Create post
Кино

«Чудеса» Аличе Рорвахер: непереносимые, как сердце


Марина Цветаева писала, что всякая истинная вещь пишется вслепую, и её можно пройти — только назад, то есть возвращаясь вспять по написанному. Фильм Аличе Рорвахер «Чудеса» более всего похож на те вещи, которые пишутся вслепую, — то есть по наитию, под диктовку не разума, но сердца. Поэтому начну я… с конца. А последнее слово в этом фильме, так тесно и трепетно населённом людьми, пренадлежит, как это ни странно, — дому. Опустевшему, выдохнувшему из себя всех, кого любил, и понимающему, что он жив, — только по дрожанию занавески, да ещё по той тяжести, что притаилась… под плиткой.


— Мы должны оставить кое–какой секрет в стенах этого дома…

— Под плиткой?

— … а через несколько лет этот секрет найдут.


Так — лёжа всей семьей на уличной кровати в как-будто-бы-комнате — они решили. Однажды утром. Перед тем, как исчезнуть. Оставив нам только воспоминание о себе, густое, как мёд, то есть невынимаемое из памяти. Но вынимать и не нужно, — мне нравится их помнить. И Джельсомину. И Маринеллу. И шлёпающих по лужам, оглушительно визжащщих от радости Катерину и Луну. Четырёх сестёр, живущих в раю, в котором не жалеют чудес и не жалят пчёлы.



Но рай на то и рай, чтобы быть разрушенным (разрешённым от бремени невинности). И беловласая королева — почти Снежная — на сей раз выбирает не Кая, а Герду. Приколов блестящую льдинку ей на волосы, она уносит её в Страну Чудес. Унесённая Джельсомина, приняв всё — и королеву (телеведущая) и её страну (телешоу) за чистую монету — начинает, втайне от отца, грезить новым миром и его мнимыми чудесами. Именно в этот момент и появляется Кай — для того, чтобы спасти очарованную Джельсомину. Кая зовут Мартин, он не даёт руки и не имеет слов, но зато знает множество чудных звуков, которые вылетают из него, когда он складывает трубочкой губы.



И отец, конечно же, — всё узнаёт. Яростно защищающий свой рай, сторожевым псом лающий во тьме на далёких охотников, животом спасающий улья в грозу, воюющий с дочерьми за каждую, упавшую на пол каплю мёда, он сбит внезапно и в самое сердце — старшей и самой любимой: Джельсоминой. Он побеждён своей девочкой. Сдавшегося и жалкого, всеми чертами как будто осевшего вниз, его везут в лодке на остров — на праздник к белоснежной королеве. Но королева уже не желает слушать о пчёлах, её покорил колбасный царёк — под маской кабана он расточает ей комплименты, забыв про сидящую в зрителях жену.

Но Кай и Герда — Мартин и Джельсомина — окликают уходящую королеву, ведь они приготовили для неё — чудо: настоящее чудо. Настолько внезапное, что весь этот липовый, картонный мир, с трудом прилепившийся к шершавым стенам пещеры, — рушится: он замирает в испуге и восхищении перед детской любовью: настолько первой, что вместо слов и поцелуев на губах — только пчёлы и птичий свист.



И рай — возвращается. Джельсомина — возвращается. С острова, на котором свершилось их главное с Мартином чудо. Чудо взросления. Чудо первой любви — обнявшись, в пещере, по-братски, по-сестрински: впервые. Впервые — даря — на память — всю себя, всего себя. Пещера, отрыгнув из себя кашу из картонных чудес и ряженых этруссков, погружается в первобытное небытие: в место инициации. Здесь Мартин дарит Джельсомине свои свистящие песни (умение говорить без слов), а она ему — умение доверять. Ведь если любовь — это высшая жалость на свете (то есть жало, обращённое внутрь: умение испытывать чужую боль как свою), то — попадая в неё — перестают жалить не только пчёлы, но и самые нелюдимы на свете.



Так, эта история, если проходить её вперёд (смотреть фильм), упирается в опустевший дом и минувшее детство, если же проходить её назад (вспоминать фильм), — неизменно оборачивается чудесами. Это и есть секрет, оставленный под плиткой в чужом доме и заговоривший с первыми же прохожими (с нами) — голосами тех, кто его спрятал. В этот фильм, как в дом. В нашу память, как в свою собственную.

P. S.

Если в жизни, не веря чему-нибудь, мы восклицаем «как в кино!», то это значит, что кино уже давно отделилось от жизни и прочно живёт по своим законам. Поэтому возвращение кино к жизни воспринимается порою как большая потеря, как обмеление потуэкранного мира — перетекание его обратно, к людям. Вот хожу сейчас, думаю об этих четырёх тосканских девочках, и невольно вздрагиваю. Словно меня снимают скрытой камерой. Словно кино, устав от лихо закрученных сюжетов, прижалось, наконец, к жизни — погреться и так вот выглядело себе новых… уже не героев — людей. Таких, как Джельсомина. Таких, как я. И с тех пор, заходя в свою комнату, я на самом деле — разгибаю переплёт книги или же вступаю под свет ненавязчивых, неотличимых от солнечного света софитов.

Жизнь, кажущаяся хаотичной и непоследовательной, на самом деле очень любит всё доводить до конца, — и мы не замечаем этого только потому, что, сплетая из событий хвосты, она прячет их в темноте памяти. От нас. А ведь именно так (как жизнь) Аличе Рорвахер и ведёт свой рассказ — хаотично, путанно. Что в пещере? — зачем верблюд? — зачем раненая рука и опухший глаз? — что будет, если пить солнечный свет? — казалось бы, это символы, которые должны повториться, усилиться, раскрыться, но нет, все они вспыхивают и вновь скрываются во тьме детства, и весь фильм становится похож на те детские секретики, которые закапывают в землю девочки: в них под осколком стекла — ворохи беспомощных сокровищ: и речной камень, и сиреневый лепесток, и обрывок маминого платья. Бесполезные чудеса, которые только складываясь вместе, лежа в тесном соседстве, обретаю вдруг странный, тянущий сердце смысл.



Так же и семья — это каждодневная, порою нестерпимая сближенность: словно тебя, как в том секретике, поместили под стекло, обезличили, обесполезили этой связкой, без которой ты — никто, беспомощный сутулый ребёнок и только. Но именно в тот момент, когда ты это понимаешь, когда все (и отец, и мать, и сёстры) это понимают, и возникает свобода, — и плечи твои распрямляются не от того, что ты одна (один), а от того, что ты — вместе. Не твой дом, не твоя земля, не твоё дело, а ты сама (сам), — вместилище всего того, что есть семья, что есть — родство. Ты вся (весь) — причина и место своей любви: непереносимое сердце. Которое нельзя перенести из груди — так же как и родство нельзя из него. Ибо из него оно и растёт.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About