«Вопрос “кто против кого” является главным вопросом; по сути это единственное, что нам по-настоящему необходимо знать. Именно этот вопрос и был всегда — пусть и в завуалированной форме — основным вопросом философии, областью того специфического знания, которое составляет ее основной и единственный предмет». Йоэль Регев. Краткий трактат о методе.

«Концепт — средство ведения войны. Это оружие, собранное из мусора для ведения сражений. Первоначально этот мусор имеет две базовые функции — своего рода двоичный язык концептов, заданный порядком ремесленнического производства и фундирующий пространство ведения сражений. Это — поглощение и переписывание. Боеспособность концепта определяется прежде всего его переписывательными возможностями». Никита Сазонов, Степан Козлов. Анти-Манифест.

«Главная цель коинсидентальной онтологии — превращение субстанции, то есть чистого удерживания-вместе-разделенного-как-такового, в непосредственный объект знания, — может быть достигнута только лишь с помощью реального изменения агрегатного состояния субстанции, осуществляемого коинсидентальной этикой. Основное положение материалистической диалектики остается прежним: следует не объяснять мир, но изменить его». Йоэль Регев. Невозможное и совпадение.

1. REAL-TALK НА РУИНАХ АНТИ-МАНИФЕСТА

В ответ на мое полемическое выступление активисты Коинсидентального Интернационала сконструировали и запустили Машину Стирания смысла произведенной мной критики путем его редуцирующего определения в качестве жеста лояльности диктату имманентного невозможного. Интернационалу удалось осуществить эффективную перенарезку временных рядов таким образом, что моя попытка критического отнесения к коинсидентальной спекулятивной интервенции из–за ее смысловых пределов оказалась не более чем анахроничной фрондирующей репликой из позиции, с самого начала ограниченной пределами, отведенными ей материалистической теорией совпадений в порядке идентификации ее всегда-уже поверженного врага — имманентного невозможного.

Оказавшись взаперти могильников времени, я набрел на черные руины того, что с момента своего возникновения было призвано существовать наперекор тому способу, которым все вещи и все смыслы выстаивают во времени. Осязая в непроглядной тьме эти обломки, я увидел, что программа самоуничтожения Анти-Манифеста была составлена таким образом, что событие манифестации его самоотрицания — Анти-Манифестарное оглашение — причинило нечто непоправимое самому времени. Древняя практика ти-джеинга как то, что всегда имеет место на уровне условия возможности смысла истории, возобновляясь и закрепляя собственные позиции со сколь угодно высокой интенсивностью и сколь угодно большим запасом прочности, всегда натыкается внутри себя на то, что по ту сторону ее удостоверяемой эффективности делает ее повторением одного и того же неузнавания собственной неспособности превозмочь тот уровень определения всякой теоретической полемики и всякого историко-философского учреждения, который был однажды артикулирован авторами Анти-Манифеста.

Йоэль Регев утверждает: важно не то, что может произойти (как полагал Ник Лэнд), но важно то, что уже произошло, и то, как это прошлое может быть переопределено и апроприировано в настоящем. Теперь я знаю, что произошел Анти-Манифест, и имение дела с его самоуничтожением составляет главную проблему радикального ти-джея, который делает ставку на возможность методического обеспечения революционной практики.

