Как в нашем детерминированном мире возможно что-то свободное? Таким вопросом задавался Дерек Бэйли, импровизатор, в поисках освобождения от власти привычек и устоявшихся музыкальных идиом. В некотором смысле, вся история музыки — это поиск свободы, стремление выйти за рамки стереотипного и найти новую музыкальную чувственность, острую, непосредственную, интенсивную. От Монтеверди и Баха до Кейджа, Лахенмана и Клауса Ланга — каждое музыкальное «сегодня» всегда революционно, всегда в поиске нового. Именно поэтому Стравинский утверждал, что именно современная музыка — самая интересная, и что так было всегда.

В середине XX века появляется музыка, названная свободной — фри-джаз, свободная импровизация. Сознательное удержание от привычных схем, гармоний, традиционных форм музыкального повествования — в сердце этой музыки. Но насколько в действительности музыка, даже сосредоточенная на выражении чувства текущего мгновения, может быть свободна и что значит для музыки быть свободной?

Обычно под свободой понимают возможность выбора, не скованного необходимостью, возможность спонтанного движения без принуждения и даже некоторую непредсказуемость — выбор тогда свободен, когда мы не можем его предсказать, что роднить свободу со случайностью. В этом интуитивном, отложившемся в языке, понимании свободы заложено сразу несколько определений — свобода как неизвестность, неопределенность будущего (детерминированный мир — это мир, у которого только одно будущее), свобода как «свобода-от», как отсутствие преград для желаемого действия, свобода как наличие этически значимых вариантов выбора, ведущих к различным последствиям.

Как добиться того, чтобы музыка не была скована заимствованными, внешними формами, была непредсказуема? Джон Кейдж предложил использовать для этого случайность — импровизатор, по его мысли, всегда определен собственными склонностями и музыкальной памятью, поэтому его музыка не может быть полностью свободной. Однако трудно полностью удовлетвориться подобным решением, ведь в таком случае субъект, тот, кто является носителем воли, лишается влияния на результат. Решения за него принимает некая внешняя недетерминированность, генеративная музыкальная система, случайность, музыкант лишь следует партитуре, полученной с помощью гадания или генератора случайных событий. Такое идолопоклонство внемузыкальным обстоятельствам в музыке Пьер Булез в одной из своих статей метко назвал «фетишизмом числа», когда критиковал крайности сериализма.

Свободные импровизаторы, напротив, пытаются максимально опереться на самих себя — они сознательно следуют эпохэ, воздержанию от стереотипов; играют музыку подчас так, будто бы само музыкальное утратило историю или, скорее, музыкальная история стала бы предметом волевого отрицания, точкой опоры, от которой надо оттолкнуться.

Свободные импровизаторы стараются максимально освободить себя и текущее мгновение от наслоений памяти — всякое их решение максимально спонтанно, если их намерения вообще достигают успеха. Именно сами импровизаторы, а не традиционные формы, паттерны, мотивы и так далее, выбирают, как дальше строить музыкальную фразу. Однако кто выбирает самого импровизатора? Если выбор свободен, то что определяет саму волю, которая предпочитает тот или иной выбор? Если импровизатор выбирает свободно, то кто выбрал выбор и выбор выбора ad infinitum? Рано или поздно с помощью таких редукций мы приходит к основанию, что не имеет отношения к произвольному выбору субъекта, к тому, что является не-Я: биографическим обстоятельствам, особенностям нервной системы и так далее.

Даже если предположить, в рамках своеобразного авантюрного солипсизма, что мир импровизатора полностью творится его собственным сознанием, которое лишь по случайности творит законосообразный, предсказуемый мир, парящий над бездной случайности и абсолютной безосновности, то такое сознание, в любом случае, вряд ли совершает выбор в традиционном смысле: как рациональное решение обоснованного предпочтения, как рациональный акт, который можно обосновать в мышлении и речи. Скорее действия такого сознания случайны в математическом смысле: у нас нет никакого инструмента, который мог бы предсказать то или иное решение или действие. Мир солипсиста, проведенный последовательно, не отличишь от мира материалиста или объективного идеалиста — везде выбор будет следствием обстоятельств, которые не являются сами по себе выбором, сделанным субъектом; таким образом мы сталкиваемся с реальностью и непреодолимостью мира.

