Я ищу свою кожу где-то не здесь. Некоторое время назад я обнаружила Игнашу в куче строительного мусора вдоль улицы Левонтин 9, на иврите это Левонтин тейша, но я не говорю на этом языке.

Настоящее имя Игнаши — Ингмар, прямо как у того знаменитого режиссёра «Земляничной поляны». Я не фанатка черно-белого кино и мне всё равно, что у некоторых его фильмов есть цветные версии. Но с мамой Игнаши всё было иначе: во время третьей беременности она была одержима этим режиссером, каждый день смотря его фильмы. Как только она узнала о поле ребенка, Игнаша был обречен на отчаянные, беспомощные с его стороны драки за школьными гаражами. Поэтому он не хотел рождаться, словно своё будущее видел ещё в утробе, когда вокруг была только вода. Его матери пришлось делать экстренное кесарево сечение.

Ингмар на уроках порой не мог читать с доски: мешали подбитые глаза за имя, которое он не выбирал. Били его на ежедневной основе, крепко, даже когда за него несколько раз заступился старший брат.

Но мы встретились случайно. Я как обычно шла от кофейни, куда хожу, если у меня нет работы. Там я нехотя выводила слова для своей диссертации о процессе самоконтроля. Я остановилась у секонд-хенда, чтобы зажечь плотно набитую самокрутку. Потом я увидела тело Игнаши.

Его дрожащая рука, потерявшая один палец, торчала из-под цементных блоков и поломанных деревянных балок в огромном металлическом контейнере. Была поздняя ночь. По правде, нет другого места на земле, где бы я чувствовала себя в большей безопасности, чем на улицах Тель-Авива. Меня удивило, что я обратила внимание на эту кучу мусора. Небольшой луч света показал мне возможную судьбу: что-то, чего я так жаждала за два года своей тихой, бесцельной жизни. Я поранилась, разгребая блоки и деревяшки: кровь с моих пальцев капала на помутневшее, отстранённое лицо Игнаши.

Я крепко прижала его к себе и отнесла домой.

Позже я усадила Игнашу на сломанный стул, который нашла на улице, в своём маленьком салоне. Игнаша молчал, голова его была опущена. Я разделась и села ему на колени. Похлопав его по щекам, я обхватила его шею и с тех пор он не смог уйти: ни на следующее утро, ни в последующие недели.

Когда он привёл Шир домой в первый раз, я готовила картофельный суп. Её гладкая, подсвеченная голубым кожа смотрелась пугающе на контрасте ярко-красных волос.

— Знакомься, — сказал он. — Теперь она будет часто приходить.

Не так давно Ингмар устроился преподавателем истории кино на элективах Тель-Авивского университета, когда понял, что своё имя нужно забрать, пометить, отжить. Это было немного неловко — здороваться со студенткой, шлейф которой кричал мне в лицо о немом одиночестве.

Они потрахались на нашей кровати, пока я ела буррито на диване. Тогда Шир ушла, не попрощавшись, а моя кожа начала слезать длинными, ровными полосами в первый раз. Каждый день, просыпаясь, я находила всё больше обнажённых, кровоточащих ран на теле.

Сначала с пальцев. Потом с бёдер, коленей, локтей, кожи под глазами. Я не боялась крови, но Игнаша да. Он попросил меня спать где-то в другом месте. По ночам я уходила в крошечный номер в третьесортном отеле, чтобы сбросить свою кожу в одиночестве. Новый слой обновлялся за несколько дней, но только чем дальше, тем больше были объёмы сброшенной кожи.

Я несколько раз ходила ко врачам-терапевтам, запись к которым была на неделю вперёд, но они лишь мотали головой из стороны в сторону, прямо как те игрушечные собаки в старых такси.

Надо признаться, что иногда в глазах Игнаши я видела дом. Он был в тумане, но всё же отчётлив: деревянный, на сваях. Свой. Я всё ещё приходила его обнять.

Вспоминается, как мы стояли где-то на грани сна в Монмартре; я смотрела на Игнашины озябшие, понурые руки.

— Что, на таком холоде и жить неохота? — спросила я.

— Неохота, — ответил он, покачиваясь из стороны в сторону. То вправо, то влево.

— Пойдём домой, — попросил он полушепча.

В снятой квартирке в не самом приятном районе Парижа было тепло. Мы надышали как следует ещё с утра. На удивление мягкая постель. Игнаша робко положил руки на мою талию. Я медленно подвинула их на свою грудь.

— Игнаш, — сказала я. — Трогай. Трогай сколько хочешь.

— Правда? — он покраснел, но не выдал своего смущения голосом. В то время мы встречались уже чуть более полугода.

После Шир пришла Мигдаль, потом Эдна, потом Майя.

Когда пришла седьмая по счёту, моё тело было насквозь покрыто подгнившими корками. Я пошла на Тахану Марказит за бинтами, чтобы потеряться вне этажей этого пахнувшее мочей лабиринта. Лицо продавца в аптечном подвале скривилось отвращением, заметив оголённые мышцы на моей ладони.

— Он вам изменяет? — спросил он.

— Нет, между нами всё было обговорено.

Не знаю, кого я хотела обмануть — себя или его.

Потом я зашла в сумерках домой, где Игнаша проявлял снимки, а его голая спутница—я уже не знала её имени—молча полулежала на коврике у ванной. Я перешагнула через неё и сняла последнюю оставшуюся полосу кожи с мочки уха. Зашла в спальню, где от меня остался только порванный плакат и печатная машинка. В тишине начала ритмично настукивать пришедшую идею своими пятками — они уже заживали; в отличие от липкого, кровавого месива моих плеч и всех двадцати пальцев.

Потом Игнаша попросил меня уйти. Пришла в отель и оттуда выгнали, выписав штраф в 250 шекелей за порчу дорогого, белого постельного белья.

Изуродованная и отчаявшаяся от невозможности что-то изменить, я села на покривившейся скамейке на бульваре Ротшильда, думая о том, как как-то раз мы с Игнашей тут заснули на траве. Стояла жаркая июльская ночь, мы выпили по банке леденящего пива и нас быстро разморило. Я положила свою голову на плечо Игнаши, слегка подрагивая от прикосновения к его тонкой хлопковой рубахе. Мои руки подлезли под его спину — она была ответственная, та, за которую хотелось держаться.

Когда Шир заехала к нам и Игнаша так и не бросил отчаянных попыток нас подружить, я съехала из своей же квартиры и быстро нашла закуток размером 12 квадратных метров на улице Герцель. До этого несколько раз переночевала у друзей.

Моя сравнительная статья об отслойки плаценты и моего недуга вызвала широкий интерес у моего научного руководителя, вечно насупившегося, с завивающимися, седыми усами.

Спустя несколько недель, процесс облезания тихо сошёл на нет.