Анти-Манифест и спекулятивную интервенцию коинсидентологии роднит то, что и тот, и другая, выставляют линию взгляда из–за границ формы любой теоретической практики как таковой, учреждая — каждый на собственных условиях — тотальный план имманенции для потоков теоретического производства: план войны смыслов. Из стертой перспективы Анти-Манифеста философия предстает плоским полем битвы концептов, инициированной абстрактной волей к власти, желающими инвестициями в собранность сборки и ее способность к поглощению и переписыванию других сборок: концепты агрегируются, искусно мастерятся из смыслового мусора, сталкиваются друг с другом, переписывают и поглощают, иногда давятся друг другом. Но если анти-манифестарная артикуляция произведена на условии его самоуничтожения в пользу беззвучного и навсегда похороненного под его собственными обломками «пацифистского» тезиса, то в случае коинсиденталистского вмешательства экспликация универсального в-себе теоретического производства и утверждение вопроса «кто против кого?» в качестве основного вопроса философии ставится на службу воззванию к единству и окончательному характеру Ответа («совпадение против имманентного невозможного») в качестве некоего абсолютного оружия, переписывающей способности массового поражения. С точки зрения Анти-Манифеста масштаб осваиваемых коинсидентальным концептом ресурсов и сила его оружия никак не сказывается на его определении в качестве манифестарной инициативы: даже победив всех своих врагов, она не способна трансцендировать всеобщий план имманенции. Базовой логикой самопрезентации коинсидентологии является манифестарная логика войны (Сазонов в своей рецензии на книгу Регева «Невозможное и совпадение» указывает на производящий перворазмыкание лозунг «Бейте его!» [1]), и проводимое Регевым различие между империалистической и гражданской войной без остатка редуцируется к смыслу жеста предъявления собственной «фронтовой» идентичности в качестве [каждый раз все] более существенной, чем идентичности конкурирующие. Как всякий манифестарный проект, коинсидентальный концепт имеет собственную поверхность и собственную глубину. Переписанный смысл моей «делезианской» критики прочитывается Анти-Манифестом (да, разбросанный по периметру собственного кенотафа, не собравший своих костей непрочитанный Анти-Манифест продолжает читать каждый записываемый во времени концепт) на языке предъявления этой глубинно-поверхностной, «пористой» природы воинствующего концепта коинсидентологии, его ремесленной собранности, предъявления момента суверенно-гиперверовательного форсинга его глубинного измерения в направлении поверхностной консистенции.

Анти-Манифест читает материалистическую диалектику совпадений как сильный концепт, обладающий высокими переписывающими мощностями — достаточно высокими для того, чтобы снова, как это бывало прежде, во времена до самоубийства Анти-Манифеста, позволить себе блеф: словно речь здесь идет не просто о великой силе и высоких мощностях, но об абсолютном превосходстве, не просто о переписывании и поглощении с сопутствующими издержками, но именно об исчерпывающем продумывании того последнего, что, не будучи продумано никем из предшественников, двигало их мыслью в самой последней ее основе.

Мое возвращение из захоронения смысла времени оказалось возможным: на том условии, что здесь, на световой поверхности времени, где отвечающее чтение Анти-Манифеста больше никогда не звучит, я заново спрашиваю этот вопрос: коинсидентология — это самый сильный концепт, либо это неуязвимое тело победившего смысла и абсолютное оружие освобождения от власти прошлого и будущего? Мне предстоит произнести и испытать ту истину, что именно совпадение как таковое делает возможной перенарезку смысла истории философии, а не ремесленнический талант Регева, чей вариант ответа на вопрос «кто против кого?» является наиболее эффективным способом ведения битв, так как один и тот же маневр оказывается применим в отношении неопределенного числа противников. С собственной точки зрения коинсидентологии — предельно настойчиво сопротивляющейся редукции к перспективе взгляда Анти-Манифеста — война не является вопросом победы данного концепта над другим концептом, но вопросом завершения всегда прерванной коммунистической революции, вопросом победы этой революции над самой логикой войны концептов как капиталистической логикой желания.

В этой связи я корректирую тактику вопрошания таким образом, что вместо попытки отщепить от тела теории кусок мусорной сборки, я нацеливаюсь на то, что является условием такой впечатляющей способности коинсидентологии к переписыванию врага, на ядро коинсидентального концепта: диалектику субстанции и атрибутов, в терминах которой внешняя полемика коинсидентологии отправляется в качестве торжества совпадения над желанием невозможного.

Я тестирую гипотезу о том, превращенной формой чего может оказаться диалектика совпадений, предлагаю некое разочаровывающее прочтение последней во времени (а не по ту сторону времени, как читает Анти-Манифест). И если коинсидентология окажется способной эффективно переработать это мое возражение — а я попробую прямо указать, каково возможное условие такого перерабатывающего превосхождения — то я не увижу никаких причин к тому, чтобы и далее выдерживать оппозицию-которой-не-достаточно; полагаю, что тогда вопрос о том, «что делать с врагами революции», можно будет решить на месте путем прямого и непосредственного ангажемента в коинсидентальный проект.

