Александра Корзникова — филолог.
Опубликовано во 2-м номере журнала «Здесь».

Я принёс вам чернила со своего письменного стола.
Ужасно. Это какой-то другой язык, ужасно, похожий на нас. Он как родной мне, но я в нем заблудился. Думал, что я в нем счастлив, оказалось — идиот и Даун. Чем уж куда честней. Почему-то, Дауна, заметьте, Word попросил написать с прописной… Проблема в том, что при различии языков различаются и понятия их наслаивающие. Они ж априори связаны. С течением времени, видимо, они обретают какую-то уплотненную связь. И, уже, смотрите, мы видим, зеркало растет из зеркала. А какая теперь разница? Припадежная, я вам скажу. Что это за рецензия такая, если она все вокруг да около, а не о том? Извините, постоянно оправдывающаяся публика, я стою на пороге вашей реакции, а вы и не догадываетесь. Такое молчание в обнимку. Но мы стоим на одном бок о бок… Это уже что-то из Бонни и Клайда… Мы с тобой растреливаемся, мой текст. Так, что отлетаем друг в дружку и там тлеем и падаем. Мой текст. Письмо я тебе. Это какой-то наглый заповедный уровень. Не зная знаков письма и законов Другого говорящего, мы заговорили на его языке, т.е. висим кроной без корней, не бойтесь натурализма данного сравнения, и проветрите форточку …а Здесь развалины как после чугунной чумы, но с этим надо что-то жить, и тебе весело.

Журнал Здесь как художественное произведение (или курсив в другую сторону)

