Create post
Society and Politics

Masculin féminin: гендер, пол и фаллос

Нина М.
Alina Budnikova
Кирилл Бурсов
+3

О характере связи между гендером, биологическим полом и отношением субъекта к фаллосу. Каким образом производится «мужское» и «женское» в свете психоаналитической теории? Как физиологические признаки, социально-культурные модели и структура желания взаимодействуют и существует ли вообще между ними какая-либо связь?

Сперва необходимо сказать, что данный анализ требует не диахронического рассмотрения (здесь невозможно уловить чёткой казуальной связи), а синхронической логики понимания ситуации.

Начнем с итогового вывода в психоанализе: отношение субъекта к фаллосу определяет его пол. Мужчина стремится иметь фаллос (и изредка имеет его), женщина становится фаллосом. Каким образом субъект занимает свою позицию в этой структуре? В ходе следования цепочке означающих в том символическом пространстве, в котором он находится. Вне зависимости от символического содержания отдельных знаков (будь то пенис, материнская забота, слово и так далее), пол тут определяется как эффект совокупной диспозиции этих знаков. Пол — это то, каким образом субъект включился в отношение с Другим со своей нехваткой.

Например, такой важный символический элемент Эдипова комплекса как Отец является не просто определенной фигурой (реального отца), но то действие, жест или слово, которое в период инфантильного развития субъекта ввело Закон. В этой ситуации никто не может точно предопределить, что же станет Законом для субъекта и где возникнет функция Отца — это определится в ходе уникальной истории, где один из множества потенциальных символов (которые постоянно предоставляет символический порядок) в критический момент эдиповой ситуации избирается субъектом как главенствующее, важное для его желания. Когда же, наконец, субъект адаптируется и устанавливает определенный статус-кво в новом порядке, тогда-то и можно заключить о его отношении к фаллосу. Если мужчина обретает некий Закон, главенствующее означающее, чему он будет следовать в своём желании всю оставшуюся жизнь, то женщина проходит сквозь жернова Эдипова комплекса относительно «невредимой», перенося в социализированный мир «взрослого» ту постоянную неопределенность и бесконечность рядов означающих детского (доэдипова) желания. Мысль в том, что для этого процесса сексуации важна сама структурность символической диспозиции, которая и вводит субъекта в состояние расщепления. То, что в себе заключают элементы этой структуры сами по себе — является произвольным в каждом случае.

Тут хочется остановиться и сказать, что больше сказать нам нечего, ведь далее начинается какая-то социо-культурная шелуха — гендер. Однако гендер есть как раз то, что способно задавать определенный паттерн воспроизводства той символической диспозиции, в которой будет находится любой субъект.

Грубо говоря, воспитывая биологического мальчика как «воина», мы не имеем никакой гарантии, что этот мальчик в ходе развертывания своей эдиповой ситуации в обязательном порядке будет иметь фаллос, а не стремиться стать им — содержание того или иного действия (жестокость, суровость, «мужественность») не играет роли, важно то, как то или иное действие соотносится со всей структурой желания субъекта, с его инфантильной историей, как оно встраивается в его символическую диспозицию. Но, как я выше указал, культура, всё-таки, способна задавать устойчивый паттерн для структуризации желания посредством определенной структуризации гендера: «мужественное» воспитание из–за своего однообразия (методичности) и использования одних и тех же схем символов (в том числе половых органов) чаще провоцирует это отношение к фаллосу, а не другое. Важно заметить, что оно тут провоцируется не содержанием и концептуальностью конкретного воспитания, а диспозиционным однообразием жестов и фиксированным временем их появления в истории субъекта.

