Сага о Йосте Берлинге
«Со старыми историями нужно обращаться осторожно, они — как сухие розы: стоит притронуться, лепестки тут же начинают осыпаться» — так завещала шведская писательница Сельма Лагерьлёф. Ей суждено было стать первой женщиной-лауреатом Нобелевской премии и последним европейским романтиком XX века. В пору, когда символисты делали робкие попытки возродить романтическую традицию — в иных, декадентских форма — Сельма Лагерьлёф — провинциальная учительница, писавшая по ночам сказки, опубликовала легендарную, полную старины и бунта, Сагу о Йосте Берлинге, разжалованном пасторе.
«В то время как все остальные шведские писатели строгие реалисты, Сельма Лагерлеф возвращается к романтизму и возрождает его в новых формах. Она исходит из народных сказаний и легенд и плетет яркие, красивые и необычные узоры с помощью своей богатой фантазии». Любовь Хавкина, переводчик
«Перед читателем в стремительном карнавале проносятся трубадуры и воины, горные ведьмы и лесные феи, природные катастрофы, древние легенды и поверья. В формах прошлого Лагерьлёф выражает народное настроение настоящего. Мало кто из писателей так язычески одушевлял природу, как она, — отмечает переводчик «Сказания о Йосте Берлинге», Сергей Штерн. Роман во главе с центральным героем — разжалованным пастором Йостой Берлингом — на особый поэтический манер отображает вечную модель общественного развития: революцию, стагнацию, распад. Полный душевных сил, молодой пастор теряет всё — кафедру, средства к существованию, веру — колесо фортуны делает поворот, оставляя героя один на один с собственной судьбой, будучи на пороге голодной смерти, Йоста встречает майоршу из Экебю, властную и трудолюбивую, ту, кто спасает обездоленных и продает их души злому духу.
«Сага о Йосте Берлинге» — неудавшееся попурри из фантастических мечтаний, талантливых, подчас почти гениальных описаний, с одной стороны, неестественностей в действии, в стиле и ужасающей наивности — с другой». К. Варбург
В Экебю спасенных майоршей молодцов называют кавалерами, и их двенадцать — падших нетрезвых апостолов с бычьим аппетитом. О таких писал Чехов: «водевильные дядюшки с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые. <…> Это эгоисты до мозга костей. Противнее всего их сытость и … желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм». За карнавальной эстетикой Лагерьлёф скрывается главная тема саги — одинаково беспощадная к каждому из нас. Идея о том, что каждый день, засыпая, мы умираем, просыпаясь другими людьми. Вы сегодняшний и Вы вчерашний — два разных человека, и в этом шведская писательница соглашается с графом Толстым — «люди как реки»: «Не думаешь ли ты, Йоста, — спрашивает у разжалованного пастора майорша из Экебю, — что в этом мире много живых людей? Почти все либо совсем умерли, либо умерли на половину. Посмотри на меня. Я приодетый труп, жизни во мне осталось с комариный сик».
«Сельма Лагерлеф смотрит на жизнь как нечто опасное, скучное и серое. Она всегда находит нежные слова для смерти, как «Смерть освободительница» в «Саге о Йесте Берлинге». Любовь у Лагерлеф соседствует со смертью и всегда связана с музыкой, в первую очередь в «Предании одной усадьбы». Мотив сумасшествия проявляется в двух полярных вариантах: как крайняя форма эгоизма и глубочайшая мудрость». Юрий Айхенвальд
Современному читателю сложно оценить степень отваги шведской писательницы — сегодня проза Лагерьлёф в России переосмыслена традицией как детская, что свойственно зарубежным классикам — в середине XIX века то же произошло с Вальтером Скоттом, Джонатаном Свифтом, Даниелем Дефо и Виктором Гюго — во многом благодаря предприимчивым издателям, таким, например, как Вольф. Однако в начале двадцатого столетия Лагерьлеф была единственной, кто отрекся от модернистской, а затем и постмодернисткой элиты ради эстетики романтизма. Споры вокруг ее творчества не утихали даже в момент получения Нобелевской премии.
«Популярность Сельмы Лагерлёф можно расценивать как деградацию педагогов вообще и шведских читателей в частности». Епископ Эклунд из Карлстада
Вслед за Гёте, для которого классическое было равносильно здоровому, а романтическое болезненному — критики считали увлечение Лагерьлёф сказками и легендами несерьезным и несвоевременным занятием. Она же, как истинный романтик, находила определение романтизма в безграничном субъективизме, в реализации прекрасного изображения характера.
«Воспитанная в строгой школе реализма последнего периода европейской литературы вообще и скандинавской в особенности, Сельма Лагерлёф … обнаруживает большую склонность в сторону вновь нарождающегося романтизма. Реальной школе она, несомненно, обязана своей строгой правдивостью и верностью изображения характеров и бытовой жизни, хотя при этом она и остается совершенно чужда крайностей, так называемого, натурализма. Романтизм же ее литературного темперамента ясно сказывается в ее несомненном стремлении в область легенды и предания». О. Петерсон
Первый «роман» Сельмы Лагерьлеф выглядит как хрестоматийным пример северо-европейского романтизма. Стремление личности сбросить с себя оковы общественных и литературных условий и форм, порыв к другим более свободным формам и желание обосновать их на предании. Жанр, в котором дебютирует Лагерьлёф, до сих пор остается предметом дискуссий. Что вышло
«Чтобы находить удовольствие в произведениях Лагерлёф, их надо читать в полном виде, без пропусков; они значительно теряют в кратких извлечениях, и самая фабула настолько фантастична, что не поддается пересказу» Л. Уманец
Зимой 1929 года в беседе с Томасом Манном Лагерлёф рассказала, что первоначально не предназначала книгу для печати. «Я писала её для моих маленьких племянниц и племянников. Это было своего рода развлечение. Я думала, что книга заставит их смеяться».
Сто лет маркесовского одиночества Лагерьлёф уместила в один год. Пока общество занималось обсуждением вопроса о том, может ли женщина быть гениальной, появилась именно такая и создала революцию в литературе. Лагерьлёф дала начало новому литературному течению — магическому романтизму, который стал плацдармом для творчества Гарсиа Маркеса и Кензабуро Оэ.
Магический реализм вырос из магического романтизма Сельмы Лагерьлёф. Впрочем, и сегодня сложно с точностью утверждать, к какой именно литературной школе принадлежит Лагерьлёф — это талант, без сомнения, оригинальный и яркий и при том вполне национальный и самобытный. Среда Лагерлёф проста и ясна. Искони укоренившиеся устои и традиции, тишина и неподвижность жизни, свойственные местечкам, удаленным от больших и шумных городов, — всё это, по словам не одного поколения критиков, создает среду, в которой, как в забытых стеклянных бутылках, на долгие века сохраняются простота и чистота нравов.
