Мы были женаты шесть лет. Он зашел в одноэтажный домик из камня, покрытый облупившейся краской. Белоснежные каллы упали в стакан с холодной водой. — Спасибо. — Сегодня надо забрать ребенка с занятий на полчаса раньше. — Хорошо, — он посмотрел на часы. Стеклянный циферблат был весь в мелких царапинках, а расположение стрелок напоминало карту звёздного неба. — Я тогда уже пойду, заодно заскочу в магазин. Я кивнула. Он надел чёрную куртку и вышел. Дверь скучно хлопнула. Я вышла на балкон, закутавшись в свитер. Кипарисы напротив с неприязнью смотрели на меня. “Холодно. Кто бы мог подумать, что возле моря бывает так холодно, — подумала я и вспомнила августовский вечер в Крыму. Мы гуляли по Алуште, убегая подальше от толпы туристов, судя по говору — сибиряков. “Как хорошо, что мы не в Норильске”, — крикнул мальчик с волосами цвета сливочного масла, которого мама крепко держала за руку. Раздался мужской хохот. Мелькнула красная кожа, белые футболки, сланцы ритмично зацокали по пыльной дороге: “так-ток-так-ток” и свернули в маленькую улочку. Тишина. Сто лет назад тут отдыхал Мандельштам: “Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла…” Я улыбнулась, поймав в воображении две фигуры, которые, держась за руки, шли по заброшенному санаторию. Он порвал брюки, цепляясь за кусты и ветки — мне приглянулся репейник. Репейник, если его засушить, стильно смотрится в простой вазе. Интересно, где сейчас этот сухоцвет? Дома в Москве я положила его в небольшую коробку. Там лежали письма от него, отправленные почтой во времена ковида, тест с двумя полосками, шелковый платочек с маленькой дырочкой от сигареты, засушенный анемон и стопки листков с рифмами. На Фаюмских картинах изображаются только что умершие люди, они нарядно одеты, а в руках держат анкх или коптский крест. Они красивы и спокойны, они готовы к путешествию в загробный мир. Я вспомнила о коробке. “Интересно, какой бы ключ я положила в свою могилу…?” В комнате заплакал ребенок. Я закрыла дверь и вошла в детскую. “Сейчас, малыш, мама тут, тише, тише.” Я подняла кофту и расстегнула бретельку. Ребенок засопел и зачмокал. — Мам, что у нас на ужин? Я хочу макароны. — Хорошо, я приготовлю пасту на всех и салат. Папа любит помидорный салат с красным луком. “Ялтинский салат. Интересно, он помнит?” — Спроси у папы, как он называется. Дочка вопросительно посмотрела на папу. — Ялтинский салат. Его придумали в Крыму, в Ялте. И лук так же называется, — его тонкие губы будто старались оставаться неподвижными. Вилки некоторое время задавали ритм, а тарелки им подыгрывали. Затем звучала партия воды из крана. “Какая противная жирная плёнка на посуде после еды.” — Я сегодня вспоминала нашу поездку в Крым. Он промолчал. — Было так хорошо. Мы тогда в Алушту поехали по следам Мандельштама… — Угу. — Ты помнишь, как ты меня называл тогда? Разговор прервал звонок. Он быстро сбросил. — Мне надо перезвонить Александру, это по поводу лекции в Афинах. Я скоро вернусь. Он вышел, погасив свет. В темноте кухни мелькнули белые каллы. На секунду мне показалось, что это снег. Он очень любил снег и зиму. Раньше, когда они жили в Москве, и зимой по выходным он брал детей на горку, они возвращались домой мокрые, волоча за собой сломанный снегокат или ватрушку. Он говорил с порога: “Любимая, не ругайся, мы целы, но синяков не сосчитать!” Какими холодными были его руки, которыми он обнимал меня за талию и притягивал к себе. Последний год мне часто бывало холодно. Но это был другой холод, он появлялся внутри и распространялся медленно, заполняя все тело. Я пробовала медитации и знала, что могу представить в воображении, как по телу проходит тепло, от кончиков