2. ДИАЛЕКТИКА И РЕЗОНАНС

Формула ответа Регева на основной вопрос философии — «кто против кого?» — такова: совпадение утверждается в качестве субстанции в войне между двумя войнами — империалистической войной атрибутов (механизмов) во втором агрегатном состоянии, с одной стороны, и войной субстанции со своими атрибутами за реализацию первого агрегатного состояния, с другой [2].

Целью коинсидентальной спекулятивной интервенции является утверждение единства субстанции как несводимого к победе одного из атрибутов над другим. Однако, если мы обратим пристальное внимание на приключение этих двух атрибутов/механизмов в той истории ложных, замыкающих приравниваний, которую воссоздает автор «Невозможного и совпадения» (удерживание-вместе-разделенного = имманентизация невозможного = данность неданного), нам некоторым образом станет очевидно, что речь в какой-то мере идет именно о высвобождении второго механизма или атрибута (резонанса/квазипричины/максимального прилегания) из системы отношений, заданной преобладанием первого (трансгрессии/минимального проникновения). В той перспективе, которую я здесь попытаюсь обосновать, именно подавляющее доминирование «трансгрессии» над «резонансом», записанное Йоэлем в формуле диктатуры имманентного невозможного, определяется в качестве некоторой положенной к преодолению данности, превозмогаемого навязчивого прошлого; при этом то, что Йоэль называет победой совпадения в войне между двумя войнами, будет в этой перспективе означать «лишь» перевес чаши весов в пользу «резонанса».

«С абстрактной точки зрения, любой атрибут может оказаться доминирующим или подчиненным. На деле, однако, ситуация доминирования представляет собой упускающее удерживание: она удерживает один из способов удерживания-вместе-разделенного, при этом оказываясь не в состоянии удержать второй и упуская его. Следовательно, это ситуация разъединенности в соединенности — то есть минимального проникновения. Именно поэтому в конкретном и первоначальном, стихийном осуществлении вытеснения доминирующим атрибутом всегда оказывается минимальное проникновение, а вытесненным и невозможным — максимальное прилегание» [3]. Это замечание показательным образом сочетается с тем обстоятельством, что «механизм резонанса» (максимальное прилегание) заявляет о себе лишь на самых последних этапах истории философии как истории выхода из забвения ее основного вопроса — вопроса об удержании вместе разделенного. Это дает мне если не основание, то некоторый повод мыслить искомую победу совпадения в войне с имманентным невозможным, как «всего лишь» перемену приоритета в системе различия между тем, что называется резонансом, и тем, что называется двойной трансгрессией.

Настаивая на необходимости завершения прерванного жеста делезианской мысли, Регев пишет в «Невозможном и совпадении»: «Обратим внимание на то, что сам мазохизм присутствует в «Представлении Захер-Мазоха» дважды: с одной стороны, как собственно «мазохистская перверсия», являющаяся объектом описания, а с другой — как структурный принцип самого этого описания. В первом случае двумя сериями, между которыми создается резонанс, являются два женских типа <…> Однако помимо этого мазохизма, который мы можем условно обозначить как мазохизм-1, существует и иной — метамазохизм, или мазохизм-2. Для этого второго мазохизма пограничными сериями, между которыми осуществляется резонанс, являются уже сами садизм и мазохизм» [4].

В «Трактате о методе» читаем: «Эквивокальность резонанса, обозначающего как альтернативный способ производства невозможного, так и «план имманентности», выявление которого осуществляется лишь благодаря удерживанию вместе двух способов производства невозможного, но поверх них и независимо от них, исключает удерживание этого «поверх» как такового в его автономности» [5]. Отделяя мазохизм-1 у Делеза от мазохизма-2, резонанс как механизм по производству нового от квазипричинности как максимального прилегания, Регев, кажется, не договаривает, что столь же проблематично-отличенными (эквивокальным) теперь оказываются максимальное прилегание как один из атрибутов субстанции-совпадения и резонанс-совпадение двух атрибутов как способ победы субстанции над их войной.

