О Галине Уствольской говорят разное. Кто-то называет композиторку «Леди с молотом», кто-то говорит, что она закрылась в башне из слоновой кости и «стучит оттуда четвертями», кто-то пишет, что её музыка — «голос из “Чёрной дыры» Ленинграда, эпицентра коммунистического террора, города, пережившего столь ужасные страдания и муки войны». Последняя метафора, судя по всему, нравилась самой Уствольской, хотя она и была равнодушна к политике. Она стала сама называть свою музыку «Musik aus dem schwarzen Loch». Есть и высказывания, что эта музыка — «бесконечная мука безверия, направленная вовнутрь себя — туда, где должно нудиться Царство Божье”, «крик пребывающего в бесконечном отчаянии человека, не находящего в себе сил поверить в Бога, существование Которого он явственно ощущает».

О её музыке говорили, что она «некоммуникативна», что она закрыта и узка, но ученик Уствольской, композитор Борис Тищенко, на это заметил, что «эта “узость” — узость лазерного луча, прошивающего металл». Действительно, музыке Галины Уствольской, за исключением, быть может, ранних сочинений, свойственна невероятная концентрация — она звенит от внутреннего напряжения и сосредоточенности, она целеустремленна, сжатые в мгновение массы звука находятся в непрестанном и неторопливом движении. В музыке — скажем, во Второй Симфонии, в Композициях, в Сонатах — происходят какие-то нечеловеческие, природные, хтонические процессы, кажется, что бытовому, повседневному человеку с его мелкими и сиюминутными потребностями, с его ограниченностью не место среди этих ужасающих и грандиозных жерновов. Музыка будто бы становится физикой, фюсисом в изначальном смысле этого слова, сущностью, раскрытием природы, самой вещью в себе, закрытой, недоступной, немыслимой.

Уствольская описывала свою музыку как инструментальную и духовную. Несмотря на то, что в её творчестве присутствуют музыкальные и семантические отсылки к религиозной проблематике, она была крайне не согласна с тем, чтобы называть свою музыку религиозной. Быть может оттого, что её музыка шире религиозной проблематики, она — о духовном опыте человека, об опыте бытия человека, заброшенного в природу, в мир, мучительно ищущего опору, пытающегося укорениться в порядке и времени и постоянно опрокидываемого грандиозными механизмами мира и культуры. В этой музыке, однако, нет смятения и беспокойства, а есть решимость, есть поиск, есть трагическая борьба до последнего вздоха. Человеческая и нечеловеческая, она будто бы прорывается к самим основаниям того, что значит «быть человеком». Быть в одиночестве, быть среди нагромождения чуждых, равнодушных масс материи, обнаруживать себя среди случайности и произвола и с суровостью, решимостью, основания которой неизвестны, противостоять этому. Откуда у человека берутся силы и мужество выстаивать в нечеловеческом мире — это загадка. Кажется, этой загадке посвящено творчество Галины Уствольской.

«Ее музыка беспощадна к слушателю. Это музыка крайнего напряжения: жесткий ритм, сложные полифонии, полное отсутствие привычных слуху симметричных структур, максимальная громкость». Так иногда пишут о ее музыке, мол, моцартовская легкость (как если бы Моцарт был легок!…) и развлекательность чужда Галине Уствольской, прослушивание её сочинений якобы тяжкий труд и работа. Я не могу с этим согласиться. Её музыка затягивает, гипнотизирует, она слушается легко и на одном дыхании, так же как слушается легко любое самобытное и убедительное высказывание. Разве тяжело слушать философа, который высказывает истину, которую вы всегда знали, но не могли схватить в словах и понятиях?

Музыка Уствольской мелодична. Позвольте, скажете вы, какая же тут мелодичность? Один ритм да акценты на каждой доле такта, мелодия отбойного молотка. В том-то и дело, что мелодия — это отнюдь не только «благозвучная последовательность звуков, образующая известное музыкальное единство, напев», хотя в сочинениях Уствольской есть и прекрасные мелодии во вполне привычном смысле. Мелодия — это несущая опора музыкальных смыслов и образов, связность, то, что составляет остов музыкального произведения, своеобразный портрет произведения штрихами. Именно в этом смысле сочинения Уствольской крайне мелодичны — они рисуют убедительную, выпуклую звуковую картину, они ясны, связны, последовательны; они подобны нечеловеческой истории, разворачивающейся в незнакомой, сверхчеловеческой речи некоего архонта. Это, безусловно, роднит музыку Галины Уствольской с сочинениями Оливье Мессиана.

Её сочинения отличает аскетизм: в них нет пышности инструментовок, всё строго, каждый звук имеет свой вес; поверхностная случайность и хаос, что, на первый взгляд, царствуют в её музыке, скрывают неизменный, статичный, соразмерный порядок, проявляющийся в размеренном пульсирующем ритме. Минимальность используемых средств придает музыке запредельную выразительность. «Музыка Уствольской уникальна и в буквальном смысле ни на что не похожа, она чрезвычайно экспрессивна, мужественна, сурова и исполнена трагическим пафосом при аскетичности выбора выразительных средств».

Я равнодушен к биографии Уствольской, на мой взгляд, музыка не есть фиксация опыта или жизненного пути в звуках. Попытка рассматривать музыку как стенограмму страданий и радостей, обретений и потерь, как мне кажется, лишает нас возможности непосредственно воспринимать музыку не как историю, выраженную в звуке, но как звук, самодовлеющий, самораскрывающийся. Так же и с метафорами — метафоры, на мой взгляд, это своеобразные строительные леса, лестницы к пониманию, которые нужно отбросить после того, как взобрался по ним наверх. Нужно преодолеть метафоры — и тогда мир звука раскроется. Поэтому всё, что я написал о музыке Уствольской, это лишь наброски к пониманию, фиксация движения мысли, пытающейся освоить, присвоить себе эту музыку, и терпящей крах.