем считать наше видение мира эталоном для других цивилизаций, которые, как нам кажется, всего лишь блуждают в поисках и ожидании такого эталона».

Филипп Дескола, «По ту сторону природы и культуры».

Люсьен Леви-Брюль рушит все связи с английской антропологической школой и её концепцией «невинного дикарства», которая наделяет мышление туземца свойством «детской» образности. Он критикует постулат, который ставит первобытное общество на одну эволюционную линию с современным белым европейцем, то есть критикует тот порядок, где дикарь идентичен в психологически-познавательном аспекте современному человеку, но с той разницей, что он (дикарь) находится на стадии развития «ребёнка» во всех сферах своего быта и социальной упорядоченности. При этом Леви-Брюль, в силу исторического развития самой антропологии на тот момент, не был способен окончательно вырваться из пут европоцентризма, хотя уже и был ряд этнологов, которые это проделали или предвосхитили в своих трудах (Боас, Малиновский). Утверждая, что дикарь обладает своим специфичным, сложным и полноценным универсумом, отличным от реальности европейской цивилизации, Леви-Брюль всё ещё отталкивается от «логического мышления» белого человека как от объективной позиции, вне-культурной (стоит сказать, что термин «культура» в тот период развития исторической и социологической науки не был в обиходе и обладал совсем другими коннотациями) и полностью свободной от «мистического». Так появляется термин «пра-логическое мышление», то есть некая интеллектуальная (коллективная при этом) формация, в рамках которой существует мысль дикаря, при этом она часто обходит своим вниманием «законы логики» цивилизации (то есть культуры белого человека) и игнорирует эмпирический опыт наблюдения объективной реальности и её причинно-следственных связей. Апеллируя к некому монолитно «объективному» европейскому мышлению, Леви-Брюль выделяет «естественные причины» и закономерные противоречия, видимые логическому мышлению, но на которые закрывает глаза первобытный человек. Иными словами, Леви-Брюль ещё не способен уловить то, что и мышление белого человека есть такой же продукт своих социальных и иных (культурных вообще) условий и опыта, в той же мере специфичных и «странных» (мистических), как и любые «первобытные» образчики. Наша категория «естественности» такая же субъективно (то есть исторически) конструируемая, как и её же аналог у любой другой культуры, то есть базируется на основе социально-культурного опыта, поэтому «европейская естественность» (натурализм) не может возникнуть в уме первобытного человека, туземец её не отрицает, её просто не существует для него в принципе, как элемента вариативной дизъюнкции внутри дискурсов мышления. Уже в это же время Малиновский показал, что «первобытному» человеку также не чужды профанные пространства культуры и мысли, где учитываются и осознаются «естественные» причины и противоречия, что магия часто имеет довольно прагматичный характер и лишена ярко выраженной «мистической» (эмоциональной, аффективной) формы, то есть она имеет своё индивидуальное (сознательное, рациональное и функциональное) воплощение, а не только коллективно-бессознательное. В конце концов, уже в своих более поздних трудах, где обозреваются сверхъестественные категории в туземных обществах, Леви-Брюль прислушивается к критике (этот учёный отмечен великой рассудительностью, которая делала его готовым изменять свои позиции и мнения в свете убедительных теорий и тезисов других исследователей) и прямо цитирует Малиновского в своих текстах, при том, что последний в своё время пишет такие строки, которые довольно точно (хоть и с явным пренебрежением) описывают суть ранних теоретических изысканий первого:

«Леви-Брюль, если говорить в двух словах, утверждает, что трезвое состояние духа вообще не было свойственно дикарю, что он был полностью и безнадежно погружен в мистические настроения. Неспособный к бесстрастному и последовательному наблюдению, не обладающий силой абстракции, скованный «решительным отвращением к рационализированию», он не мог воспользоваться плодами своего опыта и сформулировать или понять даже самые элементарные законы природы… Недоступно ему и ясное представление о сущности и признаках, причине и следствии, тождестве и противоречии. Мировоззрение дикарей — это путаница предрассудков и суеверий, «дологическая» смесь мистических «споричасностей» («патриципаций») и «несопричастностей».

Бронислав Малиновский, «Магия, наука и религия».