Итак, речь идет о некоторой критичной в отношении пафоса спекулятивной интервенции совпадения возможности — возможности стирания различия между гражданской войной атрибутов против имманентного невозможного за совпадение и империалистической войной между атрибутами; о стирании различия между победой совпадения над имманентным невозможным и победой «резонанса» над «двойной трансгрессией». Вопрос о том, может ли совпадение-субстанция быть помыслена в прямой и непосредственной форме, получит в этом случае такой ответ: мышление совпадения как субстанции является непрямым способом «резонанса» обосновать собственный приоритет над «трансгрессией», пере-исчислить различие между одним и другим таким образом, чтобы предотвратить возврат к способу исчисления механизмов/атрибутов со стороны «трансгрессии». Для этого полагается необходимым фигурировать ту инстанцию, посредством которой «трансгрессия» пере-исчисляется со стороны «резонанса» под маской совпадения предельно асимметричным способом, способом, превозмогающим и ниспровергающим ту асимметрию, которая прежде была распределена исключительно в пользу «трансгрессии».

К чему ведет нас эта попытка стирания проводимого Йоэлем различия между победой совпадения в гражданской войне и победой резонанса в войне империалистической, и как это изменит ситуацию: что мы в результате такого стирания потерям, а что — приобретем. Мое «сомнение» в продуктивности спекулятивной интервенции коинсидентологии можно сформулировать так: допустим, я отрицаю смысл синтетического момента этой диалектики, смысл утверждения совпадения в роли субстанции для двух атрибутов, и я полагаю, что в рамках подлинно материалистической критики спекулятивных формул коинсидентологии нам следует извлечь эти два механизма/атрибута из той системы различия уровней их идентификации (соответственно различию агрегатных состояний субстанции или способов формулировки основной проблемы философии), которую выстраивает Йоэль. Эта система трояка: речь идет о различии, во-первых, уровня атрибутов совпадения (проникновения и прилегания), во-вторых, уровня механизмов по производству имманентного невозможного (трансгрессии и резонанса), в-третьих, уровня модусов данности неданного (различия и избытка). Я предлагаю совершить нечто, что с точки зрения коинсиденталистского извода диалектики единого и многого выглядит как возвращение в ситуацию неразрешенности: восстановить несводимую двойственность этих двух атрибутов/механизмов по ту сторону тройственной системы различия режимов их отношений, рассмотреть их как таковые во взаимном различии и собственном единстве. Тогда мы сможем переписать смысл войны, о которой говорит Йоэль, в более, скажем так, плоской и тривиальной, но более исторически-релевантной форме, редуцировать ответ на вопрос «кто против кого?» к форме: трансгрессия/минимальное проникновение против резонанса/максимального прилегания. Тогда и избыток, который первоначально был определен в рамках различия двух способов данности неданного, переместится на ту сторону, где находятся резонанс и максимальное прилегание. Тогда все те уровни форматирования двойственности, которые восстанавливаются Йоэлем в перспективе вопроса о совпадении, предстанут чем-то вроде превращенных форм описания количественных степеней преимущества в войне двух несводимых друг к другу и сохраняющих собственную идентичность принципов. В этом случае ситуация запишется таким образом, что в условиях доминации вопроса о данности неданного победа «трансгрессии» настолько подавляюща, что ее иное вовсе не фигурирует в качестве самостоятельного механизма/принципа, но на его месте возникает как бы альтернативный извод самой «трансгрессии» — избыток. Во втором случае резонанс мерцает на уровне инициированной Делезом попытки отстоять права мазохизма на самостоятельность, но приоритет трансгрессии все еще достаточно очевиден. Третий же уровень, соответствующий первому агрегатному состоянию субстанции у Регева, будет представлять собой завершенную победу «резонанса», запечатанную способом самоопределения последнего в качестве третьей синтетической инстанции (совпадения), возвышающейся над схваткой двух.