Одним из главных критериев отбора в ряд худ.произведений в искусствоведческой практике становится — целостность, единство упомянутого. В классической драме мы знаем обязанность — закон единства места и времени. Время — величина, допустим, условно, относительная — ? Мы на месте. Здесь и остановимся.
Не перебирая по-отдельности авторов, не принимая во внимание отделённый текст (по какой-либо причине), не спускаясь на микроуровни на лифте литературоведения, а хотелось бы говорить о журнале, как о неком единстве, не прибегая к вынужденной парцелляции, ибо Здесь ее не предполагает сама основа. Авторов по-отдельности нет. Здесь они истинные Немые— институт авторства не работает на обед. Какая разница кто говорит, какая разница, — сказал кто-то. Есть глава в его книге, название, которой (главы или книги?) «Парад руки». ? На каких основаниях? Апод ногами первое и разрушительное следствие безответственности чтения. Идея, на первый второй глаз, бодрящая, но на практике обманчивая.
Разговор этот многоуровневый, как многоэтажный дом, «литературное общежитие». Поэтому журнал, кажется, возможным рассматривать единожды, т.е. во всей целокупности «авторов», не всегда явленных, не всегда названных, не всегда реальных (нарратология торжествует!). Глобальная наглость — письмо в бутылке, да еще не авторизировано! Мы помним, что даже неназванное, хочет стать формой сказанного. Авторов-(составителей) можно заподозрить в манифестационномнежелании уважать читателя. Горизонт ожидания (сужается) искажен, как в кривом зеркале, а Яусс плачет в отражении. Как заявлено во вступительном слове: «Читатель, опережающий скорость существования текста, опасен». Вопрос: что он читает?
Помните опасения Барта? Писатель без Литературы? При раскладе всех, казалось бы, стадий трансформации, замете, мы опасаемся говорить — умирания, а ведь Барт именно об этом, дак вот, Барт в своей системе координат не рассматривал всех возможных ситуаций отсутствия каждого поочередности элементов системы. Классицизм — думает о стиле, романтизм — о содержании, «смутное время» (перефразируя Барта) — о форме. А суть лишь в том, что каждый из перечисленных элементов (конструктов ли, инструментов ли, результатов) системы поочередно выступает распознаваемым сигналом, кодом, или содержанием сообщения. Но что делать, на пороге с прочитанным письмом, без адресанта. Наш пример — Литература без писателя. Последний выпадает из системы. Казалось бы, ну что мы так к этому привязались? К Автору. Но, дело в том, что наше читательское сознание еще не научилось общаться непосредственно с текстом. А может ли быть текст персонифицирован? Как, например, растение или некая сущность? А может ли текст испытывать внутри себя по отношению к себе же катарсис? Если это предположить, то, значит, жить он (текст) может без нас. А мы думали — мы творящие, нас так недолго этому учила рецептивная эстетика. А дело тут лишь в типе отношений — диалогические/ -монологические и зашкаливающем эгоизме. Читая тот или иной текст, читатель разговаривает изнутри себя с собой же посредством текста, и никогда не задумывается, что с ним кто-то хочет поговорить из книги, а не него лично. Привет, нас двое. Читатель не слышит изнутри текста. Но Буква начала разговаривать, а никто оказался к этому не готов. Но, подождите, где гарантии, что она до некоторого момента молчала? Тогда, что должно было случится, чтобы мы, её, речь заметили? Автописьмо и метауровень? Прибегая к опознавательным знакам нарратологии определим Здесь вытекающие позиции — реальным автором Здесь выступает — язык, а лирическим героем — реальный Автор. Уже не мы «щупаем мир словами», а они нас щупают.
Коммуникативная схема нарочито нарушена: адресанты вымышлены, в личном смысле — не названы, законов кодировки никто не знает, а адресат читает написанное и сам в себе не уверен. Мы привыкли знать автора в угнетенной позиции, он — нас и каждого — нет. Теперь мы на равных. Текст тебе доверяет — читаешь его именно ты, он это знает и к тебе обращается. А ты удивлен и растерян, единственный читатель на свете, тебя обличили. Тебя заподозрили в чтении. Это главная задача — революция в сфере психологии/психиатрии чтения, потому что письмо уже давно среагировало. Отдельные тексты (по большей части, искушенных авторов) в журнале становятся выразителями (как по содержанию, это понятно, так и по форме — себяявления), той главной идеи — манифестантами.
«Мы ожидаем от Писателя Подлинности, а он скармливает нам нас самих с нашими Ожиданиями вместе… Оказываемся внутри Пирогов, приготовленных по Рецепту Шпигеля, и едим сами себя…Единственный Способ продолжать говорить о таком Тексте — молчать. Тогда есть Возможность, что Кусок нашего Мяса окажется пронесён мимо Рта.»
И мы съедаем эту возможность.
Если автор вымышлен, а Здесь честнее говорить — умышлен, не становится ли он героем? Кто начал эту игру (структурализм на фоне литературы), тот написал повести Белкина. Вымышленность авторов не ставит под сомнение подлинность их текстов.
Например, к чему далее?… Рецензии на книгу Вердова и Хабурдина — означающее без обозначаемого. По рецензии, приведенным в ней примерам, мы можем угадывать книгу, автора, его улыбку, предположить этап в творчестве, и, даже, рецензента. Угадать лицо по прыщам, поэтический текст по сноскам. Проблема в том, что книги нет. В природе есть только ее образ, но не оплотненное «реальное». Ну и какая разница? Кто вообще на нее претендует? Претендент на реальность. Мы бы ее прочитали? Да нет же.
Так писатель становится чтением, и словом пахнет книга. Полная неразбериха и кумулятивный сюжет нанизываются в процессе (истории) литературы, и параллельно развертывающейся ей литературности. В процессе произошли сбои и вот она вам патология (извините, без негативной коннотации). Пример того, что она (речь, литература, а какие между ними границы? — стоновящиеся) живет — сама себе организм, без оттенка ботаники, и на нас ей пофиг. Здесь для успешного коммуникативного акта, первым обязательным, единственно возможным, становиться, утверждается — речь. По идеи (в идее), мы имеем дело с бенвенистовским récit — речь, не привязанная к говорящему.
Но далее, более — Здесь (как удобно) «героями» выступают не авторы, каждый со своим материалом, подборкой текстов/текстом, а речевые акты и образы речи. Перед вами трагедия на чистом языке. Каждый говорит в свой рупор, только это и важно: важна марка речерупора и как речь из него вытекает (пример — интервью быкова). Здесь нас наслаивает Время: ведь речь тем и отлична от языка, что единожды. Журнал, как возможность говорить диалог обнаженных речевых дискурсов, голосовых связок, если хотите. Здесь слово, молчание и их движение устремлены к отсутствующему пока смыслу: это бег, не знающий задержки и не оставляющий за собою следа.
И если Письмо — это способ мыслить Литературу, а не распространять ее среди читателей [Барт].То «журнал» — это лишь жанр, а Здесь становится зерном, а не полем создания литературы. Литература становящаяся, формирующаяся «изнутри» текста и «на заказ», но заказ Здесь это вопрос не социокультурного поля, а четвертого измерения. Дак сколько измерений у текста?