рецензия на сборник стихов Линор Горалик “Всенощная зверь” Literature Without Borders, 2019

Смирение тяжёлого труда, кровь и слюна и родовые муки. Стихи Линор Горалик — искусство, как понимал его Борис Пастернак: “большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает”.

Откровение — Апокалипсис — книга, не содержащая прямых цитат, но имплицитно сообщающаяся по меньшей мере с девятью текстами Ветхого завета (исследователи насчитывают до 250 аллюзий на книги пророков Исайи, Даниила, Иезекииля, Захарии, Иеремии, Амоса, Иоиля, а также на Псалтирь и Исход). Сергей Аверинцев замечал, что там, в Ветхом Завете, “никто не стыдится страдать и кричать о своей боли”.

“Никакой плач в греческой трагедии не знает таких телесных, таких «чревных» образов и метафор страдания, — пишет Аверинцев. — У человека в груди тает сердце и выливается в его утробу, его кости сотрясены, и плоть прилипает к кости. Это конкретнейшая телесность родовых мук и смертных мук, пахнущая кровью, потом и слезами, телесность обид унижаемой плоти… <…> Для <библейского восприятия человека> тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет <…> Это тело не созерцаемо извне, а восчувствовано извнутри. Это образ страждущего тела, терзаемого тела, в котором, однако, «кровная», «чревная», «сердечная» теплота интимности…”

Тексты Линор Горалик интимны в самом ветхозаветном смысле. Они пахнут человеческим телом, стонут человечьим плачем, скулят из глубины животного, как из китовьего живота. Подобно Откровению, эти стихи — тяжело не сказать “псалмы” — существуют в пространстве космической связности самых мельчайших частиц человеческого — в них пот, “подпенисный мешок”, пальцы “в тяжёлых перстнях артрита”, тряпки, соски, бельё, чешки, простыни, унитаз, — всё становится частью той боли, которую не избыть, потому что она сама жизнь.

Вслед за библейскими новозаветными авторами, Линор “переводит” античные и ветхозаветные образы на язык современного мышления — мышления русскоязычного человека, живущего в постсоветской стране. “Нормально жили на зарплату, не пили больше, чем по триста” — таким становится финал сцены исцеления “гадаринского бесноватого”, прожитой заново больше чем 20 веков спустя. Не просто “иди прочь”, как в самом начале эры сказали Христу соплеменники исцелённого одержимого, а “ну и чё Ты пришёл вообще, отлично без Тебя же было”.

Поэзия Линор подчёркнуто современна, несмотря на виртуозную сложность бисероплетения историко-культурных отсылок, не принимающих в расчёт возможные прорехи в чужом интеллектуальном опыте. Это отсутствие “скидок”, “сносок и пояснений”, стремления “быть понятой”, “донести месседж” ощутимо настолько, что задаёшься вопросом, предполагали ли эти тексты аудиторию вообще (и с облегчением понимаешь: нет; читатель не являлся необходимым условием появления этих текстов; всё, что тут делает автор, — пытается вслушаться и всмотреться в то, что пока различимо “гадательно, как бы сквозь тусклое стекло”, и приглашает читателя, раз уж он неизбежен, всматриваться вместе).

В то же время тексты Линор находятся в интенсивном полифоническом диалоге с текстами других авторов; практически любое её стихотворение — ритмически, семантически, лексически, интонационно — наследует целому корпусу других поэтических (и не очень) текстов.

“Смерть, где твое сверло

и молоточек двурезиновый,

и скальпель толстенький брюшистый,

и ранорасширитель реечный,

и зеркало для отведения

больного сердца в эту сторону,

чтобы сказать ему тихонечко

на ушко левого предсердия,

что лучше, мальчик, по-хорошему,

что ты не хочешь по-плохому” —

— один и тот же текст, буквально или метафизически, “передаёт привет” и политзэку из пятого века Златоусту, в своём “Огласительном слове” писавшему: “Смерть, где твоё жало, ад, где твоя победа?”, — и современнице Айгель Гайсиной, поющей: “Ты же не хочешь проблем”, — и задизайнившему “Всенощную зверь” со-адресату “оперетты” Олегу Пащенко, чьей строчкой запросто могли бы быть слова про “отведение больного сердца в сторону, чтобы сказать ему тихонечко на ушко” (ср. “выхожу в чёрной повязке для отвода с глаз моих прочь”).

Впрочем, в сложившемся гипертексте нет и намёка на горькую ухмылку постмодерного Экклезиаста. Опыт Линор конгруэнтен опыту многих — соотечественников, соплеменников, современников, предшественников, — но, “восчувствованный извнутри”, он так отважно перепроживается ею для нас (и для себя, для Бога и для текста) — что, обращаясь со смертью, с человеческой болью и всяким “мясом”, эти стихи всё равно оставляют воскресное, ликующее, катарсическое впечатление.

“Я сделала для текста всё, что могла”, — так резюмирует Линор свою работу, добавляя, что стихи для неё — неприятный и тяжкий труд, который нельзя не исполнить. В этом труде она, или, вернее, её поэзия, совершает работу невыносимости: превозможение стыда. Стыдом напичканы мы все, он впитан нами с детства, и мало кому достаёт отваги артикулировать это с такой прямотой:

“дай я возьму сюда огрызочек ты липкий

куда руками я возьму тебе сказали

покаж где чешки, чешки, почему без чешек

ну значит будешь босиком авось запомнишь”,

“Сене можно, Сеня безотцовщина, а тебе меня позорить нечего,

да ещё и прямо перед ужином, — рот закрой и стой по-человечески

или за угол иди, чтоб я не видела”

“она хватается за сахарок рукой пионерскою деловой,

она охоча до сахарка, ей мать половником по рукам:

"а ну колготы, жопой вертеть уже большая, дяде пивка

подай" — а дяде зачем пивко, о Господи, дяде зачем пивка”

Линор Горалик пишет “на живца”, в её текстах нет умозрительных построений, зато очень много флэшбэков и “беспощадной милости”, очищающего огня. Автору жалко до рези в глазах всех, кто встречается на пути, — и, хотя персонажем стихов нередко становится Бог, не покидает чувство, что написаны они Им, с обратной богочеловеческой перспективы.