За нашими плечами уже оставались Задонск и Воронеж. Трасса превратилась в прямой черный каток, о который стирались колеса маленькой немецкой машины. Признаться честно, Воронеж построен просто отвратно: его скрывает небольшая затхлая река, поросшая камышами, поэтому со стороны полотна платных шоссе, он кажется какой-то бездушной далекой бетонкой.

— Миш, пожалуйста, без выкрутасов, — мама была сосредоточена на дороге. — Сигареты и алкоголь не покупать, нас все там знают. Да и алкоголь в их магазинчиках паленый, на этиле. Отравишься еще…

Я активно кивал, так как очень хотелось спать, а разговор необходимо было теплить и поддерживать. Вчерашней ночью мы пили с коллегами, поэтому сегодня ни о чем не думалось, хотелось только цинично смеяться, смотря в боковое стекло, цепляясь глазами за неуклюжие громоотводы. 

— Ок, мам. Мы же на 2 недели? 

— Да.

Какое-то время мы ехали в тишине. Играло радио. После песни «Зверей» ведущий скороговоркой говорил военные новости. Я смотрел в окно, там уже виднелись подсолнечные поля. 

— Миш, достань самокрутку пожалуйста. 

Я открыл бардачок, достал портсигар и протянул маме самокрутку в прозрачной бумаге. Плотно набитый табак уже вываливался из нее. Мама подожгла ее от прикуривателя и открыла стекло. 

При бабушке мама не курила. Из года в год ей давалось это все тяжелее. Мне все тяжелее давалось без алкоголя. Даже тогда, в машине я винил себя в том, что не налил сидр в термокружку. Язык сох, голова начала наливаться болью, которая попутно задевая ухо и зуб.

— А ты билеты уже купил?

— Да. На 18-е, из Внуково. 

— Главное, чтобы беспилотники не летали. Как с тетей Асей в прошлом году было, помнишь?

Тете Асе задержали самолет когда она летела в Тай. Она не успела на стыковочный рейс и провела отпуск в Пекине. Китай ей понравился ничуть не меньше, но с тех пор мы с опаской относимся к аэропортам и всему, что с ними связано. Хотя живу я прямо у Жуковского.

— И я надеюсь. 

— Кстати, о тете Асе. Она просила привезти бутылку чачи. 

Я кивнул, мыслимо ощущая вкус чачи во рту. Солнце входило в зенит и его пекло направлялось прямо в лобовое стекло. Мне было больно и я зажмурил глаза. Все давило на уши — шум трассы, проникающий через открытое стекло; слова «война», «наступление», «прорыв», которые особенно выделял радиоведущий. 

***

Мы доехали, и я лег на кровать. Удивительно, насколько маленьким пространством представлялся наш деревенский дом, хотя в нем было целых 5 комнат. Я лежал, уставившись в потолок, покрытый дешевой пластиковой плиткой. Язык сох. 

— Ну чего разлегся, иди есть! — сказала мне бабушка со входа. 

Она никогда не была простым человеком. Я встал и наконец ее увидел. Здесь, под сенью дешевенького жалюзи, она казалась слишком горбатой, как будто верхней частью тянулась к облупленному полу. Ее седые истонченные волосы были заколоты на затылке, а лицо, испещренное глубокими морщинами, выражало крайнюю степень недовольства. 

— А что у нас? — голова плохо варила после дороги, я едва подбирал слова.

— Суп. Чечевичный. 

Мы поплелись на кухню. Бабушка наглядно хромала, и многое в принципе она делала на показ. Ей нравилась жалость к себе, к своему положению. Год назад она приезжала в Москву на обследование. Я так и не знаю, чем все это закончилось. Тем не менее, мне кажется, что болезнь ее ушла, просто оставила очень глубокие следы на ее теле: тремор, хромоту, лишние морщины.

Я сел рядом с мамой, взял ложку и занес ее над тарелкой. Мой желудок радовался тому, что в него попадали жирные молекулы наваристого супа. Я чувствовал прожаренно-протушенный лук и тонкие полоски тертой моркови на зубах. 

***

Маме тоже было не очень хорошо. Мы жили у бабушки уже неделю, ее начал брать непреодолимый кашель, из-за чего бабушка думала, что мама простыла. Удивительная способность моей матери — преодолевать табачную зависимость, не падая в пучину агрессии. У меня такой не было. 

Дом моих бабушки и дедушки — далеко на юге. Здесь часто бывает больше 30 градусов, а вот дожди перепадают раз в 2-3 недели, и те очень трудно назвать дождями. Земля здесь, перед домом, извечно стоит сухая, с огромными трещинами, через которые жадно протекает вода. Землю невозможно напоить. 

Дом стоит на возвышении. Оттого каждый год он все сильнее наклоняется. Он уже безумно стар: полы, неловко покрытые кирпичной краской облупились, межкомнатные двери перестали закрываться, а пластиковые окна (ставили их уже когда я был в осознанном возрасте) туго скрипели. 

Мои бабушка и дедушка постарели. Им шел седьмой десяток. Наблюдать за стареющими родственниками почти всегда очень грустно. У них портится характер, а в отдалении от цивилизации, они даже немного дичают. 

Была суббота, мы пошли на рынок. Торговцы приезжали из ближайшего города. И торговали двумя видами товаров — одеждой, шитой в подвалах (это не преувеличение) и домашней молочкой. У меня не было шорт, поэтому я подошел к палатке с развешенными свитерами, джинсами, шортами и футболками. 