Чтобы избежать смешения этих идентифицированных в абстракции от трех режимов их отношений (уровней приравнивания смысла основной проблемы философии) принципов с одним из трех способов их идентификации у Йоэля, я введу новые обозначения. То, о чем говорится в «Трактате» как о различии, двойной трансгрессии и минимальном проникновении я назову «принципом основания», а то, о чем говорится как об избытке, резонансе, квазикаузальности и максимальном прилегании, я обозначу как «принцип ирредукции».

Что дает такое тривиализирующее переписывание, такое «уплощение» коинсидентальной диалектики? Какой социально-исторический смысл я могу с его помощью противопоставить смыслу коинсидентального концепта? Я допускаю, что синтетическая диалектика — а коинсидентальная диалектика является синтетической, правда, в более утонченной, чем у Гегеля, форме — на самом деле не является и никогда не являлась эффективным методом (будь то методом познания или методом преобразования действительности), но лишь несколько более адекватным по сравнению с метафизикой способом описания действительности (поскольку, в отличие от последней, она учитывает динамический аспект действительности и способна регистрировать смысл исторических тенденций). При этом адекватность диалектической интерпретации по отношению к историческому положению дел страдает, по-видимому, ровно в той степени, в какой синтетический элемент, элемент, обеспечивающий разрешение противоречий, универсальный способ записи их смысла, является симптомом, паразитарным спекулятивным наростом исторического описания (от этого симптома диалектику стремится излечить Жижек), его метафизическим рецидивом как возвращением к универсальному определению смысла бытия.

В качестве дополнительной поддержки моего способа предъявить перспективу, в которой противостояние «резонанса» и «трансгрессии» будет определено в своем материально-историческом срезе как смена эпохи доминации принципа основания эпохой ирредукции, я обращусь к статье Ирины Дуденковой «Философия как криптография» [6]. В этой работе различие «доверия» и «подозрения» операционализируется на уровне условия «распределения установленных позиций в современной континентальной философии».

Допустим, я утверждаю, что резонанс или ирредукция, как условие теоретических практик «доверия», на актуальном историческом этапе попирает трансгрессию к основанию как базовую операцию «подозрения», замещает ее в статусе господствующего смысло-производительного тренда. Исторической данностью является исчерпание продуктивности принципа достаточного основания: зрелые плоды его работы территориализированы в границах техно-науки, ограниченность областей его применения и бесперспективность фундаменталистских интенций настолько очевидны, что топологические контуры этих границ в различных сферах знания могут быть приравнены к контурам самого реального. Трансгрессия к основанию, абстрагированная от режима собственного функционирования в пределах здравого смысла, оказалась способной трансгрессировать сами эти пределы лишь относительным и ограниченным образом. И глобальный ирредукционистский тренд наступает как выздоровление от «криптомании». Собственно, асимметрия доверия и подозрения, о которой пишет Дуденкова: «Доверие тяготеет к абсолюту, для доверия необходима вся полнота и вся ясность познавательной картины, тогда как для подозрения достаточно самого мелкого и ничтожного, совершенно беспочвенного повода» [7] — эта асимметрия уже перевернута. Делез, Бадью, Латур, Харман и Регев играют по совершенно иным правилам, чем фундаменталистски ориентированные метафизики и их критики. На уровне общетеоретических штудий подозревающая установка, сложившаяся на почве философской переоценки продуктивности принципа основания (от фундаментализма к постмодерному скептицизму, от онтологии через «традицию подозрения» к нигилизму), сменяется установкой на доверие в отношении «стихийно» обретающихся в опыте способов бытия, которые вновь вводятся в игру смысла как де-редуцированное, возвращенное «наивное», доксическое. Отныне все слабо настаивающее на себе уберегается от редуцирующей трансгрессии и пестуется в качестве упругого сгустка бытия в стороне от вопроса о реальности реального; доступ к нему открывается в приостановке отсылки к основанию. Кредо вступающей в свои права философии резонанса-как-избытка звучит так: если само основание обретается в безосновном, то требование основания в отношении того, что обретается в первичной опытной данности или пестуется в контексте практик сообщества, должно быть ослаблено.