Опыт свободной игры — опыт, который обнажает власть не-Я, Иного над нашей субъективностью. Если в своей импровизации мы выражаем чувство текущего мгновения, то само мгновение уже дано нам в своей определенности, как и мы сами. Мы лишь обнаруживаем себя вброшенными в некоторые обстоятельства. Таким образом, радикальная свободная импровизация парадоксально утверждает реальность и неподатливость мира, которая в иных случаях может быть сокрыта от нас. Не случайно многие импровизаторы описывают опыт игры как опыт бессубъектности; когда ты погружен в плетение музыкальной ткани, кажется, что твоё сознание — лишь продолжение некоторых креативных механизмов, которые больше и древнее тебя самого. Это своеобразный визионерский опыт, тайна рождения свободы во власти сил, притаившихся в самом ядре твоей субъективности, там, где уже нет четких границ между Я и не-Я. Для Макса Шелера человеческое суть негативное, отрицающее, человек, по его мысли, рождается тогда, когда возникает сила, способная отрицать и сдерживать детерминированные природные процессы; человеческая воля суть инструмент сдерживания, негативная сила. Несмотря на некоторый романтизм и непоследовательность этой идеи, её можно использовать для интерпретации самого процесса импровизации. Ведь импровизация, отрицающая, снимающая личность самого музыканта, оказывается, таким образом, подлинно человеческой деятельностью — последовательностью отрицаний, разрешений спутанной многовариантности в единое решение, которое, впрочем, невозможно предугадать. Воля в акте импровизации действует настолько интенсивно, что от личности самого музыканта остается лишь наблюдатель, продукт отказа и удержания, чистое бытие и чистое созерцание смыкаются в момент, когда рождается музыка.

Импровизатор подобен садовнику, который взращивает семя — некоторую изначальную музыкальную идею; на время импровизации музыкант становится продолжением машин музыкального дискурса. Этим можно объяснить само ощущение радикальной свободы, которое охватывает погруженного в музыку. Музицирующий и слушатель оказываются перенесены в пространство, которое не сковано обыкновенными обстоятельствами, в котором действует иные законы, до конца не познанные, не описанные. Музыка, как кажется, творится в неограниченности и беспочвенности незнания, в полной пустоте, а значит — в неопределенности.

Как концептуальным актом сохранить долю недетерминированности, непредсказуемости, свободного выбора в мире не-Я, в котором мы сами, волящие, выбирающие, уже очерчены и определенны прежде самого акта выбора, который представляется нам свободным? Как совместить свободу и определенность Иным? Импровизатора (или любого выбирающего) можно рассматривать в рамках аналогии как своеобразную машину решений, компьютер, «черный ящик», преобразующий стимулы и обстоятельства в единое решение. Такая машина, безусловно, до того, как она принимает решение, определена своим «софтом» и внутренним устройством, однако её решение в любом случае будет ответственным — выбирает именно она. Вычисления, детерминированные по сути для внешнего наблюдателя, могут восприниматься ею в перспективе от первого лица как свободные движения её сознания, её собственной воли. Компьютер, машина, любая вычислительная система, в этом смысле, столь же свободна, как и человек. Свобода и необходимость диалектически переплетены, пожирают себя и друг друга как метафизический Уроборос. Свобода и необходимость — вопрос перспективы. То, что от третьего лица воспринимает как детерминированность, изнутри, от лица вещей может восприниматься как свободное движение. Подобное решение в истории философии известно как компатабилизм, стратегия, ассоциирующаяся с именем Дэвида Юма, и объединяющая как детерминизм, так и свободу.

Компатабилизму обычно ставится в упрек, что он не сохраняет свободу воли как явление, как свойства мира, оставляя лишь ощущение свободного действия. Можно ли из ощущения свободного действия, данного нам в самонаблюдении делать какие-либо выводы о наличии свободы воли как феномена? При некоторых психопатологических состояниях, в частности это характерно для параноидной шизофрении, люди напротив воспринимают свои собственные мысли и действия как «сделанные», привнесенные извне, вторгающиеся — значит ли это, что люди с параноидной шизофренией лишены свободы воли? Вывод о свободе, опирающийся на самоощущение кажется достаточно сомнительным; нет ничего противоречивого в том, чтобы предполагать ощущение свободного действия лишь присоединяющимся ощущением, которое на самом деле не говорит ничего о детерминированности или недетерминированности мира. Классический компатабилизм в духе стоиков, Юма, Гоббса не учитывает феномен перспективы, начальной точки, из которой строится описание мира.