Леви-Брюль, как мы уже сказали, позже вносит соответствующие коррективы в свою теорию, «смягчающие» такой хаотический пейзаж психики туземца, наделяя его уже не просто «путаницей предрассудков», но фундаментальным страхом перед сверхъестественным, который фокусируется и переваривается при помощи более или менее упорядоченных (то есть имеющих свою «рациональную» логику) ритуалов и их систем.

Также Леви-Строс, уже позже, открыл структуры туземных культур, которым не чужды ни дифференциация, ни классификация, ни другие привычные белому человеку логические операции и отношения в рамках мыслительного структурирования реальности. Как европейская культура, так и культура «первобытная» — это конкретные функциональные структуры, которые обладают своими полями действия и интеллектуальным пространством, которые сформировались в определенных условиях и поэтому вбирают лишь определенный опыт по критериям, отвечающим их значимости (специфичность схематизации опыта в рамках каждой отдельной культуры). Разум дикаря тождественен разуму белого человека в отношении доступного им обоим когнитивного инструментария и ресурса, но различаются они конструктивно и концептуально, в той степени, в которых их личности создает их местная культура. А культура — формация фундаментальная, затрагивающая и язык, и отношение со средой, и внутреннее самосознание. Если Леви-Брюль и любой другой учёный рассуждают с позиций «объективности» своего мета-языка научного дискурса, то вряд ли такое мышление можно смело отметить и в остальном многообразии общественной и индивидуальной мысли. У Европы существует свой «мистический» характер, а точнее своя характерная социальная и культурная символика, свои знаки и свой аффективный символический язык. И это если не вдаваться в классовые, экономические, гендерные и многие другие особенности тех или иных социальных групп внутри европейской культуры, которые, уже в свою очередь, обладают специфичными свойствами и особенностями мировосприятия. В частности, научный метод есть неотъемлемый элемент западной цивилизации, это квинтэссенция и апофеоз отдельных топик античной (и далее средневековой) мысли, феномен, который оказался очень «удачным»: наука есть универсальный (крайне адаптивный) инструмент для культурной экспансии и диффузии. При этом он сам подвержен «мистическому» (бессознательному), что выявили такие философы научного метода, как Кун, Лакатос, Файерабенд. Леви-Брюлю не могло быть известно, что «логическому» рассудку предстоит пошатнуться в момент появления, например, квантовой механики (авангарда современной «натуральной» науки), где «пра-логические» механизмы-образы мышления (приводящие к дезориентации «здравого смысла» европейца) неожиданно оказались очень кстати. Несомненно, что каждая культура имеет в себе динамичные структуры, которые позволяют человеку лучше адаптироваться в окружающей среде. Ретроспективно и находясь внутри западной культуры можно сказать, что каждая культура обладает «зачатками науки». Но наука как таковая, как современный конструкт методологических традиций и прадигмических координат восприятия, — есть уникальный культурный феномен сам по себе. Специфика экономической, природно-ресурсной, культурной и исторической жизни в западном мире ещё в античное время позволила сфокусироваться конкретной модели схематизации опыта в процессе адаптации человеческих обществ. Эта «древняя» дискурсивная формация задала вектор развития Западу, создав конкретные формы решёток и сеток восприятия (если можно так выразиться: гештальт-традиций и лингвистических потенций), через которые и схематизировали свой опыт многие (тут уже стоит начать учитывать их экономическое и социальное положение) греки, римляне, а потом и европейцы. Этот казуальный и динамический процесс саморегуляции культуры детерминировал Науку и создал её как конструкт, а не открыл научное знание, смахнув с его «истинности» многовековую пыль дикарства. Наука не стоит вне (или над ней) культуры, наука сама есть некая кристаллизация грамматики важных пучков ментальных традиций западной культуры, которая не полноправно властвует над разумом европейцев, но постоянно взаимодействует с остальной культурой, обмениваясь с ней знаками и событиями.

В конце концов, отправьтесь в любую современную провинцию и столкнитесь с той властью суеверия и туманных понятий, которые царствуют в сознании местных обывателей. Это, конечно, будет не туземное племя, но мы уже и тут увидим контраст, который ощущаем в разнице между сознанием людей из разных социальных групп одной и той же культуры.

Где же рождается «пра-логическое мышление» Леви-Брюля? Общий ответ, упускающий множество деталей, будет таков: в скользящем взоре кабинетного этнолога, воспитанного социологией Дюркгейма.

