Подборка стихов Ю.М. Кокошко.
Юлия Кокошко — российский прозаик и поэт. Лауреат премии Андрея Белого (1997).

***

Что-то мне ничего не пишет, не машет

со стлаников ночи протекшей грелкой,

ни белой косынкой сна и поганкой чомгой

и не колется, как комарик,

урожденная из печенок плешака лазарета —

весовщица зелий, капелей, уток…

Где же есть и катает своим болящим,

ищущим, что у жизни слямзить,

молодящие мази, подслащенные кляпы?

С чьих садовых сшибает вторичные атрибуты,

галилей-трубу и заколки-мутовки,

отжимает желудочный сок, котомки,

подменяет рецепты и листовки?

Где-то лепит своим калекам горох,

нашивает им из царицы грязи

шаровары и платья-ряски,

а иным подбрасывает в стекло

толченые купы и черный плод

и вплетает в пряди

белену и мыльный шнурок,

объявляет им шах и рок…

Неужели больше меня не знает –

завещает неисцелимым,

зачисляет в семейство слухов, галлюцинаций?

Но уже не мажет на тарелки, на рафинад и

на шкатулки, на чемодан и лиру

то ли вырезки из «Земли и Вселенной»,

то ли уголки радушного божелесья…

И ничьих ауканий, перестуков, шитых

синим гарусом щебетов, ни аршина

под корой или под шелом,

словоблудия водопада, медка самшита,

да и несусветица — бурелом или костолом?

И уже не водит по горизонту

опоенную студенистым режиссуру —

многопалую, в косматом комбинезоне,

с фаршированной пшиком сумкой,

воздуваемой в трюмсель, в брамсель и в сумрак,

чтоб здоровалась с алчностью, лжой, гордыней –

и на каждой крыше, и в каждом дыме.

Может быть, услыхав октябрьскую дудку

на прозрачном льду, под которым мозжит

и пенится пруд, как

и вчера, и в тягучее лето, хлюпает и кружит,

никак не наполоскамшись,

собралась, как честная утка,

улететь, уплыть… но конфузно бежит,

перебирая онемелыми желтыми лепестками…

***

Канитель — на колоду пощелканных башмаков,

споро путающих направленье

(развернуть вперед), наглотавшийся брюта ковш:

в каждой капле — озеро-призрак, с очковым блеском

налипшей слежки, на кодексы игл и шишек,

чтоб докрутили пень до трона,

и на нюню-жабу, засуху и вдову Клико,

на госпожу сосну и спустивших локти, ершистых

сестриц ее, нагуливающих колорит

и свое ночное преображенье в хроме –

по золотушную спину вечерней зари,

на птичий скелет — пюпитр,

где расправлены пол-луны и полный пир,

и на всех друзей нескучной тропы —

не особенно благонравной в компании водоносов –

с именинными бурдюками, графинами, пузырями,

с предвещаньем дальних отсылок и ядовитых сносок,

и поскольку вряд ли

возвратятся сюда, разводят среди лесных отвесов –

розу-озеро, чьи коленца перебирает Веспер,

хороводы со струями, игры и омовенья…

Кто согреет летающие сквозь лес наряды?

Вороха зачерпнутого — в миру, в пиру, в бору –

на бордюр, завалы — охранный круг

от преступного обожествленья

смехача-купальщика в златокурых,

от склоненных к нему погод и глобусов, числ и лестниц,

и разинувших раструб не то голенищ, не то кларнетов,

от тьмы пересадок в знаменитых столицах скуки,

чтобы в клюве чьей-то улицы не блеснуть монетке,

где на аверсе — полночь, серп лесных купаний

горлопанов и шалопаев,

а на реверсе — моление о другой манерке.

***

Верховое воззвание к дню живому,

к его героям, попутчикам и консультантам,

заштатным и пубертатным — из Шур и Мур,

к тому, кто зван в ипостаси животных,

и к колокольням, что тешат выи в облацех,

сдувает подъем письма и славу —

согрейтесь, жена и муж, и жмур…

И катит по амфитеатру новых потемок,

сойдясь с коньком, с потолком метафор,

и с мезонином равновеликих стекол —

с бирюзы к помутившемуся индиго,

не то с привиденьем кровавой гардины,

что выдувает длинные антраша…

Обращенье к хору или в кентавра,

в дымящий диптих ли, в огненный шар –

нисходит на птичьи и трубные аэродромы,

в поросли от высоких кровель —

или к фафочкам ореадам,

что слушают на вершинах града

заречные пьесы, бессрочные разговоры,

ловят лис с отставленных саундтреков,

пианолы и моросящие арфы,

лязг и скрип прогресса,

гром, насосы, выхлопы створок…

Романтичный сюжет о сожженье главы,

раскатившейся — с идеальной,

и паденье ее в разночинные рвы –

от рдяных, багряных — до малых алых —

между домами, их склоны черны и стынут,

как уходящие волхвы,

чьи лица превращены в ночную пустыню.

***

Апофатическое

Объект наблюдения позволил мне подобраться

вплотную. Трудно описать, чем он оказался вблизи.

Тем более — чем он не был! Но пока отрицаешь

бессчетное, отклеится что-то еще… К тому же

приблудный туман обращает искомое —

то в голенастую водокачку, переливающую

одну реку в другую, то в таратайку отселенцев,

клацающую шкафами, коробками и узлами,

которые по привычке пытается раскусить бог ветров…

Я же провижу — подвязанную шорохами библиотеку.

Вернее — сад, цветущий один день в году.

Карликовое государство размахом — от восхода

до заката… Гордая попытка — решить все вопросы

чохом. Письмо на Первое Имя.

Если мадам Троллейбусник голосит в телефон и попутчикам:

— А ты что? А она? А ему сказали? — и, промокая лоб: — А он?

А жена знает? Он что, совсем? — то очищение

классического сюжета от филистерских интерпретаций,

бесспорно, требует — выбросить из троллейбуса

всех заслушавшихся. Как и признание однодневки —

отшелушить прочие времена.

Покойная мама уверяет, что мы застали сад

на улице Армии, где свила гнездо ее аспирантка Мила.

Едва мы приблизились, на высокие кусты

и на человеческие растения сошли языки

голубого и белого пламени и книги листьев —

и все внезапно прояснилось: небесам — наше шествие,

а нам — кто мы пред всем лазурным и ультрамариновым,

и каждый читал листы — на своем языке и понимал.

Однако покойная тетя Эс неколебимо сносит стволы —

к Мятежному Карлу, и в парадиз вступили не мы с мамой,

а Эс и ее внук, устремленные к Зинаиде Борисовне, сестре.

Но будь это не флаги и кубки пунша, порхнувшие

из подкладки и сгибов пространства, из шляп,

обшлагов и голенищ кустов, не голуби-книгоноши

и не бутоны козлиных морд, значит — слетелись

черт знает кто, инкогнито, захваченные

идеей сада — всецело или на грань, на полхвоста

и на обертон…

Конечно, пока загадка — как мы успели в сад

в единственный день его триумфа — и как 

сад предвидел наш приход?

Что падает — звуки ночной воды или цвет,

определения и отождествления с кустов и деревьев?

Но если из разных времен слушают это стаккато

я и мама, Эс и внук, Зинаида Борисовна, Мила

и прочие фавориты бессонницы — мы, несомненно,

сколотим одну на всех музыку. Или спрядем реку,

что отразит всех нас…