Перспектива, следовательно, не есть что-то случайное и произвольное. Точка отсчета, точка взгляда столь же важна для метафизики нашего мира, как система отсчета в мире эйнштейновской физики. Какое описание — от третьего лица или первого — предпочитать? Что основа, а что эпифеномен? Полагаю, это дело вкуса и того самого свободного решения; таким образом мы выбираем между материализмом и объективным идеализмом или панпсихизмом. Под наблюдателем, впрочем, имеется в виду, скажем, не слушатель импровизации — созерцание мастерства, напротив, вызывает у слушателей чувство свободы, которое не имеет отношения к обсуждаемой тут метафизической свободе. Наблюдая за поведением других, мы склонны воспринимать их как свободных, оттого, что их действия часто совпадают до определенного предела в своей структуре и последовательности интенсивности с деятельностью нашего собственного сознания; при этом это интуитивная склонность противоречит мышлению, которое склонно воспринимать других как детерминированные машины. Под наблюдателем, под перспективой от третьего лица подразумевается воображаемый и возможный лишь в теории абсолютно компетентный наблюдатель, сциентистский кошмар, демон Лапласа до-квантовой эры, знающий исчерпывающе настоящий миг Вселенной и способный предречь её будущее в малейших нюансах вплоть до ускользающих горизонтов бесконечности.

Каким должен быть мир, чтобы мы допустили в нём свободу как существенное для полноты описания мира явление? Мир как разомкнутая система, не подлежащая исчерпывающему и полному описанию; мир, вещи которого не прилегают друг к другу плотно и без разрывов? Недетерминированный мир — это прежде всего мир, в котором для высказываний о будущем не установлен истинностный статус; даже если у нас есть основания предполагать вероятность того или иного события, нет логических процедур, которые позволили бы вывести будущее, определить его как однозначное решение уравнения. Поэтому детерминизм не имеет отношения к нашему самоощущению, скорее это явление логическое. Мы можем предположить мир, в котором не существует ощущения свободы, мир, в котором наши действия и мысли кажутся нам «сделанными», привнесенными извне, но который, тем не менее, будет недоопределенным, недетерминированным, случайным во многих своих аспектах.

Проблема инкомпатабилистких концепций, утверждающих свободу воли и отрицающих детерминизм, в том, что они не достигают собственной цели: если есть некоторая свобода и неопределенность действий, если у нас нет механизма предпочтения, то чем действия такой свободной воли отличаются от случайности? Даже если утверждать, что воля находится на некотором метауровне по отношению к процессам или, как утверждали некоторые философы, является квантовым феноменом, влияющим на коллапс волновой функции, то это не отменяет требования: чтобы воля была личной и рациональной, она должна быть детерминирована хотя бы некоей психической причинностью.

И все же: можно ли продемонстрировать свободу воли исходя из опыта самонаблюдения, из опыта собственного сознания, не опираясь на ощущения, а лишь на структурный анализ форм сознания? Наше сознание — это прежде всего сознание вещей, сознание Иного и сознание собственного. Представление об Я возникает в акте наблюдения за действиями нашего сознания, конструирующего Иное мира. Иначе говоря — перспектива от первого лица всегда есть прозрачная self-model вещей, которые мы созерцаем как Оно, как Иное; т.е. наше сведения о работе собственного сознания всегда косвенные, мы не можем наблюдать Self напрямую. Именно поэтому опыт самонаблюдения не обнаруживает и не может обнаружить свободы или необходимости — он сталкивается лишь с движениями сознания, истоки которых для нас неизвестны. Обращаясь к словам Шопенгауэра, человек всегда делает лишь то, чего желает, и желания его предопределены, но лишь потому, что он сам есть то, чего желает. Если действия свободны, то желания и мотивы, или мотивы мотивов et cetera в какой-то момент определенны или очищены от субъективности, т.е. не имеют отношения к нашей личности. Человек и есть своя собственная воля, собственная свобода. Поэтому сообразность этой свободы наблюдаемой извне причинности не разрушает её понимания как свободного движения сознания и воли.

Свободная музыка, фри-джаз направляется стремлением избавиться от музыкально-банального; однако свободная импровизация обнажает не случайность, но корни, основы самого субъекта. Может ли свободная импровизация как радикальный, чистый опыт движения в пространстве неопределенности позволить нам решить старинный парадокс свободной воли? Полагаю, что она может лишь в очередной раз — с четкостью и честностью — поставить перед нами этот вопрос, ответ на который, продиктованный нашими склонностями и симпатиями, не столько меняет факты нашего мира, сколько очертания его в целом.

***

Если вам понравилась статья, вы можете подписаться на мой телеграм-канал, где я публикую заметки о классической и современной музыке: https://t.me/classic_mechanics

Послушать мою музыку можно на BandCamp и в Spotify.