пальцев до волос на голове, но этот холод был совсем другого качества. Он создавал невидимую пленку, которая проходила между мной и окружающими. Я поморщилась и намылила руки средством для мытья посуды, как бы пытаясь смыть с себя что-то скользкое. После ужина я уложила детей спать и ушла к себе в спальню, прихватив стакан с белыми цветами. Его не было уже пару часов. Длинные гудки недружелюбно сопровождали меня в темной комнате. С книжной полки сурово глядел великий русский писатель с густой бородой. “Сколько времени, уже почти десять часов.” Спасением от ожидания стали беспорядочный набор слов на клавиатуре. Я взглянула на каллы, с равнодушием смотревшие на меня со столика, и написала: “Белые каллы символизируют…” Гугл беспощадно добавил слово “смерть”. Я вздрогнула. — Почему ты так поздно? — Всё в порядке. Решил прогуляться. — Но где ты был? — Давай завтра поговорим, очень прошу тебя. Я хочу спать. Мне снилось море. Я иду по теплому песку. Яркий свет. Я захожу в воду и хочу поплыть. Но море густое и липкое… Я смотрю на свои руки, они стали мохнатыми черными лапками. Вокруг золотистая сладкая масса. Как отсюда выбраться! Крик. Будильник. После того, как я отвела ребенка в школу, мне захотелось пройтись вдоль моря с коляской. В руке кофе в бумажном стаканчике, перед глазами стеклянная поверхность. Греки действительно называют море однокоренным стеклу словом. Ну вот и талассотерапия — наверняка оттенок моря обладает каким-то уникальным эффектом для эмоционального восприятия. Я зачем-то написала в поисковике: “к чему снится насекомое” и открыла первый попавшийся сонник: “Если женщине снится насекомое, то у неё будет несчастье.” Пару сотен лет назад подобная фраза, услышанная от гадалки, могла разрушить чью-то жизнь. Мы все-таки живём в современном мире, а тут — сонник. Но внутри как будто сковырнули ногтем свежую ранку. Я снова взглянула на море. Оно больше не отражало идеальную голубизну, цвет казался пустым, хотелось попросить, чтобы невидимый художник капнул в него еще краски. Интересно, мог ли художник подобрать цвета, когда испытывал грусть? Муж сказал, что ему нужно уехать на пару дней в Афины. Чемодан лежал на полу, слегка напуганный тем, как резко в него падали рубашки, футболки, пара книжек и духи во флаконе, напоминающем маленькую книгу. — Ты, как долетишь, позвони. Я буду волноваться. — Не надо, не волнуйся. Да, хорошо, я напишу. Мы с Александром сразу договорились о встрече. Так что я из аэропорта сразу в ресторан, — последнее он произнес сдавленно, с трудом закрывая набитый чемодан. — А куда пойдете? — В Псарохори. Он забронировал столик. — Там морепродукты, да? — Да, в основном все идут за свежими устрицами. Белые каллы покачивались от легкого ветра. Мы играли с малышом на балконе. Соседки-гречанки перекрикивались о том, что надо успеть сходить на рынок, чтобы сварить апельсиновое варенье, сейчас как раз сезон. Мне вспомнился сон и липкая жижа, я машинально провела пальцами по джинсам, как бы желая убедиться в том, что на руке ничего нет. “У женщины будет несчастье”, — пронеслось у меня в голове. Дрожь. Старые авторы называли состояние внутренней необъяснимой дрожи “трема”, сравнивая его с чувством возбуждения перед выходом актера на сцену. Как будто внутри кто-то подкручивал невидимый механизм, заставляющий меня содрогаться. Я зашла в комнату. Ребенок продолжал увлеченно строить башенку из конструктора, но в этом доме больше не было для меня места. Я открыла ноутбук, чтобы отвлечься. “Сейчас переключусь какими-нибудь новостями.” Я пролистнула сообщения, статьи не давали моему вниманию удержаться, цепляясь за одно-два слова, и снова проскальзывая сквозь