Далее нужно быть очень внимательным, чтобы понять ту тонкую грань, которая пролегает между гендерной структуризацией и символической структуризацией желания. Они не взаимосвязаны, но между ними при этом нет никакой пропасти, они вынуждены друг друга детерменировать, хоть и отчужденным образом. Культура регламентирует символическое содержание знаков и их синтагматических рядов, при прочтении которых субъект способен ориентироваться в своей речи. Это моделирование происходит не для целей структуризации желания, а как бы для самой культуры: это совокупный результат всей символической деятельности человека, который теснит самого себя в культуре, образуя тем сам свою структуру и свою грамматику. Структура желания — дело субъекта, который постольку интегрируется в культуру, поскольку формирует для себя принцип реальности. Тут мы и наблюдаем эту отчужденность между двумя процессами, которые протекают в такой близости, как бы толкая друг друга, но не проникаясь и не смешиваясь. Однако тот факт, что они вынуждены протекать в одном и том же пространстве субъекта, и предопределяет конкретную диспозицию их пространственного соположения. Желание оказывается, так скажем, постоянным напряжением, на которое нанизывается Символическое и Воображаемое, питающиеся культурной информацией. Эта диспозиция произвольна, но конкретная культура способна замедлять это скольжение, останавливая эти процессы часто в одних и тех же условно неизменных диспозициях, что и дает нам методологическое право говорить в западном психоанализе «это женское, а это мужское». Что это будет значит в кросс-культурном ракурсе: например, в культуре А символическая диспозиция будет фиксировать отношение «быть фаллосом» в символической цепочке а, когда как культура D в сходной цепочке, а будет фиксироваться «иметь фаллос»; однако всего этого недостаточно, чтобы полностью исключить произвольность диспозиции: в культуре А символическая цепочка а может спровоцировать для некоторых субъектов (в силу специфики их онтогенеза) отношение «иметь фаллос», что по случайности «бытует» в культуре D. Поэтому, например, странным образом в культурологии иногда говорят о некоторых культурах как о «феминных» (я сейчас не о матриархате), где «женское начало» является как бы главенствующим. Они не ошибаются в ощущаемом различении, но заблуждаются, называя чужую культурную диспозицию Символического «женским началом», так как судят об этом изнутри своей в той же степени произвольной диспозиции.

Куда же тут поместить биологический пол? В сущности, это один из символов, но, конечно, обладающий более существенными и постоянными для такого процесса означающими свойствами. Физиологически детерминируя многие пропозиции в структуризации желания и гендера, он, тем не менее, тоже произволен. Я не буду вдаваться в подробности (по большей части в силу своей некомпетентности), но следует заметить, что сам биологический пол не столь однозначная вещь: уже на стадии эмбрионального онтогенеза половая физиология в достаточной (для нужд текущего анализа) степени подвержена флуктуациям, что говорит скорее о «спектральности» биологического пола, чем о его дискретности. В самом деле, биологическая составляющая пола значима для психической жизни человека не столько биохимической спецификой существования организма (я не отрицаю, что она очевидным образом влияет на поведение), сколько однозначной морфологией — тут-то и появляется символ.

В ходе такого рассуждения можно прийти к выводу, что психоанализ, вопреки заявлению некоторых антропологов, возможен вне западного мира, но при этом психоаналитическому методу в иной культуре придется некоторое время нарабатывать корректное и адекватное понимание символических диспозиций между желанием и этой самой культурой.

Половая эмансипация, при заданной сегодня традиции рассмотрения вопросов пола и гендера, обречена на воспроизводство всё тех же гетеронормативных диспозиций, с той лишь разницей, что таковой активизм провоцирует символическую рекомбинацию в структуре гендера и всё ещё не в структуре желания. Такие феномены бессознательного, как нехватка, Другой и фаллос, — иными словами, расщепленность субъекта, — в своей структуризации не стоят в чёткой корреляции с культурными моделями того или иного гендера. Тем самым мы не упраздняем цели и средства политического и социального процесса в вопросах злополучного равенства полов, напротив, мы указываем, что структура половой идентичности более сложна и разворачивается на нескольких уровнях, необязательно состоящих в явной иерархии и редукции между собой, что и требует более внимательного рассмотрения как в рамках gender studies, так и в рамках психоаналитической теории, а в более широком контексте — ещё и в границах антропологической мысли.