— Вам шорты? — угрюмая торговка выдернула шорты у меня из-под глаз. 

Она выложила передо мной несколько пар шорт. Одна пара особенно мне не понравились, но при этом запала в душу. Я назвал это «оклахомский узор», потому что именно так я его так и представлял. Это была мелкая клетка на темно-синей платковой ткани. Здесь, на юге, эти шорты носили все вокруг — от местного заскорузлого фельдшера до молодых парней, которые проезжали под окном каждую ночь на визжащих мотоциклах.

— 500.

Я достал из кармана купюру, шорты положили в пакет. Мне нравились местные дизайн-системы: они были отвратительны, но вместе с тем привлекали своей эклектикой. Я подошел к маме и бабушке, которые стояли в очереди за молоком. 

— Сколько? — сразу спросила бабушка. 

— 500.

— Транжира. Торговаться не пробовал? — через пару дней привыкаешь к ее грубому тону общения. 

Здесь так говорили все. Чуть тяжелее свыкнуться с ее желанием экономить на всем. Я пил успокоительные, поэтому меня тяжело было вывести из баланса. Маме хотелось курить, а мне — пить. Шел восьмой день без алкоголя, и это было сложно, учитывая, что в Москве я пил хотя бы через день. 

***

После рынка мы резали яблоки. Из открытого окна до моих ушей доносился голос Скабеевой. Громкие слова с холодными металлическими нотками. Было жарко настолько, что яблоки моментально темнели, попадая в кастрюлю. 

— Грузины нас никогда не любили, — продекламировала бабушка, проходя со скотного двора. — Тебя там убьют.

Я тяжело вздохнул. Бороться с агрессией было трудно, но могло быть в несколько раз труднее. 

— Мам, ну перестань. Миша мир хочет посмотреть. 

— А че ему дома-то не сидится? Страна огромная. Хочешь — в Сочи, хочешь — в Крым. 

«А ты хоть знаешь, что может случиться на Крымском мосту? Да даже в Москве мы не чувствуем себя в безопасности. Беспилотники, глушилки, автозаки. Вот и сиди тут, на месте». 

Бабушка ушла в дом, и мама прервала воцарившуюся тишину.

— Как тебе без алкоголя? 

— Раньше было труднее. Сейчас лучше. 

— У меня то же самое. Курить хочется, конечно, но не так сильно. Сегодня парад планет. Посмотрим?

Мы оба взглянули в безоблачное небо, сулившее звездную ночь. Пролетели дикие голуби. Их шум был немного противен. Но тут всегда что-то шумит. Мы режем яблоки и слетаются осы. Их гул невыносим. Затем заносим кастрюлю на кухню и видим летящий по небу военный вертолет. Из дедушкиной комнаты уже не слышен телевизор. 

***

Сегодня с утра беспилотник упал на рынок в ближайшем городе. Мы все остались дома, оттого настроения царили безумно нервные. Я посвятил день чтению. Язык все еще сох. Возможно, это потому что, на деле, я все еще не собирался бросать по-настоящему. А в нервах страстное желание алкоголя лишь усугублялось. 

— Я знаю, что ты опять делала губы! — у бабушки периодически возникали бредовые идеи. Казалось, ей нужен был скандал. 

Мама стояла в коридоре, разбирая старый шифоньер. Вещи она аккуратно складывала в бумажный пакет из H& M. Уже 4 года как мы были под санкциями, и этот нелепый символ шевелил во мне ностальгию. 

— А ты тут чего?..

Ее прервал жужжащий шум снаружи. Он нарастал. Симфония диких голубей и воробьиного трекота моментально стихла перед ним. Он нарастал. В окнах дрожали стекла. Мы с мамой схватили бабушку под обе руки и засеменили в ванную. Затем пришел дедушка.

— Миша, держи зеркало!

Я подошел к нему, заляпанному разводами воды, мыла и зубной пасты. Крепко его ухватил. Холодная плитка дрожала, отбивая по моим костяшкам жутковатый ритм. Краем глаза увидел, что маму охватила паника: 

— Я говорила, надо было переезжать! Хотя бы в город! 

— Никуда я не поеду. Я здесь родила, я здесь воспитала, костями лягу, но никуда не уеду, — сказала бабушка. 

— Ага, — вмешался дедушка, — у тебя один уже уехал в Москву. Теперь родину за вино продает. 

— Это абсурд, — не выдержал я, — я просто на неделю еду в Грузию. 

— Да знаем мы вашу 5 колонну, счет в банке заведешь и будешь деньги от госдепа получать. 

***

Мы снова сидели в машине. Приехали к Дону. Река совсем измельчала под многолетним палящим солнцем. В лобовое стекло бил апельсиновый закат. Мама курила. 

— Я так устала. Какие они стали капризные. 

— Я знаю. Но у нас еще 4 дня. 

Я снова уставился в стекло, щурясь от лучей. Потом откинулся на спинку кресла. Мне хотелось быстрее уехать. Рядом росли тополя, воробьи обивали листву, и она в свою очередь падала на лобовое стекло. Солнце приближалось к меже.

— 2-е августа… — мама задумчиво крутила табак для самокруток в руках.

— Ильин день? 

Она кивнула, сложила бумагу и табак в бардачок. Потом провернула ключ зажигания, но машина не завелась. 

— Кажется, закончился бензин, — она уронила голову на руль и заплакала.