полотно букв. Дрожь не проходила. “Насекомое во сне. У женщины будет несчастье. Каллы в доме символизируют смерть. Эта преследующая меня несколько месяцев пленка. Он улетел в Афины…” — мысль ударила меня током. Я почувствовала такое сильное осознание и облегчение одновременно. Все пучки сходились в одной точке — измена. Стук пальцев по клавиатуре. Синий значок электронной почты. Пароль. Мои мысли летели с такой скоростью, что окружающее, казалось, застыло. Входящие Письма. Подтверждение от букинга два дня назад. Кто-то безжалостно прыскал кислотой на оголенную плоть. Номер на двоих с завтраком. Кровать размера king size. Проживание подтверждено на 2-х гостей. Женщина средних лет из экрана ноутбука сказала, что нужно делать вдох и медленный выдох на шесть счетов. “Они лежат в обнимку на белоснежной кровати. В отеле всегда белоснежное белье. На тумбочке бокалы. У него губы слегка фиолетовые. У него всегда фиолетовые губы, когда он пьет вино. Он рассказывает ей…” — Простите, давайте на сегодня закончим. Я не могу. Он вернулся через три дня. Во дворе было темно. С неба за нами наблюдал Орион и его пес. Шепот срывался на крик. Не было слов. Зубы впились в костяшки пальцев. — Стой, послушай. — Отпусти меня! Хлопнула дверь. Орион и его спутник остались на своем месте. Белые цветы покачивались от ветра. Я вышла из дома рано утром, пока все ещё спали. Молодые ласточки проносились в двух шагах от меня. Я шла по узкой улочке, вдыхая весенний “птичий” ветер. Древние греки действительно называли его птичьим, потому что он совпадал с приходом весны. Я вспомнила московскую весну с ее талым снегом, тоже птицами — саврасовскими пейзажами и летящими серыми ошметками облаков, отражающихся в стекле. Тогда мы были вместе, мы шли по Белой площади. Он болтал без умолку про старообрядческую церковь, которую мы проходили, патриарха Никона и раскол. Когда он был влюблен, истории, как птицы, вылетали из его рта, красуясь пестрым оперением. Внезапно перед нами приземлился голубь. Он страшно испугался, я тогда еще не знала, что у него орнитофобия. Это было так смешно: мужчина в твидовом пиджаке и кепи, красноречиво рассказывающий о старообрядцах, внезапно подпрыгивает и издаёт визжащее “ааай” при виде птицы. Я улыбнулась, взглянув на птенца ласточки, который пролетел мимо меня так близко, что казалось, задел острыми крылышками мою руку. “Как он любил меня тогда.” А потом была свадьба, короткая поездка на море, работа, беременность, потом опять работа, пандемия, он написал роман. Снова беременность. “В какой момент исчезла эта нить, которая связывала нас, позволяя каждому чувствовать для чего мы вместе”. Я вспомнила про невымытый пол, вечерние ссоры из-за денег и дневное молчание. Мое осознание ничего не поменяло. А вокруг как ребенок, сладко просыпалась природа. Лиловые бутоны набухли, олицетворяя пробуждение и возбуждение. Солнце ласкало кожу, но не согревало. Я присела на заброшенном участке на траву. Голые безжалостные кактусы, колючие кусты алоэ и сдержанные каллы стали моей безмолвной компанией. На крыльце полуразрушенного дома из камня разлегся кот черепахового окраса со свалявшимся хвостом и подбитым глазом. Мне показалось, что из него тонкой струйкой вытекала жидкость. Слезотечение от эмоционального потрясения доступно только человеку, хотя ученые до конца не выяснили для чего именно нам нужно так выражать грусть. Мне не хотелось плакать, но я решила, что вызову у себя это ощущение, вспоминая советы из “бытовой психологии” о том, что слезы лечат. Я закрыла глаза и представила номер в афинском отеле, постель с мятыми простынями, своего мужа, его мутновато-серые глаза, по-детски и беспомощно