Что существенно, критика неограниченной продуктивности принципа достаточного основания предполагает не столько тотальное отвержение основания в пользу ирредукции, сколько стабилизацияю работы обоих принципов на основе критики понятия имманентности. Главная «проблема» имманентного невозможного заключается вовсе не в «невозможном», как это может показаться, а ровно в самом «имманентном». И разница в определении двух принципов как механизмов производства невозможного коренится в различии смысла имманентности в одном и в другом случае. Если в случае «трансгрессии» «имманентное» функционирует как стихийно данное (а его трансгрессия производится способом аккумуляции совпадений в различных регистрах определенности, соответствующих условным познавательным способностям), то «имманентное» «резонанса» — это разворачивающееся самоопределение серий или символических рядов, в которых бытие стихийно данного объекта записывается несводимыми способами: невозможное здесь — не далекое и дальнейшее дальнего, но скорее нередуцируемое в процедуре отсылки к основанию или к единству символической серии ближнее.

Таим образом, концептуализация максимального прилегания в качестве оппозиции минимальному проникновению может быть сведена в своем смысле к теоретическому переводу исторического «резонансного» или «гостеприимного», одним словом, ирредукционистского поворота, завершающего эпоху господства принципа достаточного основания, прошедшую через цикл «подозрения» и мутировавшую в излучении мировых войн и холокоста в философский культ невозможного с его практиками самобичевания интеллекта. Совпадение же в такой перспективе следует рассматривать как один из множества несводимых резонансных способов бытия, чей смысл подвергается гиперверовательному форсированному возведению в онто-теоретически привилегированный статус в рамках концептуально-конструктивной интенции Регева.

Таков набросок перевода смысла войны механизмов/атрибутов (войны против власти имманентного невозможного за совпадение) в картину исторического реванша наивного сознания в условиях разочарования презумпции неограниченной продуктивности принципа достаточного основания. Эпоха максимального прилегания сменяет эпоху минимального проникновения в мерцании инстанции совпадения как избыточного трансцендентального обоснования этого переключения, как паразитарной надстройки над тем процессом, из которого она черпает ресурсы в обеспечение собственного военного успеха. Спросим из этой перспективы более прямо и настоятельно: зачем нужно такое избыточное синтетическое обеспечение переключения «трансгрессии» на «резонанс», работает ли здесь что-то помимо манифестарной логики создания наиболее эффективного орудия по переписыванию и поглощению? Полагаю, что да. Полагаю, существенную роль играет то обстоятельство, что классы всего, что может срезонировать в качестве самостоятельной и несводимой сущности (объекта, актанта, системы, класса, подмножества) различаются соответственно характеру и степени специфичности практик организации опыта их присутствия, степени сложности механизмов инвестиции желания в поддержание их существования. Говоря грубо, на минимальном уровне находятся вещи, которые мы привыкли считать обретающимися в опыте более или менее непосредственно — таков, по Гуссерлю, класс протяженных объектов; другие представляют собой специфические подмножества множества опытной данности и требуют специальных со-общительных практик, особых настроек на обнаружение и раскрытие их в качестве несводимо существующих: таковы революционные классы, нематериальные сущности, специфические социальные идентичности, теоретические конструкты. Таково и совпадение — не как то, что в качестве единой субстанции превозмогает двойственность своих атрибутов, но как то, что является частным случаем «резонансного» способа существования, как то подмножество связей опыта, которое для утверждения собственной самостоятельности (отличения себя от закона, с одной стороны, и от случайности, с другой) требует определенных опытно-практических, желающих инвестиций. И грандиозная концептуальная машина по учреждению совпадения в качестве неизмеримо большего, чем просто некий класс в ряду странных неосновательных объектов, как раз и представляет собой механизм или часть механизма для такой инвестиции.

