Катя: Не могу спать. Одни сновидения, а сна нет. Будто и не просыпаешься совсем, а только на другой бок переворачиваешься. Нереальность какая-то.

Егор: Это из–за того, что мы солнца не видим совершенно. Посмотри, какая ты бледная!

Катя: Да, действительно.

Она разглядывает запястья как подлинную топологию тела.

Катя: Ты знал что был такой ритуал в Древнем Египте, назывался «Инкубация», это добровольный сон в Храме, чтобы пообщаться с необходимым тебе божеством?

Егор: У меня был опыт ночевки в монастыре. Мне казалось, что началась третья мировая, потому что купол был так велик, что весь воздух был заряжен на одно видение, что этот купол взорвется, особенно когда ты лежишь на полу.

Катя: Хорошо, что сон может прийти. Ко мне сон не ходит уже давно. Я пытаюсь или стараюсь или делаю вид что пытаюсь заменить пространство храма на библиотеку. Здесь хорошо спится.

Егор: Мы с братом как-то поспорили. Еще в детстве. В раннем. Бегали по двору, лето было. Вдруг видим, как с неба шарик опускается. Брат и говорит: кто не успеет, пока опустится шарик, добежать до подъезда — тот мертвец? И как дал к подъезду, скорость у него, помню такая хорошая была… я это все так отчетливо запомнил тогда. Этот шарик воздушный, мелькающие пятки, пестрая футболка брата, удаляющаяся фигурка…

Катя собирает бумаги и, складывая из них комки, бросает словно снег в зал.

Катя: Ну, а вы что, к подъезду побежали?

Егор: Я? Я как-то растерялся весь тогда. Брат, Сашка, он рванул к подъезду, а через несколько секунд исчез. Я ничего не понял. Смотрю, только шарик опускается, и совсем уже у земли. Я его взял и пошел в ту сторону, куда Сашка побежал… у нас накануне рыли что-то, трубы, может, меняли, не знаю. И я подхожу к этой разрытой земле, заглядываю за край, а там лежит мой брат, весь неестественно как-то скрюченный. И он как будто живой, но вот это все…

Егор пытается изобразить неестественную позу — вся эта деформация привычной формы тела… нет, конечно, он уже был мертв тогда. Он ведь даже не вскрикнул.

Катя все еще раскладывает бумаги. Засыпая…

Катя: Вы даже не добежали до подъезда?

Егор: Нет, — Через паузу, — не добежал.

Выпадает первый снег.

Саша сидит на скамье для освобожденных. Достает том Ницше.

Саша: В “так говорил Заратустра” одна из стадий на пути к сверхчеловеку — верблюд: нести свою ношу, чем тяжелее, тем подлиннее. В юности страдаешь, это первые страдания и они кажутся уникальными и судьбоносными или трансформативными для тебя, кажется, что после них будешь другим. То есть тогда страдания — это благо, с ними носишься. и тут же — императив переоценки ценностей, из–за которого дистанцируешься от своей среды и поэтому отчасти и от самих окружающих, ищешь свои истории, отличные от привычных.

К Саше маленькими шагами подходит японка. На её лицо густо нанесены белила. Поверх спортивного костюма накинуто свободное кимоно, на груди — свисток на шнурке. Но вместо свистка она берёт японскую бамбуковую флейту сякухати и начинает тихо играть. Саша бросает взгляд на японку, ложится на скамью и продолжает чтение.

Саша: Эти две стороны, страдания и поиск ценностей, приобретают автономность и изолируют внутри своего мира, который в этом возрасте неудержимо расширяется и обогащается, его границы еще не известны и не испытаны и он кажется прекрасным, всесильным и светлым. Поэтому Ницше почти всегда хорошо идет в этом возрасте… (обращаясь к японке) Сколько вам лет?

Японка смотрит на снег, на Сашу.

Саша: несмотря на свой тотальный скепсис, Ницше воспевает волю к власти как волю руководить собой и преодолевать себя — идеальная установка в 16 лет. Ты и со скептической миной, и с безграничной верой в себя (и не менее безграничным стеснением).

— С тиснением, с тиснением, с тиснением, переплёт с золотым тиснением… (Японка повторяет эти слова так, будто вовсе не понимает Сашиного языка, отвечает по наитию)

Саша: Позднее сталкиваешься с миром по мелочам и не только, границы проясняются, выясняется, что внутри примерно то же, что и снаружи, а иногда и гаже. но, конечно, чаще всего это от Ницше отвращает, так хочется сохранять хоть какие-то иллюзии о себе, а если не отвращает, то с немалой вероятностью ничего хорошего не выходит, просто цинизм.

Японка откладывает флейту, снимает с себя кимоно и накрывает им Сашу. Под кимоно его согнутые в коленях ноги напоминают верблюжий горб. Японка пронзительно свистит в свисток.

Влюбленный, преодолевающий

Влюбленная, ускользающая

Храм, превращенный в музыкальный храм.

Мне было 17 лет, я учился на первом курсе Литинститута. Это было странное время, время, когда я все время думал про блоковский “смутный гул," мне казалось, что я его слышу, что все вокруг — это как будто “громада тронулась, плывет и набирает ход. Куда ж нам плыть?" Моя девушка училась на филфаке, и я часто приезжал к ней в университет, в первый гуманитарный корпус. Наш с ней роман начался осенью, и это было частью вот этого (звук смутного гула проявляет себя), я впервые понял, что область эротического — это вторжение навязывающих себя и сдвигающих все с места сил, сил, вообще не считающихся с нашими представлениями о хорошем и плохом — и даже, что странно, о красивом и некрасивом. И там было много всего непроясненного, я столкнулся тогда с этим в первый раз — с тем, что можно ревновать к венгерскому языку, к занятиям музыкой к снам. Мы оба впрочем в первый раз тогда с этим сталкивались.

В декабре, я приехал в первый гуманитарный корпус, но моя девушка, вместо того, чтобы провести вечер со мной, как вроде бы планировалось, почему то решила поехать в консерваторию, где у нее были, как оказалось, какие-то уроки музыки. Я был из–за этого очень расстроен. Я остался в библиотеке и стал читать дореволюционное издание "Рождения Трагедии”.

Я очень хорошо помню этот момент: в библиотеке были окна во всю стену, внизу (я сидел на втором этаже), была видна протоптанная через снег дорожка, по которой люди шли к воротам. Уже стемнело, зажглись фонари. Я сидел и читал “Рождение Трагедии", смотрел на этих людей внизу, на снег, и понимал: это все не имеет больше надо мной никакой власти. Это, и уроки музыки в консерватории, и все вторгающиеся и нечеловеческие силы, находящиеся по ту сторону добра и зла, архонты и ангелы — все это больше меня не страшит, потому что здесь, на этих страницах передо мной, есть нечто, что воспитывает всех воспитателей, и обладает властью над каким угодно мирами, возможными и невозможными. Я дочитал “Рождение Трагедии”, библиотека закрылась, по тропинке, протоптанной в снегу я дошел до метро и поехал домой.