Зулейха открывает глаза — и открывает их, в первую очередь, читателю, с той силой и выразительностью языка, о которой говорят — написано «густо и жирно». Слова выходят с привкусом пастилы и сдобного теста — сливочные, румяные, аппетитные.

Писать о сутолочном дне татарки Зулейхи — дело исключительно неблагодарное, опасное и, с жанровой точки зрения, бесплодно-обреченное. Очерк — жанр, плохо конкурирующий с экшеном и поп-корном, — в случае с Яхиной бескомпромиссно побеждает в борьбе за читателя. Вернее, за его свободный вечер.

Гузель Яхина разводит свою прозу, как тесто, на свежих, домашних словах-воспоминаниях с запахом зимы, скота и бани. Неудивительно, что первая часть книги, документальная, выстраданная, с живыми забытыми интонациями удалась писателю блестяще. Один день длиною в тридцать печатных страниц — заводит читательский интерес и нагоняет аппетит.

Чего уж тут, гастрономический слог Гузель Яхиной порою слишком соблазнителен: что не башенка Кремля, то сахарная головка, что не мысль, то вязкий кисель, наконец, даже снег и тот «под валенками Муртазы хрустит особенно сочно — как свежая капуста, когда Зулейха рубит её топориком в квашне».

Жизнь в мирном поселке, за печкой у мужа, глазами Зулейхи — счастливая, трудовая жизнь. Сложная, непростая, но достойная. Набор действий в восточном мире шариата ограничен строгим мотивным комплексом и жанровыми рамками, обыкновенный день татарской женщины развивается по кумулятивной формуле «обслуживать», «угождать», «молчать», «работать». Едва слышное, полушепотом «как учила мама», «как завещали праотцы», произносимое Зулейхой, угадывается до середины романа, как кальдероновское «жизнь есть сон». То, что в другой системе координат, называется рабством и насилием, в первой части романа описано как традиционный уклад жизни татарской женщины.

Интересно, как Гузель Яхина вводит сказочные мотивы и аккуратно, незаметно с ними работает. Воссоздаёт фольклорное двоемирие «Юлбаш — Семрук» и элементы волшебной сказки, главной героиней которой становится Зулейха — невзрачная, по-птичьи худая и сухая, как и любой сказочный герой — вопреки внешним недостаткам чиста сердцем и прекрасна душою — потому-то ей и выпадает шанс совершить паломничество из мира живых в мир мертвых.

Вот только в случае с двоемирием выходит всё наоборот. Из мира мертвых уходит Зулейха, оставляя в Юлбаше не родившихся дочерей, убитого мужа со свекровью и закопанные, похороненные заживо в могиле, зерна пшеницы. Уходит в мир жизни, плодородия, силы. Путь туда лежит нелегкий, как и положено в волшебной сказке, Зулейха проходит инициацию холодом, голодом, болезнью, беременностью, чтобы стать сильнее, выжить и подарить жизнь сыну Юзуфу. Проводником из мира мертвых в мир живых становится Упыриха — свекровь Зулейхи, та, которая давно должна умереть, но читатель так и не узнает, что именно с ней стало после того, как Зулейха покинула Юлбаш.

Проза «Зулейхи…» нарочито кинематографична. Иконография дореволюционной интеллигенции в романе до простоты карикатурна, впрочем, как и портреты русских баб. Если речь идет о «бывших», то в тексте мелькнет то по-русски, то по-французски изысканное «Илона», «Изабелла». Русская труженица воплотится в полнозадую Груню или сдобную Настасью. Гузель Яхина пишет, как умеет, где-то с неточностями, где-то с удивительным чувством и чуткостью, порой с ошибками на французском и закосом под монолитный постный язык соцрелизма — она всегда апеллирует ко всем шести чувствам читателя.

Порой кажется, что перед писателем стоит цель доказать литературную теорему. Дано: патриархальный довоенный уклад — добро, раскулачивание, лагеря и продразверстка — зло. Требуется доказать обратное. Выходит, что убийца мужа вопреки всему может оказаться настоящим человеком и новым возлюбленным, а искреннее горе обернуться истинным счастьем. Жизнь — смертью, а смерть — жизнью.

Кинематографичность слога, способность словом разбивать сюжет на крупные и мелкие планы, документальное описание запахов и привкусов создаёт многомерную модель повествования, такое 5-D. Прозу Гузель Яхиной ощущаешь на кончиках пальцев, — чувствуешь зимний холод, задыхаешься в бане от обжигающего пара, даже липкую пастилу и ту пробуешь на вкус. Эта проза без срока годности, честная, ароматная, хрустящая.

Такая проза нужна читателю сейчас, сегодня. Почему? Хотя бы потому, что наш век, увы, так мало и скудно пахнет.

P. S. Рецензия была опубликована в декабрьском номере «Русского пионера» 2017 года на странице 178.