Наконец окончательно проясняется тот пункт, к которому устремлено мое рассуждение: речь идет о постановке под вопрос важнейшего тезиса Йоэля о том, что совпадение первично по отношению к желанию. Из наведенной мной перспективы делается различимым гиперверовательное ядро коинсидентального проекта, то место, где случается блеф и завышаются ставки. Единство смысла означающего «совпадение» держится на одном-единственном, форсированном способом авторского словоупотребления совпадении: как связь различных эпизодов повседневного опыта, не сводимая ни к единству закона, ни к статистической случайности, так и регулярная связь не поддающихся логико-символической тотализации всеобщих определенностей природы именуются «совпадениями» (на этот пункт уже обратил внимание Никита Сазонов в своей рецензии на «Невозможное и совпадение»).

Нашей общей удачей является то, что мы действительно имеем в своем распоряжении критерий, который поможет ответить на вопрос о первичности совпадения в отношении желания и разрешить конфликт интерпретаций, выяснить: является коинсидентология «всего лишь» очередным манифестарным концептом, имеющим свой ограниченный запас прочности, или же она является той самой теорией, которую ждали все, кто питает левую надежду или стремится превозмочь тяжкие последствия ницшеанского оглашения. Йоэль произвел минимальное проникновение в историю теории и обеспечил ровно половину успеха коинсидентального проекта, дело осталось за тем, чтобы реальное, грубо говоря, ответило согласием и допустило максимальное прилегание, реальный резонанс между сериями совпадения как концепта удерживания-вместе-разделенного и совпадения как опытной регистрации неслучайной не-закономерности. Нам предстоит на практике установить: имеет ли место резонанс (совпадение) между двумя омонимичными сериями, обозначенными Регевым в качестве двух слабых звеньев цепи власти имманентного невозможного — спекулятивно-теоретического и повседневно-опытного. Йоэль утверждает: «совпадение способно само за себя постоять». Это означает, что концептуализация совпадения как удерживания-вместе-разделенного, как сокрытой до сих пор подлинной философской субстанции должно сработать на уровне условия интенсификации опытных совпадений в направлении реального революционного прорыва. Совпадение теоретической экспликации совпадения с его реально-практической продуктивностью предполагает, что для запуска процесса интенсификации совпадений нам не требуется открывать никакого особого технического секрета (помимо секрета совпадения как скрытой до сих пор истины философского вопрошания), никакой особой мантической системы: достаточно просто собраться во имя эмансипации совпадений из–под власти имманентного невозможного и спонтанно сгенерировать правила их аккумуляции.

Это я и предлагаю сделать всем, кто хочет для себя выяснить, что такое коинсидентология, включившись в ту практику, которую ранее инициировал Коинсидентальный интернационал. Предварительным условием размыкания ситуации, в которой я оказался, ввязавшись в полемику с Йоэлем и Никитой, стало прояснение ее смысла в форме двух вопросов на месте одного. Вопрос: действительно ли коинсидентальная интервенция открывает уникальную истину теоретической практики, и совпадение способно постоять за себя в опытно-практическом регистре так же хорошо, как оно стоит за себя в теории? — распределяется на два: (1) действительно ли совпадение первично в отношении желания и не требует избыточных и чреватых издержками веровательных инвестиций для своей реализации? И (2) действительно ли опытные совпадения могут быть интенсифицированы в направлении экспроприации теологического смысла и свержения власти капитала (могут ли быть сконструированы исправно работающие машины интенсификации совпадений)?

3. ЖЕЛАНИЕ И СОВПАДЕНИЕ

В каком виде могут быть распознаны и оценены последствия коинсидентальной спекулятивной интервенции? Чем принципиально коинсидентология выделяется на фоне того плана, на котором обосновываются церковь, тарология, уфология и конспирология? Я согласен, что успех сект, групп по интересам, неотрайбалистских инициатив, короче говоря, всяких инициатив по инвестиции желания в некое смысловое новообразование, меряется тем, насколько им удается интенсифицировать совпадения. Но вопрос остается: не факт, что экспликация условия эффективности воспроизводства некоей системы резонанса закономерно повлечет преуспеяние в воспроизводстве, наращивание эффективности, прорыв.