смотрящие на собеседника, когда он снимал очки. Он рассказывал историю. Нет, он читал свое стихотворение. Да, он держал в руке маленькую записную книжку, в которой мелькали крючковатые буквы. Ее я видела со спины. Колечки кудрявых черных волос заполняли объектив моего воображения. Я слышала ее ровное дыхание. Завернувшись в одеяло, она сидела по-турецки, обнажив острые углы лопаток и худые плечи. Он читал ей свои стихи. Я почувствовала болезненный комок в области шеи, и дав ему возможность увеличиться в размерах так, чтобы ему не хватало места внутри, и нужно было вырваться наружу, я напрягла всю себя и услышала знакомый низкий голос: “Эти стихи я посвящаю тебе, любимая”. Одинокая капля прокатилась по загорелой коже и упала на сухую землю. Я не могла разглядеть точного места ее падения. Белые каллы остались неподвижными, будто ничего не замечали. Есть легенда о том, что Зевс поднес к груди спящей Геры младенца-Геракла, рожденного от смертной женщины, чтобы тот испил божественного молока. Когда богиня проснулась, она в негодовании оторвала малыша от груди — ведь Зевс изменил ей. Капли молока разлетелись по небу, образовав млечный путь, а из тех, что упали на землю, выросли белоснежные каллы. Я смотрела на эти гладкие молочно-белые бутоны и думала о том, что могло бы вырасти из моей слезы. Ревность — сложный комплекс эмоций, она тесно переплетается с нашей биологией, эволюционным механизмом выживания, культурной средой — учитывая в общем-то моногамное западноевропейское общество, а также внутренними переживаниями — незащищенностью и страхом одиночества. Слеза, которая несет в себе уникальную информацию о человеке. Действительно, по составу слезы можно узнать о состоянии здоровья, примерный возраст, место обитания, возможно, в будущем о его эмоциях и мыслях. Мы не можем идти против инстинктов, но культурный фон устроен сложнее. Я вспомнила любовные треугольники, с которыми мы сталкиваемся в кино и литературе. Полиаморные отношения не виделись мне чем-то нарушающим мои внутренние ценности, но при мысли об измене жгучее чувство возникало снова. Рана не затягивалась. “Что именно вызывает у меня такую боль?” Я ощущала внутри себя умирание. Перед глазами представился Фаюмский портрет с моим изображением. В этот момент я находилась на пути между миром старым и новым — непредсказуемым. Внезапно меня осенило, я чувствовала страх неопределенности, застыв в переходе из точки А в точку В, необратимость произошедшего и одновременно необходимость сделать шаг, после которого обратной дороги нет. Мне было страшно, что в “новой жизни” я останусь без отсылки, ключа к тому, что было так важно для меня раньше. “Я умираю, чтобы снова родиться, ” — я шла в темноту, сжимая в руках сухоцвет репейника, это был мой анкх или ключ. То, что он означал для меня сложно было бы описать на бумаге, сыграть на музыкальном инструменте или нарисовать. Этот сгусток смысла, заключенный в маленький засохший сорняк, освещал мой путь, оживляя клеточки тела и наполняя его теплом. Я знала, что открыв глаза, я увижу белые каллы и заброшенный дом. Весь смысл, который несет в себе этот ключ, напоминал мне о любви и нежности, которую он когда-то отдал мне. Сидя на земле, я не знала будем ли мы вместе, что будет завтра, как повернется моя жизнь, но я чувствовала, что любовь, предназначенная мне и заключенная в маленький сухоцвет, который хранился за тысячи километров отсюда в картонной коробке, находится внутри меня, и никто не может ее отнять. Если капли молока богини, которая сгорала от ревности, могли стать прекрасным цветком, то пусть из моей слезинки, незаметно упавшей на сухую землю, вырастет этот рассказ.