Эссе для института гражданского общества Bazaleti Uni.

Размышляя о будущем — а в начале 2024 года это размышление стало почти постоянной, но пассивной деятельностью — я всё чаще ловлю себя на неспособности дать себе ясный ответ: к чему именно я готовлюсь? Что мне делать с тем, что грядёт? Не столько с событием, сколько с его ожиданием. Ощущение парадокса времени стало для меня обыденным: оно одновременно ускоряется и замирает, разрушается и собирается, отступает и обостряется. Порой кажется, будто мы живём на краю эпох, в растянувшемся обрыве между прошлым и будущим, который невозможно измерить днями, календарями, новостными циклами или годовыми отчётами. Это время одновременно плотное и пустое.

Возможно, это ощущение связано с тем, что с самого моего рождения в 2000 году мир уже начал терять опору на ценности позднего неолиберализма — те самые, на которых выросли мои чуть старшие знакомые, «миллениалы». Их восприятие «возможности» как категории было связано с рынком, с цифровым подъёмом, с гибкой идентичностью. Я пришёл в мир, где эти возможности уже начали оборачиваться своим двойником: неуверенностью, избыточностью, институциональной симуляцией свободы. Поэтому во мне постоянно сталкиваются два чувства — желание быть частью новой коллективности и страх перед тем, что это «новое» будет лишь перераспределением прежнего влияния в другой упаковке. Горизонтальные связи, о которых так много говорят, часто оказываются борьбой за видимость и власть. В обществе, измотанном несправедливостью, даже коллективность может стать репрессивной, если в ней не хватает нежности и сомнения.

Пандемия COVID-19 и последовавшие за ней кризисы только обострили это восприятие: страх перед будущим, сужение пространства, агрессия в адрес тех, кто «вне». Политический язык сменился на язык самозащиты, логика действий — на логику выживания. В постковидном мире все чаще произносились мантры о «суверенности», «локализации», «автаркии» и «замещении», но чаще всего за ними скрывалось углубление в инерцию, а не в изобретение. Страх стал институциональным. Гибкость — стилизованной. Разговоры о будущем стали похожи на разговоры о театральной декорации: можно обсуждать свет, текстуру, но не изменить сюжет.

Когда я слышу слово «будущее», мне вспоминается фраза Славоя Жижека: «ещё слишком рано говорить». Она кажется почти абсурдной — ведь мы и так всё время о нём говорим, не переставая. Но, возможно, именно это и проблема: мы вынуждены производить разговор о будущем, чтобы не столкнуться с его отсутствием. В эмиграции это ощущается особенно остро: здесь ты читаешь и слышишь не столько новости, сколько тревожные узоры системной нестабильности. Тексты Гребера и Стэндинга — о бюрократии, о бессмысленном труде, о растущем классе «прекариата» — становятся не анализом, а способом существования. Это не теория — это воздух, которым ты дышишь.

Переезд, утрата территории, потеря права на привычный ритм жизни делают видимым то, что раньше было невидимым: как хрупко основание, на котором держится твоя личность. Ты уже не просто художник, дизайнер, исследователь. Ты — тот, кто реагирует. Твоё мышление становится не автономным, а адаптивным. Ты существуешь в рамках нарратива, создаваемого СМИ, социальными сетями, институциями. Будущее, кажется, уже не наступает, а репродуцируется, словно контент. Мы живём в истории, которая боится быть сказкой и потому становится инструкцией.

В одном из своих текстов Борис Гройс указывал, что интернет стал музеем, в котором не происходит революций. Этот музей не хранит прошлое — он его симулирует. В нём нет «вкуса» как института критики, но есть алгоритмы цитируемости. В нём нет кураторов, но есть метрики. Искусство в такой системе вынуждено выбирать: либо уход в тень — в подполье, где документирование заменяет объект, либо участие в рынке значимости, где произведение становится товаром, а тема — капиталом. Пространства для эксперимента становятся одновременно более доступными и более опасными. Каждый жест может быть инструментализирован, каждая фраза — интерпретирована в суде внимания.

И всё же, даже в этом ландшафте остаётся возможность для другого действия — действия без гарантии, действия не ради утверждения, а ради контакта. Марк Фишер, рефлексируя над посткапиталистическим пейзажем, говорил о вере в институциональную пластичность. Он видел освобождение не в уходе в прошлое, а в способности общества к реконфигурации — к тому, что мы могли бы назвать «пересборкой смысла». Да, проекты политических альтернатив, особенно в глобальном Юге, часто заканчивались крахом — но сам факт их возникновения и их влияние на дискурс говорит о глубинной потребности в ином.

Сегодня, возможно, нам особенно важно научиться не просто критиковать, а действовать с осторожностью и вниманием. Научиться видеть ценность не в «ответе», а в самом вопросе. Научиться не столько исправлять ошибки, сколько работать с ними — создавать пространство, где нестыковки, провалы и недопонимания становятся источником новой чувствительности. Мне кажется, что в этом может быть шанс для будущего: не как утопии, не как сценария, не как экономической модели, а как культуры отклика.

Будущее, возможно, уже не романтический горизонт, а поле диалога, где мы учимся быть друг с другом в сложных обстоятельствах. Это может быть болезненно, медленно, без чёткого результата. Но, может быть, именно в этом — его подлинность. Пересборка общества — это не всегда «революция» как вспышка, как победа, как переворот. Иногда это — тихий труд отношений, взаимности, открытости. И если спасение возможно, оно будет не через систему, а через жест. Не через декларацию, а через способность быть рядом. Не ради пользы — а безвозмездно. И, возможно, это и есть настоящее начало будущего.

Тбилиси, 2024