«Квир-побуждение, таким образом, не борется с генитальностью и гетеронормативностью, а эксплуатирует тот идеал наслаждения мужской нехваткой, из которого произрастает сама гетеронормативность как таковая… Желание это, маскируясь декларативной свободой в вопросах выбора ориентации и гендерной идентичности, содержит апоретический элемент, неразрешимую в его логике трудность, которая не преодолевается концепцией «права на другой выбор», а воспроизводится в ней.»

Александр Смулянский, «Что же такое фаллос?».


Другими словами, «пол»(применение этого термина кажется теперь максимально условным), как фокус и напряжение отношений между физиологической спецификой организма, бессознательным и культурным паттерном, не может стать предметом какого-либо сиюминутного политического (социального, педагогического) решения и требования. Структура желания субъекта задается при погружении в речь, но не в речь «о чем-то», а в речь как таковую, как систему символических диспозиций, по которым скользят означающие — это и гендер, и экономический класс, и любая социальная роль. Производя данную структуризацию внутри символического пространства, созданного культурой, желание интегрирует субъекта в координатах скорее синтаксических, чем семантических. Связь между синтаксическим и семантическим не является прямой — именно поэтому мы хотим не «закрыть» вопрос как неразрешимый, а привлечь аналитическое внимание к этому пространству, в котором желание и культура теснятся и произвольно предопределяют друг друга, но при этом ни на что не влияя на ином уровне.

«… субъект пола, будучи результатом сексуации, определяется не «гендерными стереотипами», на которые постоянно с гневом обрушивается гендерная теория, а определенными отношениями с желанием, которое Лакан приписывает отцовской инстанции (что естественно неравнозначно желанию отца во плоти). Здесь обнаруживается слабое место гендерной теории: совершенно справедливо настаивая на том, что гендерные стереотипы «культурны», что они представляют собой нечто искусственное, гендерный теоретик в то же время не понимает, что их критика и даже возможный отказ от них не приведет к исчезновению полового различия в желании (каковое сам гендерный критик мыслит как угнетение, репрессию). Культурное выражение этих стереотипов действительно может быть до известной степени случайным — например, требование от мужчины нежной тонкости натуры в эпоху барокко или же мобилизационной мужественности в эпоху позднего модерна. Но общие принципы сексуации на базе отцовской метафоры остаются незыблемыми и борьба с видимыми стереотипами мужественности или женственности не приведет к возникновению «бесполого» (или «межполового»?) «синтетического человека будущего», на что наиболее радикальные представители гендерной мысли до известной степени рассчитывают.»

Александр Смулянский,
комментарий к настоящему тексту.


Если прибегнуть к наиболее понятной метафоре о предмете нашего текущего исследования, то можно сказать, что желание и культура состоят в симбиозе, где обе структуры существуют подобно биологическим видам-комменсалам. Культура, моделируя и паттернизируя свою структуру, которую мы в связи с методологической необходимостью привыкли описывать в социологических терминах, действует всегда исходя из тех семиотических инерций и флуктуаций, которые и до этого её детерминировали. Здесь мы выделяем то пространство, где аккумулируются стереотипы, практики и прочее «наследие», которое мы и ассоциируемым с культурой как таковой. Напротив, желание субъекта в этой гетерогенной структуре появляется не как производное тех самых внутренних пульсаций этоса (оно им, собственно, ничем не обязано), а как чуждый этой динамике феномен, порожденный самой структурностью культуры (языка) и вынужденный обитать в таком пространстве. Желание существует не испытывая «ни пользы, ни вреда» от такого соседства, когда как культура претерпевает перманентную реформацию в связи с тем, как структурировано желание в конкретном субъекте.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Нина М.
Alina Budnikova
Кирилл Бурсов
+3

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About