«Нужно раз и навсегда покончить с ложным представлением о том, что антропологию можно преподавать, не выходя из комнаты, пользуясь лишь полным (а чаще всего сокращенным) изданием «Золотой ветви» и другими компиляциями вне зависимости от их истинных достоинств. Тем же, кто, выступая против этого условия, попробует сослаться на известных учёных, никогда не участвовавших в полевых исследованиях (разве сэр Джеймс Фрэзер не отвечал тем, кто задавал ему подобный вопрос: «Сохрани меня бог!»), следует ответить, что, например, Леви-Брюль занимал не кафедру антропологии и не какую-либо иную эквивалентную ей кафедру (при его жизни во французских университетах их не существовало), а кафедру философии».

Клод Леви-Строс, «Структурная антропология».

Селективное восприятие, настроенное на поиск экзотических феноменов туземного мышления, выхваченных, к тому же, из десятков уникальных культур (без особого исследовательского принципа, но, скорее, с особым рвением страстного читателя этнографических отчётов). Впрочем, мы не сможем отказать в скромности этому мыслителю, который не устает повторять и уславливаться, что его труд есть лишь первые наброски и попытка ухватить общий взгляд и принцип универсальной логики первобытной культуры. В сущности, этим и оказывается гипотеза о «мистическом». Заслуга Леви-Брюля в том, что он даёт чёткий отпор вульгарному эволюционизму (то есть и расизму) в антропологии, создавая теоретическую платформу для изучения феноменов, которым он на этапе своей работы даёт неуверенное определение «мистические» (аффективные, эмоциональные, бессознательные). Упираясь в стену из–за ограниченности своей методологии (пытающейся ухватить общие и универсальные черты обществ, пользуюсь наследием социологии XIX века), Леви-Брюль выделяет её «пра-логической»меткой и отказывается идти далее (а далее — только в поле и лингвистику). Разрушить эту стену суждено Леви-Стросу. Открыть в каждом случае «пра-логического мышления» глубоко логические (и уникальные) структуры суждено антропологической мысли XX века.

Существенное отличие «первобытного» мышления от мышления «развитых» (в первую очередь материально и далее институционально) культур заключается в том, что мышление «первобытного» человека уплотнено его «бриколажной» механикой (понятие Леви-Строса) и вытекающим из таких когнитивных условий специфичным структуро-образующим комплексом пред-смыслов. Данные принципы схематизации опыта («схематизмы мышления» Филиппа Десколы) «сгущают» вместе мышление, моторную деятельность (это уже замечает Леви-Брюль) и взаимодействие с внешней средой, что и отличает туземцев, живущих маленькими группами (не более сотни человек), от культур с обширной сетью институтов, которые восполняют тем самым пустоту, оставшуюся после упразднения плотности отношений родоплеменного и энвайронментального характера. Леви-Строс удачно сказал о важном принципе взаимодействия туземца с внешней средой и далее со своим социумом в «Тотемизме сегодня»:

«… природные виды отбираются не из–за того, что «хороши, чтобы кушать», а потому, что «хороши, чтобы думать».

Постоянное социальное напряжение (максимальная «коллективность», которая включает в себя не только человеческих индивидуумов, но и животных, растительных и феноменальных субъектов социальной жизни), свойственное первобытному человеку, рассеивается, давая волю индивидуальным импульсам, теперь конструируемыми не мифологизированной структурой позволений и табу, но ограниченными (и формируемыми в своём социальном выражении) институциональной властью (властью знака, языка, государства, религии, Другого) на границе личного пространства (мысленного и телесного). Далее это «рассеивание» социального принуждения в некоторый момент истории конкретной культуры останавливается и начинает «твердеть» и «истончаться» в своих связях, лакунах и границах (но уже не в моторной или «природной» среде, а в поле действия тех самых реальных и виртуальных институтов социума), создавая властную дискурсивную формацию, которая проникает во все мыслительные и телесные практики индивидуума (паноптикум Мишеля Фуко). Важно заметить, что не стоит рассматривать этот переход от «коллективности» к «институтам» (дисциплинарной власти) в эволюционном ключе: культуры переливаются и бурлят дискурсами и габитусами, происходит постоянное смешение, реакции, конъюнкции и дизъюнкции; «первобытное» не упраздняется полностью, но забивается в трещины культурной плоскости, погружается в глубину «архетипов», забирается в высь «здравого смысла» и колонизирует многие другие топики ментального и культурного пространства.