Пока что в чистом остатке актуальной политико-теоретической ситуации мы имеем ставку коинсидентологии на совпадение как конкретный способ производства избытка смысла (под именем «прояснения»). Однако и в отношении совпадения, и в отношении ти-джеинга вопрос стоит одинаковым образом: если это — то, что мы делали всегда, не отдавая себе в этом отчета, то непременно ли составление отчета поможет нам делать это лучше? Ведь само по себе это совершенно неочевидно. Более того, очевидно, что существуют такие вещи, которые перестают работать именно в результате выявления того, как они работают. Ницшеанская генеалогия религиозного чувства является контр-условием воспроизводства этого чувства. Публичное признание того, что сайентология в основе своей является способом отъема денег у населения, отнюдь не поспособствует оптимизации процесса отъема.

Скорее справедливой представляется другая мысль: для того, чтобы инвестировать свой интерес в некоторый смысл, зачастую необходимо допустить, что речь идет о чем-то большем, чем о механизме преобразования наших инвестиций. Возможно, ядро теологического вернее было бы определить именно как то, что работает на основе переоценки смысла этой работы. И в этой связи мне кажется, что ровно такое отношение к инициативе Коинсидентального интернационала питают те, кто не оспаривает открыто ее смысл, но и не стремится в него ангажироваться, рассматривая ее как достаточно безобидный способ изобретения сообщества на основе некоторого, опять же, достаточно безобидного блефа — блефа, который заключается в том, что совпадение может само за себя постоять в качестве того, что первично по отношению к желанию как таковому — желанию, которое имеет древнейшей устойчивой формой собственного воспроизводства именно теологию. Ибо понятно, что если мы имеем дело с инвестицией желания такого типа, то на противоположном от невинного артистического блефа (в духе участия Пахома в «Битве экстрасенсов») конце спектра возможностей находится элементарная институционализированная ложь, которая при достаточном условии собственного поддержания скорее всего окажется гораздо более эффективным способом концентрации желания. И в этом смысле я допускаю, что война на уровне интенсификации совпадений между коинсидентальной экспроприацией теологии и теологией как таковой будет иметь плачевный результат теологического реванша, когда все в нашем бытовом и политическом опыте в результате совпадет так, что повсюду будет звучать имя Бога и его пророка в качестве реального подтверждения того, что именно Бог монотеизма является хозяином совпадений и владыкой времени — единственным по-настоящему квалифицированным ти-джеем.

Таким образом, вопрос отнюдь не сводится к тому, чтобы «просто» эксплицировать совпадение на уровне условия или сущности того, что представляет собой действительность, но в том, чтобы данная экспликация реально срезонировала с опытом, дала положительную обратную связь. Отсюда и один из двух моих вопросов: насколько осуществимым является создание машин интенсификации совпадений на основе концепта совпадения?

Если совпадение не является всего лишь избыточным способом утверждения приоритета принципа ирредукции перед принципом основания, способом, в котором частный случай «резонанса» волюнтаристски возводится на уровень разрешающего определения смысла различия между «резонансом» и его иным, то нам остается только приветствовать его самообнаружение в форме теоретического дискурса материалистической диалектики совпадений и той революционной практики по интенсификации совпадений, к вовлечению в которую я всех нас призываю.

Примечания:

[1] Сазонов Н. ZOOMx2: что совпало в коинсидентологии и почему это нужно разделить // Логос. 2016. Т.26. №6. С. 238.

[2] Регев Й. Коинсидентология: краткий трактат о методе. СПб.: Транслит, 2015. С. 22.

[3] Регев Й. Коинсидентология: краткий трактат о методе. СПб.: Транслит, 2015. С. 26.

[4] Регев Й. Невозможное и совпадение: О революционной ситуации в философии. Пермь: Гиле Пресс, 2016. С. 69-70.

[5] Регев Й. Коинсидентология: краткий трактат о методе. СПб.: Транслит, 2015. С. 24.

[6] Дуденкова И. Философия как криптография // Логос. 2017. Т.27. №4. С. 23-47

[7] Дуденкова И. Философия как криптография // Логос. 2017. Т.27. №4. С. 28.